Зеленый Свет

Баумгартена невозможно не заметить — это и делает Габи. Плавной походкой она подруливает к нему и начинает щебетать, пытаясь отвлечь. Соло тянет Илью за рукав: — Пора. Они вместе встают и под избалованные взгляды всех остальных удаляются «в уборную». На самом деле ни тот, ни другой не знает, где находится туалет — им просто нужен был предлог, чтобы смыться из душного зала и уже начать операцию по поиску и спасению Мальбока. Наполеон крадется сзади, в то время как Илья идет впереди, не шифруясь и не прячась: они минуют коридор с некоторым волнением, продолжают движение и упираются в стену — дальше хода нет, а сзади отчаянно слышатся голоса. План зреет в голове Соло мгновенно: он хватает Курякина и вжимает в стену, руками обхватывая его сильные широкие плечи. Илья каменеет. Голоса останавливаются за спиной — это тот рыжий ублюдок, и Курякин даже не знает, кто его сейчас бесит больше: этот наемник или Наполеон с его методами «маскировки». Рыжий недоверчиво смотрит в глаза Ильи. — Обними меня за задницу и уткнись носом в мои волосы, — шепчет Соло, и Курякин чувствует себя использованным презервативом. Его передергивает, вспышки ярости мелькают в голове, которой он осторожно и незаметно для наемника качает, рыча и шипя с тем презрением, с той ненавистью, какие можно принять за глубочайшую и сильнейшую страсть. — Нет. — Делай, тебе говорят, — в шею ему, чувствуя неземную неловкость, дышит Соло. В нем все бурлит, нет-нет да и решаясь выплеснуться наружу. Мужчине кружит голову от запаха Ильи: нет, не какой-то особенный, лавандовый или ванильный, обычный нерезкий запах человеческого пота. Соло держит руки сомкнутыми тисками на плечах напарника, эти секунды до разоблачения кажутся ему вечностью, он мысленно третирует Илью за нежелание исполнять приказ. Курякин не находит себе места, он мечется, не знает, куда податься: прикосновения Наполеона ему приятны, но он просто не может этого показывать, он не должен. Пару мгновений Курякин думает, а потом его квадратная ладонь ложится на левую ягодицу Соло, Илья утыкается носом в его макушку и вдыхает аромат — Наполеон пахнет, как сборная солянка гелей для душа. Что-то находит отклик в Илье, но он по-прежнему желает прекратить. Рыжий пялится на них, а потом с резким лошадиным ржанием уходит туда, откуда пришел. Илья не выпускает Соло, который жмется к нему, как замерзшая девчонка на первом свидании жмется к партнеру, в надежде, что ее поцелуют — пусть робко и неумело, но все же поцелуют. Илье не до шуток: он чувствует серьезную скованность, даже предательское оцепенение — затишье перед бурей. Ему хочется отпустить, но рука рефлекторно сжимает задницу Соло, и Курякин еще успевает замечать, что она упругая. Наполеон дышит в его шею, боясь сбить момент чистосердечной нежности, но вынуждает себя оторваться с выдохом облегчения — должно быть, ему невыносимо паршиво. Как и Илье. Они играют в игру, но в себе разобраться не могут до сих пор. — Было приятно пообжиматься с тобой, — в своей манере шутит Соло, убирая руки Ильи и щелкая пальцами перед его пустым стеклянным взглядом в никуда. Курякин оживает и видит перед собой широкую, пусть и натянутую улыбку Наполеона. — В следующий раз сжимай не так сильно, Большевик, — продолжает он, оправляя брюки и одергивая задравшийся край пиджака. Илья смотрит на него то с ненавистью, то с холодностью, и от этой неопределенности еще одна шутка ежом застревает где-то в горле. Соло сглатывает и тихо кашляет в ладонь, не решаясь поднять взгляда на Илью. — Не будет следующего раза. — Курякин ставит точку, хотя сам прекрасно понимает, что не прочь повторить: объятия были, словно у слепых, немых и глухих людей — так трепетно, нежно, неловко. И совсем не по-товарищески. — Как скажешь, — сипло хрипит Соло, пытаясь унять сердцебиение. Они осматриваются по сторонам в поисках дверей — на их удачу за массивными раздвижными красными шторами из алого бархата находится одна: она белая и резная, и сразу видно, что над ней постарался мастер. Илья зовет Соло, и они исчезают за этим пунцовым занавесом, невозмутимо не смотря друг на друга. Курякин опускается на колени рядом с замком, достает из кармана связку отмычек и начинает проверять каждую. — Живее, — поторапливает его Соло, то и дело выглядывая из-за шторы. Илья фыркает и отказывается от этой фальшивой моральной поддержки, он мастерски крутит отмычками в замке, но дверь все равно не открывается. — Живее, — сквозь зубы цедит Наполеон, и Курякин тихо, медленно встает: он смотрит сначала на Соло, — недолго и с раздражением, —, а потом на дверь. И в следующую секунду выламывает ее точным ударом ноги. Ручка бьется об пол, Соло грозно что-то шипит на ивритском, — наверное, что-то об идиотизме и внезапной смерти Ильи на задании, —, а потом заталкивает его в комнату и быстро ставит дверь на место. У Соло на душе кошки скребут, но он, согласитесь, мастерски доказывает обратное своим гордым видом: вздернут нос, горят глаза, на губах уже приевшаяся Илье усмешка. Курякин, как вспоминает Наполеон, машина: он ничего не может чувствовать, кроме гнева и своих обычных человеческих потребностей. Они видят перед собой двойной коридор, который заканчивается неизвестно где. — Я налево, ты — направо, — жестами показывает и шепотом удобряет Соло. Илья кивает, про себя отмечая, что Соло всегда «налево». Они расходятся по коридорам. Курякин погружается в беспроглядную мглу, почти ночной московский мрак, ему немного неуютно, но не станет же лучший агент КГБ бросать простое задание из-за своих фобий? Илья с шорохами ковра под ногами крадется вперед и думает, думает, думает… Их короткие, пусть и случайные, объятия у стены не дают ему свободно сделать и вдоха — Илье повсюду мерещится лицо Соло, который ехидничает и подшучивает над ним. Звенящая тишина дает Курякину понять, что это лишь короткие замыкания в его русском мозгу — ну не могло ему понравиться, он же русский! Курякин точно уверен, что биение сердца ему в тот момент казалось быстрее только потому, что в любую минуту их могли расстрелять или, — Сталин упаси! — принять за пару. Илья выдыхает сквозь зубы, видит свет впереди и переходит на бег: трусцой движется вдоль стены вместе со своим шпионским обонянием. Нет, ему померещилось, ничего такого в тех объятиях для прикрытия не было точно. Первым делом, зайдя в свой левый коридор, Соло унимает дрожь в коленях, потом восстанавливает дыхание, а потом идет в разрез с самим собой — делает вердикт на основе всех фактов, не подкрепленный доказательствами. Он улыбается, как лиса, и думает: «Попался. Ты, Большевик, попался.» Наполеон движется по коридору с грацией кошки: его шаги неслышны, а присутствие незаметно. Он видит свет впереди и подмечает, что это очень по-библейски: в конце тоннеля, и все такое. Соло идет, пощелкивая пальцами в такт песне, которая играет в его голове. Мужчина понимает, он, - уже, — прекрасно понимает, что у Курякина в голове не только КГБ и русские борщи. Он ускоряется, коридор кажется ему нескончаемо длинным, как и ожидание в том, чтобы увидеть курякинское лицо и с насмешкой взглянуть в его глаза, лед которых сменится ручьем. Соло буквально выпрыгивает из коридора и сразу же застывает на месте: он в белой четырехстенной комнате со вставкой из стекла — дверь сзади, которую мужчина не заметил под напором счастья в крови, с щелчком замка и металлическим тяжелым лязгом захлопывается. Наполеон круглыми глазами в панике озирается по сторонам, а потом берет себя в руки, возвращая самообладание — в соседней комнате стоит и смотрит на него Курякин. — Ловушка, — однозвучно и с полустоном выдыхают оба. Опускают головы, готовые сдаться. Илья отходит к стене, Соло видит, как пальцы его деревенеют в кулаке, и ему становится нестерпимо страшно: Курякин остервенело пинает белые стены и бьет их кулаками. Из-под содранной кожи бежит кровь, размазывается по стенам, взгляд у Ильи теряется от гнева, он готов крушить все, что попадется ему под руку. Соло с хладнокровием наблюдает за терзаниями друга, не решаясь того позвать: все-таки стекло очень тонкое, а ему, Наполеону, нужно свое лицо. Он отступает на шаг назад, тишина ультразвуком терзает его слух, Илья рычит и глухо, почти готовый разрыдаться, бьется о дверь, желая вынести ее к чертям —, но все бесполезно, — дверь стальная, — он лишь портит свой дорогой костюм и рассаживает кулаки в кровь. Курякин не чувствует боли, он даже знает, кого винить в своем промахе: Илья останавливается перед дверью, Соло успевает рассмотреть его благородный профиль, а потом Курякин поворачивается и медленно подходит к листу стекла, разделяющего их. Они смотрят друг на друга: восхищение и ненависть, а потом Курякин бьет стекло с одного кулака. Осколки устилают пол, Илья тяжело дышит и добивает остатки, а потом входит в комнату Соло и становится напротив того. Наполеон всерьез думает, что ему пора прощаться с жизнью, и сейчас никакая симпатия не может оправдать поведения Ильи. — Большевик, ты чего? Я не тренировочная груша, — он примирительно поднимает ладони и смотрит на Илью, пока тот бычится, хмурится и сурово смотрит в ответ. — Умолкни, Ковбой. — Курякин чеканит каждое слово, а потом вжимает Соло в стену, пальцы цепью держа на его шее. Он всерьез решает придушить напарника, поэтому не выпускает его до тех пор, пока Соло не приобретает синеватый оттенок. Мужчина валится на пол, коленями на осколки, руки сразу же получают несколько царапин, он смотрит на Илью и сбито рвано кашляет, не ожидая, совсем не ожидая дальнейшего. Курякин опускается на корточки рядом и кладет руку на его плечо. Они коченеют, смотря друг другу в глаза: Соло серьезен, за его обычным выражением нельзя распознать эмоций, видно непробиваемую стену, видно это;, а Илья — он слаб, он так наивен, он как ребенок. И весь ужас заключается в том, что Соло понимает это, прекрасно понимает и не хочет пользоваться тем, что ему предлагает судьба. Он упорно раз за разом воротит нос от этих шансов, уводит себя в пучины раскаяния и искупления, пытаясь каждый раз придумать себе оправдание — «Это неестественно», «Я ему неинтересен», «Нам не по пути». Курякин ловит, Господи, — хватает и держит своими цепкими лапищами в своих глазах, — этого испуганного, такого не похожего на себя Наполеона. Да, он понимает, тут наивен не он, а Соло — похоже, ему трудно, точно так же, как и ему самому, самому Илье. Курякин давит из себя сухую, но очень искреннюю полуулыбку, тишина растворяет все в ультразвуке, кажется, в сердцах обоих зажигаются турбины самолета, в ушах дует ветер, словно от лопастей вертолета, осталось еще подключить мозг, работающий, как моторная лодка, и выйдет полный набор счастливого миллионера. Соло негромко приглушенно сглатывает густую слюну, прилипшую к небу, и неотрывно держит глаза на Илье, а тот на нем — и они диссонируют: холодность, недостаточная сила воли и страх сталкиваются лицом к лицу с суровостью, правотой и знанием, черт возьми, дела. Илья смотрит на шею Соло, на следы от своих пальцев и вздыхает, стыдливо опуская глаза. Его ломит и колотит, он распознает во взгляде Соло отчаянность, одиночество, холод. И Курякин прижимает Наполеона к себе, прижимает к себе и чувствует тепло, человеческое, реальное тепло, которым извивается Соло. Илья хлопает его по спине и, не теряя русской молчаливости, смотрит на затылок напарника. А Наполеон разлагается, — умирает, умирает, умирает! — морально. Ему больно, гадко, господи, вся выразительность стирается с его лица от этих объятий: это гораздо чувственнее, нежнее и больнее — настоящие чувства, первородные, первозданные, они завершают картину мира в грустных глазах Соло, он словно ощущает вокруг густой молочный дым от табака, его голову кружит, а в легкие закрадывается огонь. Горло саднит, как саднит! И Наполеон слабеет, мякнет, размокает в руках Ильи, щекой укладываясь на его плечо. Пусть Курякин считает, что это слабость после удушья, ему все равно — главное, что он смог, что он наконец смог просто так прикоснуться к Илье, прикоснуться, вдохнуть его горький русский, северный запах, даже шершавыми влажными губами невесомо пробежаться по разорванной ткани костюма. Илья не замечает этого. Точнее, Соло думает, что он не замечает — на самом деле в душе его реки разливаются, и становится предельно очевидно: кто, в кого, зачем, когда и как. Их объятия навевают на Илью тоску по дому, по маме, он скучает по своей стране, скучает по своему беспечному детскому прошлому. Но он понимает, что чуть не придушил друга, лучшего, — единственного, черт возьми! — друга из-за приступа. Илье становится плохо, его тошнит от ненависти, теперь уже — к себе. Он сжимает в руках тело Соло, превозмогая тупую боль в ногах, согнутых. Ему неудобно так сидеть, но, чтобы сидеть так, он готов хоть до ядра планеты докопаться. Сколько же, сколько же между ними было намеков, только сейчас Курякин понимает это — и ему стало забавно. А Соло было не до смеха, он с судорожными выдохами жался к плечу Ильи. Сумбурно, неоправданно, но под прикрытием — краска с лица медленно сходила, ровный тон кожи, как и дыхания, с новыми силами использовался Наполеоном: мужчина был до слез поражен, шокирован, удивлен — изумлен. Да. Он был. И ему тяжело было признать, что он любит Курякина. Но он любил. Будто тонкие звуки скрипки за плечами заставляют Илью прийти в себя, он с неохотой и неловкостью прерывает такие больные, такие измученные объятия и не смотрит в глаза Соло. — Прости, Ковбой, — чуть с хрипотцой шепчет он. Не разрывай шаблон, не говори, — думает Соло, — Иначе это будет выглядеть так, словно ты бросаешь меня, Большевик. — Я должен был держать себя в руках. — Но ты держал меня, — Наполеон отряхивается и встает, широко, лучезарно, но по-прежнему с болью улыбается. И, если б он был девушкой, то точно делал бы это сейчас через слезы. Его шутка кажется ему избитой, несмешной, ущербной. Он вздыхает и тянет Илье руку, но осекается — это не похоже на него, нет, совсем не похоже. Соло отдергивает ладонь. — Такого больше никогда не повторится, — цедит, скрежечет, давит, шепчет, угнетает голосом Курякин. Он исподлобья честным щенячьим взглядом смотрит на Соло и продолжает сидеть на корточках: Наполеон измучен, Наполеон раздавлен, высушен, убит, осквернен и опорочен. — Да. В ином случае будем действовать по принципу взаимности, — кивает он. И Илья не врубается, о чем идет речь. — В каком смысле? — Большевик, надеюсь, не я один говорю тебе о твоей «громадной» сообразительности. Я имел в виду то, что если ты еще раз попытаешься меня убить — мы поменяемся местами. Учти, в ЦРУ воду заливать не станут. — отмахивается Соло, возвращая себе привычный, надменный и самодовольный вид. Илья выдыхает с облегчением: он знает, Соло оправится, Соло переживет. Он же мужчина. А не какой-нибудь… там.