Зеленый Свет

Курякин до самого окончания полета сидит зубами к стенке, дрожа всем телом и нервно постукивая пальцами по коленям. В голове его крутится закономерный вопрос — «Что, blyat'?!» — на который он не может ответить, как бы сильно ему этого не хотелось. Нужно было думать о миссии, о задании, о Габи, а Илье только и думалось, что о Соло. Мерзавец-Соло, лучший агент ЦРУ, чертов Ковбой — Курякин не мог выкинуть из головы их детских дурачеств, словно они снова перенеслись в тот день, когда прокололись с жучками. «Это. Сделали. Русские.» — Курякин стекает лужей на пол, потому что он больше не в силах терпеть, не в силах скрывать - да, да, черт возьми, он влюбился! Щеки Ильи вспыхивают девственным огнем, мужчину бросает в жар, он не может сохранять самообладание, больше всего он сейчас похож на загнанную в угол мышь, а меньше всего — на сурового русского агента. Курякин слышит сквозь свой дурман мерное дыхание напарника и каждый раз закатывает глаза, словно его хватают за плечи и кричат «Розыгрыш!». Илья фыркает, фыркает, матерится и фыркает — не может, не может того быть, чтобы он, закоренелый русский, не разобравшись в деталях, нырнул в этот голубой беспроглядный омут. Он же не умеет плавать! .. Ладно, это уже не смешно, и Курякин сжимает ладони так, что на них остаются красные и глубокие следы от ногтей. Внутри мужчины все бурлит, и это даже не новый приступ, это марка, клеймо «не такого, как все». Илья не спрашивает себя, почему именно он, ведь осознание того, что Соло может свести с ума кого угодно, пришло к нему давно. Илье душно, жарко, он не может дышать, как и в недавние ночи в Стамбуле: что ни сон — кошмар. Мрак и свет, огонь и лед, небо и земля, Наполеон и Илья. Раньше Курякину было смешно само имя «Наполеон», ведь он любил историю и был горд за Кутузова. Наполеон тогда, в глазах подростка-Ильи, казался ничтожным, маленьким, проигрышным. История поменяла свой ход, теперь Курякин в трепете ощущает на своем теле ее ледяное дыхание девятнадцатого века — Соло встает перед ним нерушимой идеальной стеной, облаченной в божеские одеяния, сотканные из душ, из живой материи. Теперь Наполеон велик и он светится, — праведный свет, — никто не мог бы переждать его величия, все вокруг так праздно и совершенно посторонне кружит голову. Илья закрывает глаза, ему снова грустно. Тогда смеялся, а сейчас чувствует себя беспомощным ребенком, у которого отобрали мечту, отобрали веру. Он не может с этим мириться: встает, быстро идет в уборную. Проходит мимо спящего Соло и на секунду застывает, врастая в пол ногами. Соло вздыхает, дергает бровями, на его лбу выбившийся из укладки кудрявый локон. И Илья хочет его поправить, но отдергивает руку и быстро уходит: потому что он не должен, он не обязан. Стук его каблуков будит Наполеона: мужчина просыпается и, потирая глаза кулаками, смотрит на широкую спину удаляющегося Курякина. Соло грустно улыбается и заправляет прядь волос за ухо с такой тоской, с какой матери хоронят своих молодых сыновей. Наполеон, - он же Наполеон — но даже сейчас ему не лучше, чем Илье: Соло прекрасно видит, сейчас он все чувствует, и ему даже жаль. Правда жаль. Потому что он знает, каково это — стыдиться своих чувств. В Соло собрана вся выдержка мира, вся стать и грация: он откидывается на спинку кресла и, вздыхая с безнадегой, смотрит в потолок самолета — в голове ни единой мысли, ни единого образа, главное, что там есть — это пустота. Звенящая, белая и совершенно отвратительная пустота. Соло хочет слышать крики, хочет слышать слезы, хочет слышать хоть что-нибудь, лишь бы не сидеть в тишине на осколках битого стекла. Наполеон вспоминает все, что произошло до этого, и лучше ему не становится. Максимум, что хочется сделать сейчас — повеситься. Но он не может. И он не станет. В конце концов, хоть Соло и был конченным эгоистом, он не мог просто так взять и лишить Америки такого блестящего героя. Нет, даже не шутка, это была черная самоирония, ведь от его смерти никому не было б ни горячо, ни холодно. Верхушка ЦРУ не в счет — поплачут с день и найдут кого-то получше. Семьи нет, детей нет. Наполеон вздыхает и накрывает лицо тяжелыми ладонями. Почему мужчинам нельзя плакать? Он сдавленно, побежденно улыбается: потому что они сильные. И, сдерживая беспроглядную тоску, он снова вздыхает всей грудью, выуживая из сердца последние удары. Ему бы встряску, чтобы не ныл, но кто даст? Уэверли? Габи? Или, может, Илья? Боже, упаси! Курякину самому не помешает психолог, куда ему лечить людей… И все же Наполеон чувствует, что Илья может его вылечить. А он сам, в сущности, может вылечить Илью. Вышел бы неплохой симбиоз, но… — Держи, Ковбой, — ему на живот падает бутылка. Соло судорожно выдыхает и убирает руки с лица. Илья падает на соседнее кресло и открывает свою бутылку. Это обычная вода, но оба пьют ее с таким отчаянием, будто это водка. — Спасибо, Большевик, — Соло вытирает губы рукой, Илья коротко кивает и снова смотрит в окно. — Твои слова о… — через паузу, длиною в жизнь, говорит Курякин, разминая в руках жесть бутылки. — … Том, что мы никогда больше не увидимся. Он не договаривает, но Наполеон и так понимает, что напарник не хочет разлуки. Он вымучивает усмешку. — Я тебя и на том свете достану, Большевик. Никуда ты от меня не денешься. — закатный свет скрашивает их лица в оранжевые тона, обоих не мучает неловкость, они расслабленно ожидают приземления. И уже видны огни Нью-Йорка. Соло просто улыбается, Курякин следует его примеру: они сидят в той самой звенящей тишине, но ни один из них больше не ощущает под собой осколков, а вокруг — пустоты. Самолет приземляется на крышу какой-то разноцветной пестрой высотки, где есть посадочная полоса, примерно через час, Мальбок пулей вылетает из салона и бегает по газону, на котором стоит машина. Соло и Илья в милом невинном порыве неловкости опять не могут одновременно выйти из самолета. Наполеон пропускает Курякина вперед, а потом пару мгновений смотрит на его серьезный вид и попытки остановить Лэйди. Соло улыбается, теплота щемит в его сердце, он покрепче берется за чемодан и уверенной походкой направляется вниз по трапу. Втроем, распрощавшись с пилотом, они спускаются к ресепшену здания, на которое приземлились — это оказывается отелем. На имя Соло уже сделана бронь, и он гордо берет ключи, вертя их на одном пальце, ясно давая понять, что хозяин положения тут точно он. Илья поднимается к номеру и любезно, — точно добровольно, — относит багаж. Мальбок и Соло, беседуя о винах, поднимаются следом за ним. В предвкушении шикарного номера с тремя кроватями и тремя ваннами, Наполеон отворяет дверь и входит внутрь, развязывая и кидая противную удавку, — по меркам Ильи: очень сексуальный галстук, — в сторону. Мальбок входит вторым и сразу же идет осматривать кухню, Курякин закрывает дверь и ставит багаж у зеркала в полный рост. Потом он думает, что было бы неплохо немного перекусить, и спускается в кафе снизу. За ним увязывается Лэйди. Они садятся за один столик, каждый заказывает себе что-то из питья, а вот пробовать гамбургеры Курякин не рискует и решает, что от голода еще никто не умирал.  — Твое здоровье, — говорит Мальбок и чокается бумажным стаканчиком с Ильей. Тот тихо выпивает все до последней капли и облизывается: честно сказать, он искал этой встречи. Лэйди ставит свой стаканчик в сторону и подпирает скулатое лицо руками — «Ну давай, расскажи мне крутую историю!» Курякин неуверенно мнется, но потом все же, превозмогая свою скромную натуру, начинает диалог: — Слушай, Лэй-ди, — ему непривычно выговаривать это имя, но Курякин старается. Его сердце скачет из желудка к горлу и обратно, как гольфистский мяч. И Илье трудно подавлять волнение в крови. — Тебя интересует правдивость моих слов, сказанных утром? — помогает Мальбок сдавшемуся агенту. Курякин виновато кивает, не пытаясь отрицать. Ему не нравится этот разговор с самой первой его секунды, но с чего-то начать было нужно. К тому же, какой здравый человек в своем уме станет кидаться такими громкими фразами? Лэйди хитер, это видно по его голубым глазам: две бездны, что скрывают в себе тайны, — Илюхиной жопы, — мира. Курякин заискивающе смотрит на юнца и находит там отклик, с облегчением выдыхает. Он сам не понимает, почему так волнуется, но что-то в этом его дико смущает, как липкая сопля из носа на очень важном и очень официальном приеме. Мальбок достает сигарету и зажигалку из дорогой серебряной портсигарницы и закуривает, игнорируя табличку «Не курить». К ним никто не спешит, чтобы уличить в закононарушении, кафе вообще находится в странном состоянии полудремы. Лэйди делает затяжку и пускает дым, запрокинув голову. — Ты разве не читал мое дело? - уже, наверное, привычно спрашивает он. Илья кивает, но не может припомнить чего-то очень важного. Это было выжжено на задворках памяти, но на кой черт ему такая сложная информация, если целью было найти и доставить? Курякин с отчаянным рвением пытается вспомнить, что он упустил, но на ум не идет ничего толкового. — Все ясно: забыл, — констатирует паренек, ероша свои розовые волосы. Илья только задумывается, где он мог взять краску, как Мальбок продолжает, покуривая и все так же пуская дым в потолок: — У меня развито шестое чувство. Курякин скептично кивает и думает, что его жестоко обманули, пообещав показать северное сияние, а на самом деле показав вшивый бенгальский огонек. Мальбок видит недоверие и усмехается — он рассказывает Илье о Наполеоне, из 1812 года, об уроках истории и кудряшке на лбу спящего Соло. Через «допустим» Курякин с каменным лицом начинает вслушиваться в россказни паренька. Лэйди в очередной раз пускает дым в потолок, и на этот раз барахлившая пожарная система не выдерживаят, поливая всех ледяной водой. Илья швыряет на стол пару купюр и быстро стремится выбежать из кафе. Мальбок с потушенной сигаретой остается сидеть на своем месте, дыша едкими химикатами из сигареты. Когда вода прекращает литься, Курякин ждет Лэйди, и они вместе идут в ближайший продуктовый магазин. У полок с горошком и другими консерватами Илья задается вопросом: — То есть, ты уверен, что мы с Соло… — он неопределенно вертит указательными пальцами, потирая их друг о друга. — … Переспим? — Нет, — Мальбок цепляет с полки бутылку кетчупа и тащит Курякина дальше, как ненужный аксессуар. Илья уже успевает расслабиться, как Лэйди наступает: — В этом уверен ты. Курякин пробит, защита уязвима, — Хьюстон, Хьюстон, у Ильи голубая атака, — он нервно дергается в сторону кассы, чтобы побыстрее убраться отсюда и лечь спать: в конце концов, денек выдался ужасным. Когда Илье нечего сказать, он молчит. Вот и сейчас мужчина прикусывает язык и ждет, пока Лэйди расплатится за продукты. Он набрал всякой полезной всячины, чтобы Курякин смог приготовить для них цельный и полезный, — на вкус Илья не претендует, — ужин. Пока они идут по улице, Мальбок говорит о своих планах на будущее, а в голове Курякина нет ничего, кроме дотошной и осточертелой строчки «Вы переспите». Может, это действует на мужчину успокаивающе, но он про себя снова и снова проговаривает слово «переспите», как мантру, как последнюю речь перед смертью. Кажется, что Курякин окончательно заблуждается в себе и путает всех остальных. Илья юлит от разговоров, хочет молчать, сохранять слова внутри себя, потому что если ему дать волю — словесный поток сметет всех со своего пути. Итак, подводит итог Курякин, я влюблен. И голова его кружится, перед глазами плавают разноцветные круги — я не подписывался на этот pizdec! Илья больше не боится, ведь он в любом случае может не возвращаться в СССР, а остаться здесь, в Америке. Да, это было бы очень приемлемо, учитывая прибыль от «А.Н.К.Л.». Мальбок заруливает в отель и быстро поднимается на нужный этаж. Он стучит в дверь, и ему открывает Наполеон, облаченный в трусы и распахнутый халат. Лэйди легкомысленно проскальзывает на кухню вместе с пакетами, а Илья задерживается в прихожей: дорогу ему преграждает Соло. — Купались? — с насмешкой спрашивает он, разглядывая мокрого Илью. Тот снисходительно вздыхает и, кладя руку на голую грудь Соло, отодвигает его и проходит дальше. Соло прижимается к стене, голова его пустеет, на пах отчетливо что-то давит, в горле процветает пустыня. Соло жмурится и ладонью поглаживает то место, на которое пришлась рука Курякина. Ух ты, про себя отмечает мужчина, сердце бьется быстрее. Он улыбается и, заправляя стороны халата, перевязывается поясом. Здесь опасно ходить полуголым, — тем более, рядом с Ильей, — поэтому рисковать не стоит. Соло идет на кухню, закрыв дверь, вслед за остальными. Наполеон садится за стол и наблюдает за тем, как Илья готовит: в его квадратных ладонях искусно кромсаются куски сочного мяса, становятся почти фаршем и отправляются на сковороду с кипящим маслом. На кухне витает очень вкусный аромат, и Соло на секунду кажется, что лучшего момента и не сочинить. Курякин эффектно разделывается с лапшой — заваривает и уже готовую раскладывает мотками по тарелкам. Сверху — поджаренное рубленое мясо, а на него тонкий слой специй и сыра. Илья расставляет тарелки перед всеми и кладет вилки только для себя и Мальбока. — А мне? — Соло почти жалобно вскидывает черные брови домиком. Илья уже невозмутимо жует, всасывая длинные спагетти в свои весьма эротичные губы буквой «о». — Ешь руками. — откликается он, наматывая на вилку очередную порцию. На вкус блюдо вышло замечательным, вся палитра взорвалась внутри Курякина — кажется, он превзошел сам себя. Наполеон с видом осуждающего взрослого берет себе вилку и присоединяется к ужину. Он не подает виду, но ему определенно нравится. После пиршества Соло наблюдает за тем, как Илья облизывает кончики своих пальцев, и тает, тает, тает… Но потом, безусловно, берет себя в руки и прекращает обращать на Курякина казенное американское гетеросексуальное внимание. Мальбок смылся из-за стола самый первый, поэтому напарники были уверены, что сейчас их никто не слышит и не видит. — Большевик, посуду моешь ты, — потягиваясь, говорит Наполеон, встает и хрустит спиной. — С чего бы, Ковбой? — ломает бровь, — и голос, — Илья. Соло невинно улыбается: — Потому что ты не дал мне вилки. Курякин фыркает, несогласно бурчит, но все же собирает грязную посуду и идет к мойке — пока он расправляется с тряпкой и моющим средством, Соло сидит и смотрит на его широкую спину. Двухметровый даже и не представляет, думает Соло, покусывая нижнюю губу. Илья пробуждает в нем шквал эмоций каждый раз то своей твердолобостью, что, в сущности, очаровательно, то своими длинными пальцами. Наполеону ничего не остается, как признаться себе самому еще раз, чтобы закрепить результат. Он ухмыляется и в хорошем расположении духа идет и ложится на свободную кровать. Веки постепенно тяжелеют, клонит в сон, но Соло стоичечки ждет развязки дня — в номере всего две кровати, одну из которых занял Лэйди. Диван ужасно неудобный, а на стуле спать — себя не уважать. — Эй, Ковбой, я что-то не въехал… — полушепотом в слепой темноте в комнату входит Курякин. Он замирает в прямоугольнике дверного проема в одних трусах и майке, а Соло захлебывает побольше воздуха, чтобы не расхохотаться. Правда, когда напарник подходит ближе и загораживает собой свет, становится не до смеху. — Спи на полу, Большевик. В КГБ вас к этому готовили, — с ехидной усмешкой говорит Соло, кутаясь в одеяло. Взгляда Ильи ему не разобрать, но он точно, черт возьми, презрительный. Курякин берется за край одеяла и одним рывком срывает его с дрожащего от холода тела Наполеона. Сначала, из-за цвета боксеров, Курякину кажется, что напарник без нижнего белья, но потом он замечает резинку трусов и с облегчением незаметно выдыхает. — Тебя в ЦРУ готовили к смерти. Намек ясен? — Курякин падает на Соло и ползет на свободную часть кровати. Улегшись, он отхапывает часть одеяла себе и ложится на одну подушку с Соло — больше нет. Внутри Курякина все трепещет. Наверное, он впервые в жизни не рад, что спит не один. Его руки леденеют, тело бьет мелкий озноб страха, дыхание сперто, как и воздух вокруг с Наполеоном. Илья дышит в ладонь, стараясь не касаться тела Соло: он горячий, горячий и, можно сказать, влажный — Курякина коробит от ассоциативного ряда. Он рискует проснуться с chlenom в заднице, и этого его заметно удручает. Соло же, напротив, теряет запал ко сну, ему так и хочется подкалывать напарника. — Спокойной ночи, Большевик, — смеется мужчина, и Илья чувствует, как по спине разливается тепло от чужого тела. Он не привык с кем-то делить постель, и сейчас все кажется ему смешным и нереалистичным. Курякин вырубается почти мгновенно: усталость берет свое. А Соло, проворочавшись до трех ночи, засыпает, приспустив, — трусы, — ноги с кровати. Он открывает глаза рано утром, только для того, чтобы осмотреться по сторонам, и сразу же ощущает на своем плече чужую голову: Илья растянут по кровати, как мученик, его глаза закрыты, похоже, что он крепко спит. Соло не до смеха, он тяжко и едва слышно вздыхает, внутри все переворачивается и крушится с грандиозными блесками. Изуверская пытка, думает мужчина, отодвигаясь от напарника. Ему больно, но он признает, что ничего не может быть хуже этой внутренней борьбы. Так гадко, так противно… Наполеон смотрит в потолок туманным мутным взглядом, тяжело дышит, сжимая пальцами одеяло, которое Курякин уже целиком забрал себе. Соло холодно, но он не пытается согреться — жар от тела Ильи работает печкой, и поэтому Соло ощущает себя еще паршивее, чем есть на самом деле. Он жмурится и тщетно пытается отогнать дурацкие мысли от себя, но они упорно продолжают лезть в голову. О, как страдания красят мужчин, как они их убивают! Соло не то, что выжат, он словно оживший, — даже не живой, — мертвец. И из этого не следует ничего хорошего. Мужчина, агент, Ковбой — он может быть кем угодно, — хоть горничной президента, —, но быть тем человеком, кто растлит душу Курякина он быть категорически не хочет. Курякин его порвет: и еще неизвестно — душевно или физически. Хуже всего то, что они притворяются, будто ничего не происходит, хотя происходит многое, очень многое прямо перед их глазами — жесты, слова, взгляды. Это чувствуется, Соло прекрасно понимает, что Илья, конечно же, мог лечь спать на диване, но он, — что печалит, — лег спать именно с ним, Соло. Ему тошно. Душно. Жарко. Горячо. Огонь, — Агонь, — внутри сжигает все внутренности, оставляя лишь легкие, залитые кислотой. Тысячи игл терзают сердце, и это, черт возьми, во сто крат приятнее, чем осознавать свою беспомощность. Это смешно. Соло трет виски и силится уснуть, но из мозга упорно не идет ход отчаянных мыслей. Он птица, вольная птица, и ему ни к чему привязанности на земле — на земле опасно: хищники, браконьеры, охотники. И Илья. Илья Курякин. Соло ненавидит его. Ненавидит, потому что не может выразить ему своих эмоций, ведь они напарники. Напарники! И ничего больше. Это словно крик в тишине. Он разрывает тонкую материю сущего и рвется, рвется то вниз, в бездну, то вверх — к Небесам. И Наполеон отчетливо не может взять в толк, хорошо это или плохо. Он гниет, господи, он действительно гниет. С тех самых пор, как он более или менее смог в себе разобраться, он перестал обращать внимание на женщин — они его больше не интересовали. смешно? Смеется. Соло смеется — тихо, в ладонь, в кулак, в себя. Он давится своим истерическим смехом. И нечаянно задевает локтем живот Ильи. Курякин просыпается, словно от мощного тычка в бок, но полудрема тащит его в сны. — Ковбой, не распускай руки. А то я распущу ноги, — Соло усмехается: он и не знал, что Илья умел говорить двойственно. Мужчина ерошит свои волосы и поворачивается к напарнику лицом, не поворачивая тела — его руки расправлены по швам и держат холодную кожу ног. У Курякина хриплый ото сна шепот, отчего Соло кажется, что это голос восьмидесятилетнего старика. — Ну, ну-у-у, — с ядовитой усмешкой шепчет Соло, смотря на прищур Курякина. Илья хмурится и выглядит еще невиннее и смешнее, чем может. — Распустишь ноги — я распущу язык. — это все, конечно, шутки, — «конечно», — но Илья быстро отворачивается к стене и краснеет. Теперь он еще горячее, чем был. Жар от него долетает до Наполеона, и тот понимает, что этот словесный раунд выиграл он. И его остроумие, — ослоумие, — которое галереей картинок шуршит в голове, как конвоем фантиков. Илья заворачивается в одеяло, как в кокон, потому что верит напарнику на слово, а проверять как-то не очень хочет, — конечно, хочет! — ибо сердце его, шальное-молодое, может не выдержать. Соло тихо самодовольно хихикает: по-бе-да. — Спокойной ночи, Большевик. Пусть тебе приснится борщ, — напоследок шутит Наполеон и с чистыми думами засыпает.