Зеленый Свет

К четырем вечера в номер доставляют два кейса, на вид ничем не отличающихся друг от друга. Соло и Илья ходят рядом, как по лезвию ножа, стараясь не пересекаться. Курякин забирает один кейс и уходит в другую комнату, чтобы переодеться, Наполеон остается наедине со своими мыслями: на этот раз ему точно смешно, стопроцентно. И он бы рассмеялся, если б не миссия - нужно было действовать. Соло открывает оставшийся кейс и разочарованно вздыхает: в нем обычный костюм и очки. Одеваясь, Соло думает, что с этой процедурой Илья уже покончил, поэтому, надев очки, смело идет проверить свои догадки. Он распахивает дверь: — Большевик, ты готов? — и он немеет на месте не то от шока, не то от злости: Курякин сидит, обхватив себя руками, покачивается из стороны в сторону и скверно поглядывает в сторону кейса. — Одевайся, — приподняв и опустив очки, говорит Соло. Он проходит вглубь комнаты и садится на стул, напротив кровати, где скукожился Илья. Тот мотает головой и крепче сжимает кулаки. А потом замечает на напарнике дорогой костюм под заказ и обиженно фыркает: — Ковбой, давай меняться. — Прости, но ты выше и в плечах шире, Большевик. К тому же, ты у нас не особо жалуешь Dior. — с насмешкой вздыхает Соло, смотря на содержимое кейса: — Неужели все так плохо? Курякин молча берет, зажимая между двумя пальцами, как будто это что-то грязное и очень воняющее, достает из ящика розоватую тряпку — по всему видимому, это майка. Соло не понимает, что, кроме цвета, смущает Илью. Но, когда тот разворачивает ее, Наполеон понимает, что тут не так: майка полностью кружевная, хотя, скорее, это даже не майка, а корсет на лямках, открывающий грудь и спину. Соло не может сдержать смешка, но все же глотает его и давит из себя сквозь очевидный смех: — И все? Илья молча, с каменной рожей извлекает из кейса латексные сапоги на шпильке, убийственного вырвиглазного цвета, в тон корсету, впрочем. Соло хочет застрелиться от смеха, но серьезное, — каторжное, — лицо напарника ему не позволяет, хоть и подливает масла в огонь. Соло вдруг явно представляет Курякина в этих тряпках, и ему становится очень жарко, даже слишком: мужчина оттягивает узел галстука и сглатывает — тонкие длинные пальцы, жилистые стройные руки, такие же бесконечные ноги и широкая спина. Это вкусно, это, черт возьми, произведение искусства. Осталось заверить в этом Илью, и все будет, как надо. Соло промокает рукавом пиджака лоб, покрывшийся испариной, и натянуто улыбается: — Большевик, задание есть задание. В КГБ разве не?.. — Курякин не дает ему договорить, перебивает грубым насупившимся голосом и решительно заявляет о том, что он способен снести все. Кроме шпилек и розового корсета. Соло не смеется, потому фантазии не лезут из его головы: прочно засели там и даже успели сколотить Империю Греха, где Курякин вышагивает по неоновому подиуму и крутится у шеста, как какая-нибудь шлюха. — Отвернись, — скрипя зубами, говорит Илья. Наполеон вздыхает: — Включаешь женщину? — Не хочу, чтобы ты упал в обморок. Или, чего хуже, начал приставать, — Соло не может понять, с каких пор Илья стал таким язвительным и грубым, но это определенно ему нравится. Не в такой большей степени как свои влажные фантазии, но что-то в этом, безусловно, есть. Илья под пристальным взглядом Наполеона стягивает с себя майку, и Соло думает: "Какую игру ты ведешь?" Курякин наскоро надевает корсет и шнурует его одной рукой, демонстрируя свое превосходство и профессионализм. Затем натягивает на ноги сапоги и, пошатавшись у кровати, берется за перчатки, которые Наполеон не заметил на дне. На руках Ильи они смотрятся очень поэтично, до такой степени, что Соло даже немного жаль, что с собой у него нет фотоаппарата. Курякин стоит, надевая на себя короткую юбку с рюшами, а в своей голове продолжает материться и материться. Ему искренне непонятно, почему именно такой наряд дали именно ему. Это закон подлости? Очень смешно. Курякин фыркает и, готовый к труду и обороне, встает стеной напротив Наполеона, тот вновь приподнимает очки и окидывает завершенный образ проститута весьма искусным заинтересованным взглядом. — Красиво, — выдыхает он без доли сарказма. Илья ежится и вытягивает из кейса последнее, что там осталось — длинный плащ. Он одевается и ждет, когда они пойдут. Но тишина почему-то держит их рядом с друг другом, не отпуская из этой маленькой комнаты. Между ними явно что-то уже давно полыхает, и, к сожалению, это понимают оба. Курякин отворачивается и ставит ворот плаща, закрывая свое лицо. Они молча идут прочь из номера, ловят такси и едут по сказанному Соло адресу. В машине играет английский чувственный блюз, и Илья все время дышит на запотевшее и без того окно, ощущая холод на коже. Курякин старается не смотреть на Соло, потому что он знает, что это плохая идея: ничего хорошего из воздержания, конечно, тоже не может быть, но оно хотя бы помогает немного ощущать себя нормальным, таким, как все. Илье трудно переступить через себя, он признает это. Но так же он признает, что влюблен в Соло: влюблен во все в нем — начиная с фигурного носа и скуластого лица, кончая дрянными стебными шуточками, иногда в которых неприкрыто проскакивает пошлость и намеки на низость. Илья упирается горячим от мыслей лбом в стекло окна и глядит на людей, проносящихся мимо: ему так тоскливо и плохо, что сейчас, на полной скорости, он готов распахнуть дверь и выпрыгнуть на дорогу, прокатиться пару метров волчком, сдирая кожу с колен и рук, а потом, сжавшись в ком, что-нибудь закричать и испустить дух. Это мысли о самоубийстве, верно, и Курякин ругает сам себя: докатился, что это вообще, как можно, ты же агент КГБ! Но уговоры не помогают — отчаянно хочется удавиться под колесами. И Илья даже знает, что способно его спасти, но он упорно обходит этот путь, самый легкий и лучший, он оббегает его, как дремучий лес, из которого потом будет не найти выхода. Как кружится голова, она распухает на глазах от тяжелых мыслей, становится ватной, в горле топчется здоровенный ком, глаза поблескивают, когда через окна ловят свет вывесок и рекламы. Илье плохо, Илья подавлен, Илья сломлен. Он кивает, думает, что Соло досталось больше, и он, в общем-то, прав. Сегодняшнее происшествие заставило обоих убедиться лишний раз, что между ними не только товарищеские отношения, а нечто гораздо, гораздо большее: каждый жизнь готов отдать за другого, убиться, упиться ядом, пойти якорем на дно своих моральных убеждений. Только вот привычки прошлого не дают себя забыть, и Курякин понимает, что он не сможет переступить через эту грань, через эту черту, что ему в одиночку будет очень сложно разобраться в себе, что это практически невозможно, нереально. Это плохо, это подавляет его дух еще больше, и мужчина не уверен, что поступает верно. Он бы ушел, но его держит, держит здесь такой же одинокий и забитый взгляд Наполеона. Наполеона Соло. Илья вздыхает и пытается украдкой посмотреть на Соло: он незаметно поворачивает голову и уже торжествует, постепенно открывая глаза — Соло смотрит на него, прямо на него, пустым, стеклянным, разбитым взглядом. Такая красивая игрушка, думает Илья, а сломалась. И ему становится еще паршивее, чем было до этого. Это ведь он сломал эту игрушку: разобрал по частям, залили машинным маслом, раздробил молотом и сжег. Не починить. Только реконструировать. Но такой навык у Ильи не развит, и он не знает, что делать дальше. Соло неотрывно вторит грустному взгляду Ильи таким же своим, и обоих это швыряет на дно Преисподней. Так грустно, так смешно. — Ковбой, ты слишком... — они едва ли соображают, что делают, но это не в силах остановить их, это сильнее, много сильнее обоих. Илья трется лбом и лоб напарника и выпадает в нирвану от простых прикосновений. Мысли отрезвляют его: он не может так просто взять и закадрить лучшего друга — с кем тогда он будет дружить?! Это глупо, но Курякин стискивает зубы до могильного скрежета и отстраняется с явным нежеланием. — Близко. — оканчивает обреченным тяжелым голосом мужчина. Наполеон не может разрыдаться, он же Наполеон. Впрочем, побить Курякина он тоже не может. Поэтому все, что ему остается — поправить волосы и сделать вид, что ничего не произошло. Прикосновения стали интимнее для обоих, они чувствовали не просто желание, они чувствовали эту симпатию. Каждый, конечно, делал свои выводы, но Соло держал одну руку на рукояти пистолета. Уж слишком заманчиво было поддаться смерти и исчезнуть, чтобы потом не страдать. Наполеон кусает губы почти в кровь, срывает кусочки кожи и держит их на зубах, ощущая подтеки крови. Ему не нравится само ощущение боли, но создается такое впечатление из-за слишком озабоченного вида. Илья не смотрит, — больше не смотрит, — на него, не пытается повернуться или заговорить, да и сам Соло понимает, что это бесполезно. Не дано. Им не дано. Машина паркуется у клуба, вывеска на котором освещает половину улицы. Наполеон расплачивается с таксистом и быстро вышагивает на улицу, хлопая дверью. У него бешено стучит в груди, в висках, в горле: живот, кажется, сейчас порвется от закрутившегося узлом желудка, кислота течет по венам, отравляя все на своем пути. Замечательно, вздыхает Соло, просто, черт возьми, замечательно. Он дожидается, когда к нему присоединится Илья, чтобы вместе войти в эту обитель разврата. Из-за двери уже доносится громкая музыка, Курякин смело идет вперед, будто ему нечего терять, словно ему не за что бороться. Соло понуро шагает следом. Внутри отвратительно жарко и пахнет сигаретами. С непривычки у Ильи начинает кружиться голова, он не может собрать силы воедино. Он ковыляет в сторону панели, куда его отправил Соло, и элегантно взбирается на нее, попутно осматривая всех гостей. Сам Соло отправляется гулять по залу в поисках Баумгартена. Музыка давит на мозг, барабанные перепонки готовы разорваться, тошнота подкатывает к горлу и перед глазами желтеют мутные круги. Наполеону так плохо, что он останавливается посреди танцпола и тупо стоит на месте, держась за голову. Плохо, плохо, ПЛОХО! — думает он, топая ногой. Мимо проносятся размалеванные профурсетки, богатенькие папашки, ищущие развлечения на ночь, другие представители здешней фауны. Соло переводит дух, комок рвоты рвется наружу, и мужчина кидается прочь так быстро, как только может: он расталкивает всех на своем пути, бежит, куда глаза глядят, и даже не пытается быть вежливым. Как только он скрывается из зала за какой-то сомнительной черной дверью, Илья бьет тревогу — с другом что-то не то. Он спрыгивает с панели и мчится за Наполеоном, про себя думая, что это он, Илья, во всем виноват. За черной дверью оказывается коридор с множеством таких же. За какой из этих преград затаился Соло, жалкий и больной, Курякин не догадывается, поэтому начинает обходить все по очереди: за каждой из дверей слышались непристойные звуки, и надежда найти туалет, в которой, предположительно, и смылся напарник, таяла на глазах. Илья почти вламывается в каждую комнатку, быстро окидывает ее изучающим взглядом и, не находя Наполеона, идет дальше. Большинство смущенных людей даже не реагирует на присутствие зрителя, они продолжают заниматься тем, чем занимаются. Мужчина устает и скидывает сапоги с себя — потому что ему больше не нужно ничего. Он решил — он уволится. И из КГБ, и из "А.Н.К.Л.", потому что ему важно быть адекватным. Адекватным и нормальным. Курякин доходит до последней двери с осознанием того, что там никого не может быть. По крайней мере — Соло там точно нет. Он открывает ее с ноги и вальяжно заходит в комнату: здесь темно, темно и душно. И Илья не сразу замечает напарника, забившегося в угол. Он неспешно подходит ближе и присаживается на корточки, кладет руку на плечо Наполеона: — Ковбой, ты как? — Перебрал с алкоголем, — мастерски врет Соло, не поднимая головы. — Можешь продолжать. Я подключусь через пару минут. — Точно? — недоверчиво спрашивает Курякин. Ему не верится, он не хочет верить, что все так просто, ведь все чертовски сложно между ними с самой первой встречи. Илья придвигается ближе и уже привычно обнимает друга. Он не знает, когда это успело войти в привычку, но это не кажется чем-то низким и пошлым, наоборот — объятия лечат. Но лечат они, похоже, одного только Илью. Соло тихо, едва слышно скулит от разрывающей его боли — ногти впиваются в ладони, все тело напряжено, даже жар от Курякина не может вразумить или наставить на путь истинный. Соло виновато, виновато смотрит на свои ноги, а потом выпрямляется и дышит в шею Ильи, который обнимает его так крепко, будто Соло — не Соло, а маленькая пугливая девочка. — Большевик, это странно, — в своей шутливой манере говорит Наполеон, скованный по рукам и ногам объятиями Курякина. Тот усмехается, и Соло может это чувствовать. Он поднимает голову, и встреча взглядов заставляет обоих ощутить удар молнии через тела. Ток, электрический ток пробегает в глазах Ильи, он улыбается уголком губ, а потом кивает: — Я знаю. И снова улыбается. Грустно, как брошенный котенок. Это не по-мужски, это не по-человечески, это не по-русски, — крутится в голове Курякина, но он упорно продолжает слушать только себя, игнорируя внутренний голос. Между ними слишком быстро сокращается расстояние, это и больно, и прекрасно — пьянит больше, чем отрезвляет. Илья шумно сглатывает и выдыхает прямо в губы Соло. Тот недвижим, пытается делать вид, что он не понимает, чего от него хотят. Илья в буквальном смысле бьется о скалы, но не хочет сдаваться. Так горько во рту, так гадко на душе, так жжет сердце. Паршиво. Илья сжимает своими длинными пальцами плечи напарника, чувствует скрип дорогой ткани и теряет дар речи: ему есть, что сказать, но он не знает, как что-то сказать. — Большевик, что ты делаешь?.. — Курякин наотмашь бьет Соло по лицу. Пощечина горит на щеке, Наполеон коченеет с круглыми глазами, нутро стынет, а сердце не бьется. — Ковбой, умолкни, а не то схватишь "поцелуй в ушко"... — шипит Курякин, не в силах разобраться в себе. Он теряется, теряется, теряется. Упирается лбом в стену и судорожно выдыхает прямо на ухо Соло. Тот закрывает глаза: — Большевик, ты же не трус... — провоцирует он с натянутой едва ли усмешкой. И Илья зависает прямо напротив него. — А ты?..