Зеленый Свет

Во время поездки Курякин с безучастным лицом старается делать вид, что он глубоко погружен в себя и даже немного обижен на Соло за его колкости. Но все это, конечно, отмазки: Илья думает о том, что он испортил друга. Совратил, что ли... Конечно, это все бред, потому что Соло не был особо против, но все же: Курякину становится как-то не по себе при мысли о каких-то отношениях. Он ограничивает эти мысли, загоняет их в круг и обводит красной краской, — не входи, геем станешь! — чтобы отложить в памяти до лучших времен и, проще сказать, забыть навсегда. Их отношения с Наполеоном кажутся ему взаимоисключающими — тут либо да, либо нет. А колебаться меж тем и другим не по-мужски, непрофессионально, нехорошо. Да, стоило бы извиниться перед Соло за свои истерики и срывы, в конце концов, Илья даже пытался его убить. Снова. Но язык не поворачивается, — и извилины в мозгу тоже, — чтобы выказать хотя бы каплю, хотя бы грамм извинений. Может, это связано с тем, что Курякин привык брать вину исключительно на себя и делить ее только с собой, а может, и с тем, что Соло, похоже, не придал ни чему особого значения. Илье хочется выпить, он представляет, как открывает бутылку водки и залпом хлещет ее, пока по подбородку текут прозрачные струи. Взахлеб. Курякин кивает: взахлеб, он взахлеб напился Соло, пусть и не так, как себе представлял, но этого ему хватило сполна, более чем. И теперь двойственное, убийственное чувство схватило за, — яйца, — волосы и таскает за собой по всем уголкам памяти. И Илья вспоминает все, абсолютно все мгновения, проведенные с Соло: они напарники, им свойственно работать вместе, так почему же сейчас так... хреново? Да, Курякин не может подобрать другого слова — ему именно хреново, и он бы рад запихать себе свои сантименты подальше в, — зад, — уголки памяти, но, suka, совесть берет свое. Илье немного, — МНОГО, — стыдно перед напарником: они прошли вместе через огонь, воду и тонкую полоску стекла в белой комнате, поэтому было бы глупо рушить такие выгодные партнерские отношения. Да, Илья привык все анализировать, и сейчас, когда Наполеон поворачивается и украдкой смотрит на него через Габи, ему становится не по себе — по телу пробегает язык мурашек, в спине отдается гулкими ударами стуки сердца, руки немного трясутся. Курякин сглатывает, и его кадык совершает движение вверх-вниз. Соло опускает глаза, словно бы извиняясь за свое поведение, но потом отворачивается, и все как рукой сняло. Илья бесится, потому что перед ним лежит очевидная правда: сложные отношения, больные отношения, невозможные отношения. Как бы ни было прискорбно, но все же правда есть правда — они друг друга... душат и не могут быть вместе. Точнее, душит один Курякин, за что ему сейчас, безусловно, очень совестно. Но суть остается сутью: нель-зя. И Курякин сжимает в руке холодную ручку машинной дверцы, почти до холодного поскрипывания влажной от пота ладони, так, чтобы мог слышать только он. Но слышит не только он: Наполеон весь сжимается, словно пальцы Ильи снова сомкнулись на его шее тисками. Куцые, беглые и почти воровские мыслишки о том, что можно было сменить маршрут, высадив Габи и Лэйди из машины, посещают его все чаще, и Соло не знает, куда от них деться. Он просто обхватывает себя руками, словно в салоне резко похолодало, и клюет носом: угрюмо, обреченно, с сожалением. Его немного потряхивает, но мужчина стоически, как настоящий русский Илья пытается сдержать в легких крик, который рвется наружу, как цепной пес. "Большевик, черт возьми, ты либо совсем безмозглый, либо да?!" — крутится в его голове белыми нитями, из которых Соло ткет очередное: "Я сам виноват". И он истинно верит, что виноват сам. Если б не его гордость и ущемленное курякинским тупизмом самолюбие не пострадало, то он бы, скорее всего, довел дело до финиша как истинный агент ЦРУ. А сейчас приходится довольствоваться лишь редкими и сухими взглядами, словно чужие люди видят друг друга в первый раз. От этого не то, что больно, — эту стадию Соло давно перерос, — но очень и очень гадко, будто бы ты уже стоишь на стуле, а петля болтается вокруг твоей шеи. Наполеон вздыхает, снова, в очередной попытке поворачивает голову и украдкой смотрит на Илью, как какой-нибудь малец-неумеха: Курякин отвернут к окну, ворот рубахи приоткрывает вид на напрягшуюся мышцу шеи, короткие волосы обрамляют белесую кожу. Наполеон вздыхает и топит сам себя, отворачиваясь и заводя привычную шарманку — "Я сам виноват". И когда же он стал винить себя, а не других? Вот, как Курякин меняет людей! У Соло такой говорящий взгляд, столь измученный и проникновенный, что если б Илья посмотрел на него сейчас, пристыл к креслу с открытым ртом, задаваясь вечным вопросом: "Это я сделал?" — Ходу, — Лэйди выпрыгивает из машины, когда она останавливается рядом с высоткой. Габи быстро следует за ним, Соло уже привычно расплачивается и тянется к двери. Его уверенно останавливает рука Ильи. — Подожди, Ковбой, — говорит он и не смотрит в его глаза. — Есть разговор... — Да? — Соло уже в привычке изгибает бровь. Как же ему паршиво, как хреново... И он врет: ему хочется плакать. До беспамятства, до безумства, до зубного скрежета. Илья, похоже, испытывает то же самое, потому как рука его держит запястье Наполеона как последнее, что осталось, чтобы спастись. Он сильно стискивает пальцы и прочищает горло кашлем, тревожным и мнимым, но Соло верит, потому что он видит — не врет. Водитель, глядя в окно, ждет, пока освободят машину, но Курякину плевать на это, он хочет объясниться. Пусть это и будет по-девчачьи, по-детски. Нужно сделать это. Нужно было сделать это давно, но как жаль, что оба поняли это только к настоящему моменту. — Ковбой. Я все еще хочу придушить тебя. Я всегда буду хотеть придушить тебя. — отрывисто, как маршевый стих говорит Илья. И Соло звучно сглатывает, осторожно усмехаясь. — Вот как... — полушепотом отвечает он. — Так знай, Большевик, что я всегда буду хотеть этого. Как и ты. Они смотрят друг на друга, не решаясь улыбнуться, а потом, когда водитель торопит, быстро хмурятся и надевают привычные ненавидящие гримасы на лица. Торопясь к лестнице, Соло думает, что он поступил верно, решив открыть свои чувства. И Курякин думает точно также, и им кажется, что они знают об этом наверняка. Илья взлетает вверх по лестнице и торопливым шагом идет к Габи и Лэйди, которые стоят у двери в кабинет Мальбока старшего. Соло подходит следом и смело, на правах старшего и самого разумного, открывает дверь: внутри все обставлено офисной обычной мебелью, большое окно на всю стену выпускает много света, и из-за него не видно лиц двух фигур, стоящих у стола. Соло идет впереди, все на тех же правах, и хитро улыбается, приподнимая брови: — Мистер Уэверли, мистер Мальбок, — он бы даже приподнял и опустил шляпу, если б она у него была. Уэверли одет в повседневный костюм, на шее нет удавки, рубаха расстегнута на пару пуговиц, и Илья успевает отметить для себя, что так, пожалуй, можно ходить только Соло: ему позволяет внешность. Но он молчит, ничего не говорит и с обычным пустым выражением лица смотрит на своего второго босса. — Мистер Соло, — тот кивает и смотрит на Курякина. — Илья. — он снова возвращает добродушный матерый взгляд к Наполеону: — Задание выполнено успешно? — Как видите, — все в той же лестной и изысканной манере говорит Соло, окидывая Лэйди свободным жестом руки. Тот мнется на пороге, не решаясь подойти к отцу, который смотрит на него строго и вкрадчиво. Его яркие карие глаза затягивают, как черные дыры, и Наполеон думает, что отец у Лэйди весьма суров. Мальбок резко делает шаг вперед, отодвигая стул с громким звуком, и на пару секунд все замирают в предвкушении. Мужчина движется к Лэйди стремительно, почти как ветер, и тот уже считает звезды перед глазами в ожидании смертного приговора. Но отец обнимает сына — воссоединение. Илья приулыбается уголком губ, грустно и с легкой завистью, что успевает подметить Соло, и опускает взгляд в пол. — Благодарю каждого из вас за помощь в возвращении моего сына, — сердечно благодарит Мальбок, обнимая каждого из агентов. Илья неловко жмется, когда обнимают его, но видно, что ему даже приятно. После короткого разговора Курякин и Соло выходят подышать на балкон. — Здорово было, да, Большевик? — интересуется Соло, опираясь о перила спиной. Они на опасной высоте, но ему, похоже, все равно. Илья подходит и с укором качает головой: — Не упади, Ковбой. А то кого же мне душить? — вполне серьезно говорит Курякин, и Соло на секунду удивляется, а потом вздыхает и выпрямляется: они оказываются совсем рядом друг с другом, так, что можно чувствовать собственное дыхание, отраженное от чужого тела. — Хочешь, я тебя придушу? — спрашивает Наполеон и кладет руки на талию Ильи. Тот зардеется, — внутри, разумеется, — а на деле не находит, что сказать, и просто обнимает Соло за широкую спину. Они стоят так пару минут, а потом обоюдно отстраняются. — Уэверли ждет. — красноречиво говорит Курякин. — Он всегда ждет, — с выдохом поясняет Соло. Они смотрят друг на друга: ненависть или удушье? И смеются, уходя с балкона. Впереди будет еще сотня, тысяча возможностей проверить!