Антибиоз

Сакура

Почему же я не злюсь? Разве я не должна злиться на то, что меня только что едва ли не оскорбили, втоптав гордость в землю и удобрив ее прямыми угрозами? Разве я не должна сейчас беситься оттого, что Акасуна окончательно испортил мой день? Вообще от факта его небрежности по отношению ко мне, того, насколько явно он обозначил контуры своего превосходства надо мной? Разве я не должна хотя бы толику опасаться его, ведь он не врал ни на йоту: я действительно верю, что он тот тип психопата, который может воплотить то, о чем говорил, ведь глубоко внутри (а, может быть, даже поверхностнее, чем я думаю) он по-настоящему безумен. Я чувствую это: его силу, его жизненную энергию и его ненависть — они просто огромны. Настолько всепоглощающи, что в порыве освобождения от оков контроля Акасуна без шуток может натворить дел. Но что насчет истоков, рычагов этого контроля? Они вряд ли внешние — нет, социальным нормам и даже законам такого огня явно не удержать. В таком случае, это его внутреннее самообладание? Собственный рационализм, который усмиряет его ненависть и жажду крови? Разумный психопат, контролирующий себя, но готовый в любой момент сорваться с цепи — во что я, в самом деле, опять ввязываюсь?! Мне нужно отступить, элементарно необходимо, если я не хочу привносить в свою жизнь серьезных проблем. Акасуна прав, и я воспринимаю его предупреждения совершенно серьезно, как если бы мне угрожали убийством — это совершенно не та ситуация, над которой можно было посмеяться. Мне определенно надо отступить... ... Нет, я не могу. Этому человеку нужна помощь, потому что, вопреки «рационализму», «контролю» и «адекватности», я знаю, что самостоятельно с подобным не справляются, а только все глубже погружают себя во тьму. Он не выплывет без чужой руки. Что-то мне подсказывает, что он не посещает ни психолога, ни психотерапевта — слишком гордый и явно думает, что справится со своими внутренними демонами сам. Да и исходя из его слов... являются ли его демоны для него «демонами»? Что он там говорил? "Я... наслаждаюсь. Это такое прекрасное состояние, похоже на умеренную экзальтацию, рациональное безумие. Ты не поймешь, но, если бы ощутила, не смогла бы отказаться". Господи... неужели он серьезно не воспринимает это за болезнь? Он действительно наслаждается этим? Наслаждается своим циничным, воспаленным, болезненным мировоззрением, наслаждается ненавистью, которая червоточиной разъедает его душу, наслаждается отсутствием эмпатии и насмешкой над всем живым? И это ведь лишь то, что я успела выявить посредством анализа нашего разговора и его собственных слов! Но сколько его натура еще скрывает в себе? Насколько его сердце успело пропитаться этим ядом, которым он целенаправленно себя поит, словно лишь оно способно защитить его и предостеречь от любой опасности? Да и... способна ли я буду «вытащить» его или сделаю только хуже? Ведь зачастую помощь, какими бы бескорыстными и благими намерениями она ни была движима, только еще больше калечит — я понимаю это. Очень часто спасение утопающих — дело рук самих утопающих... тем более, когда они наслаждаются тем, что тонут. Тем более, для спасения, оказания хоть какой-то поддержки нужно не только знать человека ближе (и, к тому же, дольше, чем какой-то там день), но и понимать его. Я определенно не могу сказать, что понимаю Акасуну — мы чересчур разные и, кажется, я слишком нормальная для его имманентного, «трезвого» безумия. Иначе мы с ним элементарно войдем в противофазу, что может повлечь конфликты и даже вражду (на которую Акасуна, так или иначе, уже намекнул мне). Слишком много нюансов, все это непомерно ювелирно и тонко, чтобы сломя голову бросаться, ничего не обдумав. Что ж. Пока мне не остается ничего другого, кроме как отступить. Для того, чтобы получить больше информации, проанализировать и начать приглядываться. Для того, чтобы сделать все правильно, мне нужно быть крайне осторожной — совершать маленькие, незаметные шаги, потому что Акасуна вмешательства со стороны не приемлет. Он ведь индивидуалист, не так ли? Будет сложно пробиться сквозь его броню, но мне нужно попытаться. В конце концов, не одна я думаю, что Акасуне нужна помощь, не так ли? Рин-сан явно дала мне его медицинскую карту не просто так, а с какой-то целью. Возможно, она увидела во мне того, кто может хоть немного посодействовать, сделать хоть что-то? Я ни в коем случае не делаю из себя Мать Терезу, ведь я себя прекрасно знаю — да, я добра, но при этом достаточно разумна для того, чтобы не влезать в чужую душу без приглашения, особенно когда это может пагубно сказаться на мне самой. Я не чувствую в этом ни предназначения, ни знака судьбы, ни еще чего-то, что незримой красной нитью вело бы меня к Акасуне. Однако, вместе с тем, меня тянет к этому человеку, и не признать этого я, увы, не могу. И, кажется, эта самая тяга захлопнет за мной капкан в страну кошмаров. — Опять слишком много думаешь, — раздается недовольное и небрежное над ухом, после чего я ощущаю слабый тычок в лоб и поднимаю глаза на умудрившегося как-то слишком тихо подобраться ко мне и сесть на стул напротив Саске. Учиха, заметив мое недоумение, коротко вздыхает и сосредоточенно, остро на меня прищуривается. — О чем бы ты сейчас ни думала, спроси себя: «зачем мне это? В этом есть смысл? Это безопасно для меня? Я не пострадаю от этого? Стоит ли это потраченных времени и сил в моей и так скоротечной жизни? Не лучше ли мне сконцентрироваться на чем-то другом?». Проницательно. Впрочем, Саске умный, я от него меньшего никогда и не ожидаю, да и глупо ждать меньшего спустя столько лет дружбы, ведь мы с Саске и Наруто тесно общаемся уже с начальной школы. Однако... пожалуй, в этом даже что-то есть. Почему же я так рвусь помочь Акасуне? Нужна ли ему моя помощь и заслуживает ли он ее? Нужно ли мне это самой? Возможно, это действительно бессмысленно, и я лишь зря израсходую собственные ресурсы, которые могла бы потратить на более важные дела и по-настоящему ценных для меня людей, моей заботы как раз достойных? — Я... не знаю, — могу лишь рассеянно выдавить я из себя, утыкаясь обратно в раскрытый на нужном параграфе учебник, на что Саске приподнимает мое лицо за подбородок, заставляя посмотреть в глаза и ухмыляясь: — Ты слишком подозрительно сбежала с урока. Тебе бы следовало поучиться быть более естественной при игре на публику, в противном случае тебе никто никогда не поверит, даже самые непроходимые глупцы, а таких в нашем классе, как ты знаешь, нет. При этом ты рвалась куда-то так, чтобы избежать меня, потому что я твоим планам мог бы помешать, не так ли? Думаю, ты действительно ходила в медпункт, но с какой-то другой целью. Что случилось? Я качаю головой, своим страждущим сумрачным видом пытаясь выиграть себе время. И что мне сказать? Я точно не могу даже обмолвиться об Акасуне — он крайне прозрачно убедил меня держать рот на замке, да и я сама никому о подобном не проговорилась бы, даже близким друзьям. Однако Саске пронюхает — он способен на многое, если того захочет, ведь зачастую он тоже бывает тем еще психом. Они с Акасуной, пожалуй, даже во многом похожи... и не Саске ли сегодня на большой перемене просил держаться от Сасори подальше? Выходит, Саске что-то знает? — Ты просил меня держаться от Акасуны подальше, не так ли? — уклончиво отвечаю я встречным вопросом, и Саске, словно ошпаренный, отдергивает руку, меняясь в лице: разозленное, досадливое предостережение. Я, не дрогнув, вперяюсь в беспросветно черные глаза напротив, покрытые еще больше затемняющей их пленкой непонятной мне злобы. Откуда же столько глухой неприязни к Акасуне, а, Саске? — Твой побег был как-то связан с Акасуной, Сакура? — почти шипит Саске, и я невольно заостряю внимание на том, как сжимается в кулак и обратно разжимается его рука, лежащая на моей парте. В лице Саске может и не измениться, но его жесты всегда раскрывали эмоции лучше всего- хотя бы потому, что именно свои телодвижения Учиха не контролирует. — Возможно, но я не могу сказать тебе большего, если уж большего не говоришь мне ты, — безразлично пожимаю я плечами, апатично отворачиваясь к окну, словно заканчивая разговор. — Я не собираюсь остерегаться опасности, если не знаю, в чем она состоит. — В манипулировании тебе бы тоже стоило потренироваться, — вместе с легкой усмешкой Саске словно оттаивает, становясь легче на подъем. — Что ж... я знаю об Акасуне достаточно, чтобы сказать, что он тебе не компания. Он непременно потянет тебя на дно, если ты вдруг решила для себя, что можешь вытащить его на свет. Такую душу не вытянешь, такая душа может лишь затянуть за собой. И чтобы нам с Наруто не пришлось вытягивать тебя прямиком со дна... не делай глупостей, Сакура. Не связывайся с Акасуной. Я досадливо морщусь, снова приходя к тому, насколько же все же ненавижу, когда перекрывают мою свободу, пусть даже из желания защитить и посодействовать. Но Саске... говорит слишком серьезно, чтобы врать или тем более шутить, да и «Учиха Саске» и «чувство юмора», увы, антонимы. Выходит, Саске — еще один посвященный в диагноз Сасори. Не так важно, как он об этом узнал, важен лишь факт его знания об этом. И что-то мне подсказывает, что Сасори даже не в курсе, что Саске знает. Но почему Учиха так рьяно пытается отгородить меня от этого знания? Только ли потому что хочет обезопасить, или же за этим скрывается что-то еще? Сам Саске, естественно, об этом не скажет. Что же, в таком случае, я узнаю все сама. Понимая, что лучшая тактика в данном разговоре — кротко согласиться и пойти на попятную, я все же артачусь, чтобы выудить еще немного информации: — Я достаточно сильная, чтобы не тонуть. Саске измученно потирает переносицу, явно раздумывая над тем, какими еще ходами на меня можно повлиять. Давай, Саске, как бы тщетно это с твоей стороны ни было, мне нужно еще немного трещин во всей этой истории, потому что зацепок у меня слишком мало. — Знаю. Но Акасуна тоже достаточно сильный, чтобы утянуть тебя за собой. И лучше не меряйся с ним в силе, прошу тебя. Я верю в тебя, но зачастую победа заключается не столько в силе, сколько в ярости, — я машинально прислушиваюсь к последующим словам, цепляясь за это «ярость» как за что-то зримое, но непонятное, и Саске как-то слишком поспешно и смазано для себя самого кидает взгляд на наручные часы и встает с места. — Его... особенность может обернуться против тебя в любой момент, ведь у таких людей, как у него, иной склад мышления, они способны мыслить неординарно и даже аморально. Будь осторожна, Сакура. Понимая, что разговор закончен, ведь до звонка на урок остаются какие-то жалкие две минуты, я киваю Саске головой, пытаясь облачить свою улыбку авгура в максимально искреннюю и непринужденную оболочку: — Хорошо. Обещаю, Саске. Прости, Саске, это было неплохо сработано, но недостаточно убедительно. Да и нам ли с тобой не знать, что обычно подобные будничные, ничем не подкрепленные обещания — не более чем готовый в любой момент рассыпаться набор букв? И все же я пойду своей дорогой, пусть и буду, как ты посоветовал, осторожнее. Так, значит, Акасуна может быть сильнее и яростнее меня? Я этого не отрицаю, я даже принимаю это. Но стоит ли мне полностью довериться нашему с Саске чутью? Или все же продолжать проверять все на практике? Это именно та ситуация, под которую подошло бы описание «и хочется и колется». Я не врала, когда сказала Саске, что не знаю. Я правда не знаю, как действовать и что предпринять. С одной стороны, мне хотелось бы помочь Акасуне, но чем нам обоим это может аукнуться? Так или иначе я уверена — мы пострадаем оба, кто-то меньше, кто-то больше, но факт остается фактом. Стоит ли рисковать, зная, чем все может обернуться? Пытаясь хоть как-то упорядочить и очистить свои мысли, я прикладываю все свои умственные силы на то, чтобы сосредоточиться на предмете истории. Обычно мягкий и ласковый голос Каруры-сенсей, которая ведет у нас историю, прекрасно этому способствует (к слову, она мать Гаары — как раз тот пример генетического сбоя, когда ребенок перенимает едва ли что-то от одного из родителей), но не сейчас. И все-таки разговор с Акасуной, а затем и с Саске, слишком меня обескуражили. Я просто терпеть не могу это чертово чувство неправильности, будто что-то не так, но ты не можешь этого исправить. Неужели оно теперь так и будет меня преследовать? В таком случае, мне нужно разобраться со всем как можно скорее, иначе оно точно сведет меня с ума! Мне... нужно сделать что-то еще. Поговорить с кем-то еще, помимо Саске, с кем-то более зрелым, объективным и менее категоричным. С кем-то из Акацки. И, кажется, я даже знаю, с кем. Смысла скрывать уже нет — Саске понял, что я заинтересовалась Акасуной. Остается лишь лелеять надежду на то, что он не станет влезать. Впрочем... наивно, конечно же Саске вмешается в случае чего. Возможно, так будет даже лучше. Все же сумев выдержать урок истории и даже с горем пополам сконцентрироваться на его теме, я свободно выдыхаю, как только в голове облегчением оседает звук звонка. Я теряю самообладание и организованность, я развеваюсь по ветру собственных же мыслей и постепенно упускаю связь с окружающим миром и собой... если не пресечь этого, то будет очень сложно собрать себя по частям. Что же мне все-таки делать? Пронаблюдав за Саске, который, не дожидаясь меня, собрал вещи в рюкзак и покинул кабинет, я быстро закидываю в сумку свои и срываюсь с места. Слишком часто Учиха не видит надобности в том, чтобы вообще ждать меня, особенно если куда-то торопится, но сейчас мне это лишь на руку. Учитывая то, что некоторые из Акацки приставлены к разным отстающим классам для повышения их успеваемости, логичным будет предположить, что после проведения совместно с учителем того или иного урока они задерживаются в классе для обсуждения каких-либо деталей или подобного. Итачи, насколько я помню, приставлен к одиннадцатому классу, и у них сейчас идет литература с Какаши-сенсеем. Что же, наведаемся и наведем некоторые справки. Не став медлить, я направляюсь прямиком к нужному кабинету, заранее в голове прокручивая предполагаемой разговор. Мне просто нужен совет умного, способного рассуждать человека. Более эмпатичного, чем Саске, но менее сердобольного, чем Обито-сенсей (да и преподавательский этикет многого ему не позволит, это очевидно). Итачи отлично подойдет на эту роль, да и Акасуну он знает довольно хорошо, тем более что из ближайшего окружения Сасори — из Акацки — я ни с кем больше и не знакома. Да и отношения у нас с Итачи хорошие, можно даже сказать, доверительные: он часто выручает меня в сложных жизненных ситуациях, а я в ответ служу чем-то вроде моста между ним и Саске, пытаясь примирить братьев. И почему Саске так взъелся на старшего брата после образования Акацки? Не потому ли, что, возможно, Итачи стал отдаляться, и Саске воспринял это на личный счет? Во всяком случае, кому как не мне знать, что отношения между этими двумя сейчас не самые лучшие. Что же... с чего я могла бы начать? Как мне намекнуть Итачи на Сасори и на то, что я знаю о его отклонении, при этом не говоря напрямую? Что-то вроде: «Привет, Итачи. Представь, я даже не знала, что в твоем окружении есть столь необычные люди, но я, вроде как, хочу им помочь. Точнее, ему. Может быть, посоветуешь, что я могу сделать и стоит ли мне вообще в это дело влезать?». Как же абсурдно звучит... Поймет ли вообще Итачи мое рвение? Или осадит, сказав, что нечего лезть не в свое дело? Могу ли я сделать этим только хуже? Спокойно, Сакура. Не узнаешь, пока не попробуешь. Действие лучше бездействия, так? По крайней мере, я попытаюсь. Успокою собственную совесть и, быть может, даже смогу вернуть отобранное Акасуной равновесие. Что же... Проследив за тем, как поток учащихся покидает кабинет Какаши-сенсея и прождав несколько минут около его двери, я сквозь щель, наконец, замечаю, как Итачи прощается с учителем и направляется на выход. Я уже было жалею, что встала рядом с дверью, а не напротив, потому что Итачи едва не натыкается на меня, отступив на шаг и с сомнением приподняв бровь: — Сакура? Привет, — губы Итачи трогает мимолетная улыбка, и я приветливо улыбаюсь в ответ, помахав рукой и протянув неловкое робкое «Э-э-эм». — Привет, Итачи... не мог бы ты ответить мне на один вопрос? — решив, что лучшей тактикой все же будет прыгнуть с места в карьер, я спрашиваю прямо, но осторожно, боясь неправильно подобранным словом соскользнуть с этой тонкой лески доверия между мной и Итачи. — Конечно, Сакура. В чем дело? — мы отходим чуть в сторону, чтобы не мешать остальным школьникам и чтобы не мешали нам. Во взгляде Итачи я замечаю участливость и неподдельное внимание, и эта заинтересованность вкупе с присущей, пожалуй, всем Учихам серьезностью, заставляют распрямить плечи и унять чувство неуверенности. Еще немного выждав и поразмышляв над тем, как же мне все-таки облачить свою мысль в максимально подходящую вербалику, я начинаю размеренно и вдумчиво: — Как ты думаешь... действительно ли в порядке те, кто находится рядом с нами? Я не говорю о пресловутых масках, не говорю о притворстве или о том, что «наш мир театр, а мы в нем актеры», нет... Возможно ли, что дело в нас самих? Что мы не можем посодействовать ближнему из-за каких-то собственных барьеров, скажем, из-за невнимательности, нежелания ввязываться, эгоизма? Или, наоборот, стремимся помочь лишь из стремления возвыситься в собственных глазах, выспренних бесполезных благородности и чувства собственной значимости? — я останавливаюсь, отводя взгляд, потому что Итачи становится странно отрешенным и смотрит словно сквозь меня, хоть и слушает меня все еще чересчур сосредоточенно. — И где же, в таком случае, черт возьми, грань между этими двумя человеческими факторами и естественным желанием посодействовать? Итачи в привычном жесте складывает руки на груди, одной подперев другую и поднеся кулак к подбородку, что вообще, по сути, можно трактовать как крайнюю степень его задумчивости и мозговой активности. Я терпеливо тактично ожидаю ответа, ведь знать мнение Итачи для меня действительно очень важно. Он — один из умнейших людей в моей жизни наравне, пожалуй, разве что с Обито-сенсеем, поэтому я искренне считаю, что лишь он может дать мне нить Ариадны. — Знаешь, не мы первые и не мы последние, кто задается этим вопросом. Аристотель рассматривал человеческие связи как заботу, основанную на бескорыстии. Сенека проводил черту между благодеянием и пагубной добротой, которая может навредить объекту заботы. Пессимизм Шопенгауэра же утверждал, что человеческими поступками управляют три постулата: эгоизм, злоба и сострадание. Я же, наверное, склоняюсь к философии Канта: попечение, сострадание или желание оказать помощь — работа, деятельность. Долг. Но на долге далеко не уедешь, ты сама должна это понимать, — Итачи как-то слишком выразительно вперяется в меня своими черными, с серыми отливами глазами, словно уже заранее зная, о чем пойдет речь и разгадав мои мотивы. — Прислушайся к себе: то, что ты должна сделать — твой долг? Ты гиперответственный человек с четкими моральными установками. Я бы сказал, что, возможно, желая помочь кому-либо, ты любуешься собой, если бы не знал тебя. Да и помощь другому... Грань между искренним желанием помочь и выгодой от этой помощи, какой бы характер она ни носила, слишком размыта. Не стоит надеяться на кристально чистую помощь без всяких помыслов: ни от себя, ни от других. Смотри на мир трезвее и прими то, что события, явления и причины неоднородны, Сакура. Что же, возможно, я в самом деле делаю из себя ханжу... но как мне, в таком случае, разобраться в собственных мотивах? Принять то, что я хочу помочь Акасуне не из одного лишь альтруизма? — Какой может быть долг перед едва знакомым человеком? Просто долг без всяких примесей? — шепчу я риторический, адресованный скорее самой себе вопрос, но Итачи слышит и легко, непринужденно парирует: — Никакого. Потому что это долг перед собой. Не без примесей. К долгу могут быть примешены заинтересованность, тяга, эгоизм, стремление к профиту, и это совершенно нормально. Пока ты не примешь себя и свои отрицательные мотивы, ты не сдвинешься с места и не сможешь ничего понять. Если ты спрашиваешь себя, нужно ли тебе это, но при этом не можешь успокоиться... не лучше ли начать действовать? Судя по всему, Итачи и правда догадался, что речь об Акасуне — проницательность у них с Саске и Обито, похоже, действительно в крови. Значит, можно уже озвучить витающее в воздухе имя, нечего больше тянуть: — Ты ведь понимаешь, что речь об Акасуне. Естественно понимаешь. — Естественно, — легко соглашается Итачи, а затем его тон приобретает какие-то мрачные, тревожные нотки. — Я знаю, что Сасори не в порядке, в каком бы ключе сказано это ни было. Я вижу это каждый день. И если ты, только начиная наш разговор, имела в виду и нас — его друзей... что ж, я не отрицаю своей вины перед Сасори. Но и сделать ничего не могу. Я чувствую, как у меня в венах вспенивается и бурлит чистейшая, справедливая злость, которую я пытаюсь обуздать, чтобы не сказать Итачи ничего лишнего. Я просто не понимаю, почему? Почему мы не в состоянии посодействовать? Что Акасуна за неприкосновенность такая, раз уж ему нельзя даже попытаться помочь? — Но почему?! Почему никто никогда не может ничего сделать? Почему мы настолько бессильны?! Итачи снисходительно выслушивает мои возмущенные вопросы и лишь огорченно прикрывает глаза. Кажется, он не соврал — мы действительно бессильны. А ведь правда, раз уж человек себе зачастую помочь не может, то как он может решить проблемы другого? Мы не в состоянии ни понять друг другу, ни помочь. Взаимопонимание и абсолютно бескорыстная добродетельная помощь — недостижимая утопия. И в этом наша трагедия. — Дело не в том, что спасение утопающих — дело рук самих утопающих, Сакура. Просто... зачастую утопающим не нужна помощь. Есть такие проблемы, с которыми никто, кроме тебя самого, не справится. Ментальные и психические особенности — это слишком глубокое и личное, понимаешь? Мы не в состоянии залезть в голову человека и с легкой руки исправить в ней то, что нам не нравится или то, что общество не может принять и понять. Со своими мыслями, со своим мировоззрением человек может разобраться лишь сам. Особенно когда они у него уже укоренились, — Итачи делает небольшую паузу, прежде чем выдавить из себя реплику, которая обескураживает меня настолько, что едва не выбивает почву из-под ног. — Чужая помощь не значит совершенно ничего до тех пор, пока человек не поможет себе сам. Вот, значит, как... полагаю, это и в самом деле так. Пока человек самолично не захочет вытянуть себя из бездны, держась лишь за свою руку, никто ему не поможет. Никто, кроме тебя самого, не придет на помощь. Никогда. — Быть может тогда... психотерапевт, психиатр, любое из лечений? — пытаюсь я зацепиться за последнюю надежду, но Итачи лишь качает головой. — Нет. Во-первых, он сам не согласится, а, во-вторых, здесь уже вряд ли что-то сделаешь. Нам остается разве что направлять и контролировать. — Он ведь... не примет ничьей помощи, не так ли? — морщусь я от внезапно образовавшейся на языке оскомины, понимая, что Акасуна слишком гордая и своенравная мразь, чтобы остаться у кого-то в долгу. Даже у друзей. — Ну, его по крайней мере все устраивает. Он же ни на кого не кидается и не делает ничего аморального. Он сильный и способен совладать с собой, — вполне уверенно, но мягко заверяет меня Итачи, и не поверить ему кажется мне нереальным. Однако до тех пор, пока во всем не разберусь, я не могу просто так сдать позиции. Еще не все понятно, вернее, почти ничего не понятно, и я без понятия, как мне распутать этот клубок. Именно поэтому я все еще пытаюсь цепляться за мудрость Итачи как за что-то последнее, что все еще удерживает меня на плаву: — Но он же... тонет. И однажды просто не выплывет. Зачем же запускать этот процесс? — Потому что он может озлобиться окончательно. Такие люди искажают любую позицию и никому не доверяют. Тебе нужно сблизиться с ним не из желания исправить, а из желания понять и принять. Сасори очень умен, Сакура. Он угадает твои намерения, и шипы в нем лишь усилятся. Это цугцванг. А переиграть у тебя уже не будет никакой возможности. — И как это можно резюмировать? Что я должна предпринять, в конце концов? — я перехожу на обреченный вой подстреленной собаки, и Итачи заботливо кладет руку мне на макушку, чуть трепля, и вновь улыбается, на этот раз со светлым, добрым прищуром: — Приглядывайся и жди. Возможно, воля случая сама сведет вас, как бы ты ни не любила на нее полагаться и как бы сам Сасори ни не верил в нее. Когда ты придешь к тому, что Сасори интересует тебя как личность, а не как объект, который можно было бы оперировать и перекроить на свое усмотрение, тогда и начинай действовать. Иначе, полагаю, Сасори точно превратит твою жизнь в ад, как, я уверен, уже успел тебе пожелать. Я шутливо отворачиваю голову и выпаливаю голосом обиженного капризного ребенка: — Грубо. Не ожидала от тебя подобного цинизма. — Общение с Акасуной приносит свои прелые плоды. Ты получила ответы на свои вопросы? — Увы. — Тогда иди на уроки. И передавай привет Саске. — О, лучше не надо! — Лучше не надо, — с эфемерной усмешкой вторит мне Итачи и коротким кивком прощается, после чего скрывается в потоке учащихся. Не успеваю я даже прийти в себя после нашего разговора, как женский записанный голос по громкоговорителю объявляет о пожарной тревоге.