Кровь Кенуэя

Ахиллес молча наблюдал за тем, как медленно тонет в темной морской глади покрасневшее солнце. Закат в здешних местах был особенно красив. Мерно покачивавшаяся на спокойных волнах Аквила нисколько не портила вида. Только напоминала старику, что он не один до того момента, как беспокойный капитан не отдаст своей грациозной красавице приказ отдать швартовы и везти его буйную голову навстречу приключениям. Хотя, о каких приключениях могла идти речь. Война — это далеко не романтика, а месть — не повод для лишней патетики. Каждый раз, стоило парусам Аквилы подняться, Ахиллес смиренно качал головой, про себя молясь увидеть второго сына живым по его возвращении домой. И не проходило ни дня, чтобы старик не думал о том, что вместе с именем погибшего родного сына он передал Коннору и собственное бремя проигравшего. Те змеиные путы, что обвили Новый Свет после предательства Шея Кормака и победы тамплиеров, теперь надлежало распутывать Коннору. Старик не был сентиментальным. Камень вины, тяжелый камень размером со всю совесть благородного человека, на режущей душу нити свисал с шеи бывалого воина, теперь сгорбленного под еле подъемным весом стыда, страха и сожаления. Потеря Коннора могла стать последней каплей, которая наконец пригвоздит старика к земле, подогнет еле передвигающиеся ноги и с хрустом сломает хребет. Ахиллес знал, что в своей войне навсегда проиграл, оставшись с позором, как он считал, в живых, и похоронив всех братьев по Креду. Смысл своей жизни он теперь видел в помощи Коннору, которому только предстояло стать либо проигравшим, либо победителем… «Какой пафос, Ахиллес!» — горько усмехнулся про себя старик, отходя прочь от окна. Он посмотрел на большой портрет своей уже не существующей семьи: с полотна ему улыбались он сам, молодой и полный жизни, красавица-жена и блещущий здоровьем мальчонка, как две капли воды похожий на мать. Ахиллес вспомнил, как хоронил обоих, скончавшихся от тифа. Вспомнил, как дрогнула рука с ядом, как полетела прочь петля и с грохотом упал на пол заряженный пистолет. «Ты обычный трус, Ахиллес!» — сжав зубы, тихо выругался старик, со всей силы ударяя тростью по ножке стола. В прихожей раздался грохот двери. Коннор вернулся. — Ты задержался, — привычным ворчливым тоном сказал Ахиллес, усаживаясь в кресло. Старая рана в колене, подаренная отцом Коннора, заныла привычной болью. — Что случилось? — Ничего, я был на ярмарке. Охотников до волчьей шкуры нашлось немало, — ответил Коннор, снимая капюшон. Ахиллес задержал взгляд на изорванной ткани костюма. — Ты бы отнес форму Долорес… — Сам справлюсь. Она ведь приготовила мясо? — Да, на столе в столовой. Коннор с непривычной небрежностью бросил томагавк на скамью, следом с грохотом упали лук и колчан со стрелами. — Где ты был? Что стряслось? — обеспокоенно спросил Ахиллес, не сводя глаз с хмурого ученика. — Ничего особенного. Я просто охотился. Поем у себя, через два часа разбуди. Я нужен тебе? — Нет, — покачал головой Ахиллес, еле сдерживая улыбку. Коннор никогда не умел лгать. Как и застилать постель. Как бы не бился Ахиллес, не смог Коннор привыкнуть к кроватям белых. В родном селе он спал на мягкой соломе, порой мхе, укрывался одеждой… Но главное — ему редко снились кошмары. А на этих белых, пахнущих чем-то фальшиво чистым простынях и одеялах ему порой виделись ужасные вещи. Он часто видел сгорающую заживо мать. Пусть судьба пощадила его и не дала увидеть смерть Гадзидзио, но он слышал ее крики и последние слова, а дальше воображение само дорисовало ужасную картину. Он часто видел, как кровь Чарльза Ли заливает ему глаза, нос, уши, и Коннор упивается ею, кричит от радости, а после вдруг видит собственное обезображенное животной ненавистью лицо и падает на колени в исступлении. Он не чудовище. Он не Чарльз Ли. Он не хочет им быть… Он не хочет, чтобы его глаза однажды стали теми, что он увидел в детстве и поклялся закрыть навсегда. Той ночью, когда ополченцы побросали в воду привезенный Британией чай, Коннор впервые увидел во сне своего отца. Он никогда не видел его в живую, понятия не имел, как выглядит Хэйтем Кенуэй. Но стоя на пирсе у корабля короны и усмехаясь в лицо Чарльзу Ли, признавшему свое поражение, Коннор вдруг представил, как вместе с этим убийцей и деспотом стоит и его отец. Как Хэйтем Кенуэй дергает за нити и уничтожает свободу руками Ли. Коннор в тот вечер на долю секунды вдруг представил, как улыбается из-за спины Чарльза его отец. И черт знает, что навеяло эту фантазию, которая потом до рассвета мучала его. В ту ночь Радунхагейду как никогда скучал по своей матери. Сейчас Коннор стоял и молча смотрел на заботливо заправленную Долорес кровать (девушка беспокоилась о двух обитателях поместья Дэвенпорт, как о своей семье). Он решался. Лечь спать или снова бодрствовать? Казалось бы, смешной выбор. Но Коннор слишком устал, чтобы жертвовать своими силами, поддаваясь почти детскому страху кошмаров. Он скинул с себя форму и нырнул в прохладную постель. Зашумел ветер. Он оказался на опушке леса. А рядом — Ганадогон. Им не больше тринадцати. Жесткие тяжелые волосы еле касаются его юных плеч. Светило солнце, они бежали прямо в чащу по неширокой тропинке. Коннор хорошо знал эту дорогу — она вела к небольшому озеру, расположившемуся в овраге между невысокими скалами. Здесь Коннор ребенком любил играть в прятки с друзьями или собирать разные интересные вещицы для украшений. — Радунхагейду, смотри, гнездо! — крикнул где-то сзади Ганадогон, но Коннор уже давно заметил это маленькое убежище орла, расположившееся в самом верху молодого дуба, под скалистым выступом. Гнездо пустовало. Видимо, орлица-мать отправилась за едой или же укреплениями для будущего дома своего выводка. — Вот здорово было бы принести домой перья! Они такие красивые! — мечтательным тоном произнес Ганадогон. Коннор лишь кивнул в ответ и вдруг усмехнулся. — Жди здесь! — Радунхагейду! Нам запрещено лазить по деревьям! Коннор лишь заливисто рассмеялся и с ловкостью кошки стал взбираться вверх, к самой вершине дуба. Орлицы все не было. Может, гнездо давно пустует? Но Коннор был здесь совсем недавно и его не заметил. Значит, у него есть мало времени, чтобы украсть трофей. Грозная хищница могла появиться в любую минуту. Пару раз под его ногами норовила сломаться ветка, один раз он оступился и чуть не сорвался вниз с уже немалой высоты. Но уже спустя пару мгновений он поравнялся с гнездом: их разделяли какие-то полтора метра. Вдруг Коннор замер, у него перехватило дыхание. Гнездо оказалось достаточно глубоким, чтобы в нем мог поместиться и оказаться незамеченным снизу большой орел, который сейчас сидел спиной к Коннору. Он не ошибся — гнездо правда было полно перьев. Больших и красивых, которыми он поделится только с Ганадогоном. Эти перья могли стать символом их храбрости и смелости. Они бы повесили их на ремень или сделали новую повязку, чтобы все знали — они не побоялись даже орла. Он, Радунхагейду, не побоялся. Дрожащая рука поднялась, и Коннор медленно, стараясь не выдать себя ни малейшим звуком, потянулся к самому ближнему перу, кончик которого свисал с края гнезда. Его пальцы уже было ухватили перо, как вдруг раздался громкий треск — ветка под ногами Коннора проломилась под его весом, и орлица в мгновение ока повернулась лицом к врагу. Издав оглушительный клич, она расправила крылья и привстала на лапы, отгоняя прочь нарушителя покоя ее семейства — позади нее показались три маленькие слепые головы. На мгновение Коннор встретился глазами с испуганной матерью-орлицей, а после полетел вниз, прижимая к груди перо… Он открыл глаза. Было темно. Вместо жесткой и грубой земли, о которую он уже готов был разбиться, под ним был мягкий матрац и скомканная простыня. Коннор зажег свечи на тумбе рядом с кроватью, но явно не ожидал, что их свет так ослепит его. Вдруг вместо языков маленького пламени перед Коннором блеснули два желтых орлиных глаза. Он моргнул, и мираж исчез. Он же просил Ахиллеса разбудить его! Коннор уронил голову на ладони, пытаясь отделаться от необычного чувства, вызванного кошмаром. Хотя, это был простой сон. Коннор столько раз падал вниз с немалой высоты, что падение не могло испугать его так же, как лужи и реки крови, или запах горящей плоти. Но кончики пальцев неприятно кололо непонятное чувство, а живот сводило явно не от голода. Закрывая глаза, он снова возвращался к тому озеру — такой реальной для него показалась картинка сна. И крик орлицы. Он все еще звенел в ушах. Мать рода говорила, что сны часто бывают вещими. Они показывают возможное будущее, предупреждают, дают надежду или просто успокаивают душу, окуная в то, что дарит человеку покой. Коннор, непривыкший к граничащим с реальностью снам, стал слишком суеверен на их счет. Совпадение ли, что он стал видеть их лишь покинув родной дом? Коннор вдруг вспомнил, как по воле Юноны орлом летел сквозь густые кроны бесконечного леса, лавируя между многовековыми ветвями могучих деревьев, которые будут стоять еще целую вечность. Все войны закончатся, кровь затопит людей стремительным потоком, а потом так же быстро высохнет, оплодотворив почву для новых героев и злодеев, для новой истины и новых противостояний, на которые люди будут тратить свои до смешного короткие жизни. А деревья все будут стоять. Стоять и шелестеть листьями, смотря с высоты на то, как бессмысленно прожигается бесценный дар — жизнь. Но люди — не деревья. Людям отведен короткий срок, и каждому уготована своя роль. Свой путь. Своя цель. Коннор понял это, когда стремительно пролетал мимо очередного дуба и сосны. Деревья могут стоять вечность, и они стоят. А он не может, и он летит мимо, не успевая обернуться, навстречу своей мести, навстречу свободе, которой он жаждет дышать полной грудью, навстречу миру и покою. Коннор надел хлопковую сорочку без рукавов, которая послушно заскользила по его упругому мускулистому телу. Потушив свечи, он подошел к окну и посмотрел на слегка мерцающий морской горизонт. Звезды отражались в водной глади, а полная луна господствовала на безоблачном ночном небе. Вдруг на борту Аквилы зажегся сначала один огонек, потом другой, а после Коннор различил какое-то движение прямо у пристани. Казалось, прямо из ниоткуда взялась лодка. Коннор быстро оделся, натянул наручи и, не желая потревожить чуткий сон Ахиллеса, через окно бесшумно покинул дом. Оседлав коня, он стремительно понесся вниз по тропе, ведущей к бухте. У самого подножия лестницы, ведущей на борт Аквилы, Коннор столкнулся с взволнованным матросом, новеньким в их команде. — Капитан Кенуэй! Там к вам… — задыхаясь и ужасно волнуясь, проговорил юноша. Кивнув и еще сильнее нахмурившись, Коннор отодвинул матроса с дороги и взлетел вверх по лестнице. На борту его встретил Роберт Фолкнер, переминавшийся с ноги на ногу. — Капитан, вы как раз вовремя. Коннор без лишних слов вопросительно посмотрел на него. — Ночные гости, сэр. Просят вас. И он указал на дверь в капитанскую каюту. Не ожидая ничего хорошего, Коннор распахнул дверь и вошел внутрь. — Я буду лично говорить с капитаном Кенуэем, сэр. Прошу, быть почтительнее ко мне. Кажется, никогда прежде стены капитанской каюты Аквилы не слышали женского голоса. Брови на лице Коннора невольно поползли вверх от изумления. Он ожидал увидеть здесь какого угодно гостя, наделавшего столько шуму, но только не женщину. Заметив появление своего капитана, матросы вытянулись стрункой, кивнув Коннору в знак приветствия. Женщина, сидевшая к капитану спиной, заметила изменение в их поведении и обернулась. Коннор молча осмотрел ее, придя к выводу, что гостье не более двадцати лет. Белая девушка была красива и тонка. У нее была слегка загорелая кожа, светлые, явно выцветшие на солнце волосы и большие карие глаза. Ростом она наверняка была Коннору не выше плеча, и он убедился в этом, когда она встала с табурета, любезно предложенного ей матросами. — Капитан Кенуэй, я полагаю? — спросила гостья, подходя к Коннору. Тот с опаской посмотрел на нее, еле поборов желание сделать шаг назад. — Да. С кем имею честь? — Мое имя Эбигейл Адамсон, меня прислал сюда ваш знакомый. Коннор в недоумении посмотрел на нее, не понимая, почему она замолчала. — Я бы хотела поговорить с вами наедине, капитан. Матросы с недоверием посмотрели на гостью, но вынуждены были повиноваться приказу Коннора выйти. Как только дверь за ними закрылась, капитан кивнул: — Я слушаю. — Меня прислал Стефан Шафо. Полагаю, вы помните кто это, — начала Эбигейл, возвращаясь к табурету. — Что случилось? Почему он не написал мне? — Стефан боялся перехвата сообщения чрезвычайной важности. На Джорджа Вашингтона готовится покушение. Коннор не думал, что тамплиеры будут действовать так стремительно после инцидента в Бостоне. Значит, он попал в нужное место. Муравейник зашевелился, и отчаянно пытается защититься. — Откуда вам это известно? — спросил Коннор. — Один из предполагаемых заговорщиков, помимо Чарльза Ли, — Томас Хикки. Именно благодаря его оплошности нам удалось узнать о планах тамплиеров. Эбигейл сделала многозначительный взгляд и слегка улыбнулась, но Коннор лишь недоуменно посмотрел на нее. — Он единственный из всех тамплиеров меньше всего заинтересован в их идеологии. Просто они платят хорошо, вот и все. Поэтому развязать ему язык было не так-то сложно, — Эбигейл самодовольно улыбнулась, и Коннор догадался, что кампания по выведыванию планов тамплиеров была всецело ее детищем. — Вы уверены, что он сказал правду? — У него в кармане было письмо от Ли, где тот договаривался о собрании, посвященном как раз покушению. Видимо, они еще не решили, как провернуть всю эту аферу. Но письмо настоящее, я знаю печать и подпись Ли. Эбигейл сверкнула глазами. Кажется, ее обидело то, что Коннор не спешил поверить в достоверность добытых ею сведений. — Хорошо. Я полагаю, Стефан ожидает моего возвращения в Бостон? — Да, но не сейчас. Он велел вам отплыть только через два дня, потому что сейчас в Бостоне за вашу голову назначена нехилая награда. Стефан занимается этим. Через два дня отправимся. Коннор снова задержал на ней свой взгляд, а после кивнул. — Что ж, тогда вам, видимо, нужен ночлег… — Была бы очень признательна вам, мистер Кенуэй.