Wishing On A Star

Валентин безумен. Безумие стынет запёкшейся кровью, солёными ранами и полуживыми и часто предсмертными вздохами жертв, затянутых в серые в полоску, словно тюремные, широкие костюмы, запертые в клетках, лишённые сил и свободы. Сломанные птицы. Валентин всегда любил сворачивать шеи подведших его. Изабель с удовольствием (едва не мазохистки) обернулась бы в ткань в полоску, и сдерживала крики боли и стоны отчаяния кровоточащих ран. Изабель бы врезалась руками в клетку, вцеплялась бы в прутья в надежде отворить дверцу, но металл бы не поддался. Изабель бы упала сломанной куклой, запачкав алой кровью некогда прекрасные локоны и холодный серый, в тон одежде, пол. Изабель бы боролась, проклинала Валентина и лишь кривила бы губы в презрительной усмешке непобеждённой, сталкиваясь взглядом с злейшим врагом, заковавшим в цепи, обратившим некогда непобедимую гордую сумеречную охотницу в жертву, чья жизнь не стоит ничего. Изабель бы врезалась пальцами в кожу лица, в надежде испортить, словно отодрать эту маску безумца, намертво прилипшую к лицу, в надежде увидеть иного человека, отказываясь верить, что люди действительно становятся такими, а не играют. Изабель бы умерла, сдохла бы, скуля как подбитая собака, пальцами размазывая кровь по серому полу, осознавая, что умирает молодой. Изабель бы обернулась, стала бы пленницей, сцепила бы оковы на руках. И это не сила воли, не жертвенность, не мазохизм – всего лишь слабость юной охотницы, забывшей, как силён её враг. Шторы в её комнате шёлковые, скользят в ладони, украшенные, вышитые чьими-то руками. Солнце отсвечивает, рисует дивные узоры, и комната горит красным. Кровать огромная, словно из её детской мечты, и платяной шкаф. Изабель нервно перебирает наряды, скользит руками по изысканным одеяниям с ценниками в пару сотен долларов. Изабель гуляет по берегу моря, чувствуя как тёплые капли воды касаются ног, как перекатывается горячий песок. Место ей под стать. С чудной природой, с яркой и запоминающейся, с огненным солнцем и горячим песком, с тёплым морем с прозрачной водой, не хватает лишь людей – Изабель любит находиться в толпах, при этом неизменно выделяясь из них – слишком яркая, слишком видная, слишком драгоценная, особенная. Дороже любых драгоценностей в золотой коллекции Валентина. Райский уголок, волшебное место. Клетка с мнимой видимостью свободы. Беги дальше, там, где заканчивается эта территория, где солнце перестаёт блистать так ярко, а птицы петь сладко – там реальная жизнь, от которой она ограждена бесцветными краями клетки. Изабель врезается в них каждый день, колотит по пространству, зная, что увидели бы её люди, посмеялись бы. Но людей нет, есть лишь она и этот якобы райский уголок. Она и её отчаяние. Изабель с удовольствием сцепила бы руке на шее, лишь бы не видеть его хитрой ухмылки. Изабель бы повесила верёвку на шее, затянула бы до невозможности дышать, лишь бы не слышать размеренных шагов, приближающих его к ней. Изабель бы проткнула себе сердце ножом, чтобы не замечать краем глаза его силуэт, тенью нависающей над комнатой. Изабель бы пустила в себя стрелу Алека или попросила бы об этом своего брата, лишь бы не чувствовать неизбежность соприкосновения с ним, когда он делает последний шаг к ней. Изабель бы разбила себя на части, разломала собственным хлыстом, лишь бы не чувствовать ледяную руку на своём плече. Изабель дерётся, вырывается из его рук, слыша, как Валентин шипит что-то сквозь зубы. А руки скользят на талию, прижимают к себе, и охотница дерётся, бьёт по лицу, врезается ногтями в кожу и колотит руками, колотит отчаянно, ненавистно, проклиная, обещая долгую и мучительную смерть. Но чего стоят твои проклятья, девочка? На свободу не хватит. Сердце бешено бьётся, в висках стучит, раздражение накатывает волной, смывая обещания игнорировать, молчать, стать ледяной статуей. Её особенность – огонь. В сердце, в душе, в громком и горьком «ненавижу», в чёрных зрачках, в резких движениях, в каждом слове, в каждом действии. Изабель Лайтвуд – это пропаганда жизни. И каждое нарушение, принимаемое Конклавом сквозь пальцы, и каждое привычное «против всех», против обетов, против чужих обещаний, против расписанной по минутам жизни, против маски на лице, против правил, против правильного для всех. Изабель Лайтвуд привыкла делать всё вопреки, всё на зло, всё, чтобы разозлить, чтобы доказать, что она не очередная марионетка Конклава, что Конклав не может дёргать за верёвочки, наставляя и заставляя делать то, что нужно. Изабель Лайтвуд живёт всем на зло. И в том есть своя магия. Валентин словно змея обвивает тонкую талию, а Изабель бьётся в его руках, колотит в припадке ненависти в надежде, что тварь сдохнет прямо здесь, что просто падёт, сгорит от её огня, обращающегося в безумие, подобное тому, что завладело им, с каждым днём. Изабель ненавидит Валентина. Всей душой, всем телом, всем наитием. Валентин шипит: «Забываешься, моя дорогая. Забыла, какова цена твоих плохих поступков против меня?» – и Изабель сдаётся, выдыхает, отпускает проблемы, помня о цене, не позволяя рушить драгоценные жизни близких людей. Валентин Моргенштерн разучился любить, обратился страшным чудовищем, вызывающим лишь ненависть и презрение. Джослин знала это, Джослин поняла, что муж её обратился чудовищем, что его не вернёшь, что это лишь призрак, отголосок. Валентин касается открытой шеи губами и шепчет практически ласково: «Ты не крепостная, любовь моя» – отпуская, даруя мимолётное чувство свободы, словно кислород нуждающемуся. Джослин Фэйрчайлд познала любовь истинного Валентина, которого сладко называла «Вал», улыбаясь непозволительно широко. Изабель досталась часть со злодеем, с разбитыми костяшками пальцев и фиолетовыми отметинами по всему телу. Изабель ненавидит тот день, когда Валентин Моргенштерн воспылал к ней чем-то, кроме ненависти. Валентин Моргенштерн не умел любить ещё тогда. Валентин Моргенштерн сейчас способен лишь уничтожать. Уничтожение – неизбежный конец, и Изабель лишь молится, чтобы Валентин отправился в ад вслед за ней. Сломанные птицы. Однажды и она станет ею.