Wishing On A Star

Всё изначально было не просто. У Зелены тогда были каштаны в локонах вместо привычной ржавчины, добрый счастливый взгляд карих глаз вместо привычного хищного прищура лазурно-зелёных и кожа на порядок темнее, но всё это, конечно, мелочи. Зелены тогда попросту не было, была простенькая Мэриан, всё ещё цепляющаяся за своего муженька. Зелена тогда привычно хохотала, глядя на (не) своё отражение, спрашивая образ, отражающийся в зеркале. Зелена бы никогда не пошла на такое, Зелена не позволила бы сестрице рисовать на лице грусть, вызывая жалость у остальных – настоящая любовь и всё остальное, на других людей плевать. Настоящая Мэриан поступила бы, наверное, по-другому, но Зелена вовсе не хотела терять шанс разбить настоящую любовь Реджины. Зелена в своей бесконечной желчной ненависти к Реджине походила на маленького обиженного ребёнка, Зелена раз за разом пыталась напакостить, испортить. Едкая ухмылка озаряла лицо ведьма каждый раз; старые раны болели, горели от её собственного яда, не поддаваясь лечению мазями, способ утихомирить боль был лишь один – отомстить, но проигрыш, словно соль по ранам – заставлял корчиться от боли сильнее, а проклятья вырывались чаще. Легко никогда не было, ведь то было постановкой. Постановке пришлось отдавать много сил, пришлось просчитывать каждый шаг и улыбаться счастливо, словно желание придушить Гуда во сне (во имя мести, хоть и простенькой) не приходило каждую ночь. У неё тогда было белое платье, лишённое элегантности Зелены, простенькое, цветастое, из лёгкой, летающей по ветру, ткани – образ был выдержан на «отлично»: счастливая наивная невеста, сходящая с ума от любви к своему жениху. Зелена действительно сходила с ума, но тому виной было желание мести, а не безумное счастье. Зелена умело носила маску Мэриан, а Робин, кажется, был счастлив (тихое «Реджина», слетающее с уст во сне – не суть, никто ведь не узнает). Зелена не верила в счастье, давно перестала бороться за тот самый счастливый конец, положенный исключительно героям. Зелена не была героем, нет. Слишком много горечи, слишком много желчи, слишком много отравляющей душу ненависти, сердце её гнило, постепенно приближаясь к сердцу Румпельштильцхена, отравленное собственным ядом. Зелена не чувствовала к Робину ничего. Робин был жертвой, и лишь изредка вызывал жалость своей доброй улыбкой и медвежьими объятьями. Робин был правильным, истинно верным. Робин был героем, и каждая его счастливая улыбка наждачкой проезжалась по горлу, каждый целомудренный поцелуй в висок петлёй обвивался вокруг шеи, каждое «люблю» мешало дышать, попадая в лёгкие. Маленькие дети, стоит их обидеть, начинают обвинять весь мир. Так и она, не отпустившая детские обиды, застряла в том периоде, где виноваты все, кроме самой себя. Зелена умело находила виноватых (а некоторые действительно были виновны), только с удачной местью они шли по разным дорогам – месть злодея с хорошим концом (смертью всех врагов) шла в разрез с жанром. Робин был тёплым. Каждое объятье грело, каждое заставляло холодное сердце ведьмы биться, что значило лишь смерть. Робин был доверчивым. Каждый его наивный взгляд рушил чернь, залазил куда-то вглубь, руша демонов, заставляя их прятаться от света. Робин был героем. И каждый его поступок, вновь доказывающий это звание, отравлял её; весь тот яд, все горькие ухмылки и едкие фразы держались в себе, становясь отравой для ведьмы изнутри. Каждый его счастливый взгляд был мимо, каждая улыбка была лживой, а объятья обманчиво теплыми – всё принадлежало не ей, а её сестре, той, что не была рядом, но поселилась в сердце Гуда. Зелена вовсе не любила Робина, лишь смеялась вечером перед зеркалом, представляя лицо сестрицы, если бы та узнала, кто забрался под крылышко Робина вместо его (не)любимой Мэриан. Зелена вовсе не любила Робина. Но желала, чтобы хоть один взгляд был не мимо, улыбка – искренней, а объятья – не обманчивыми. Зелена желала быть первой хоть где-то. Зелена была не первой даже в собственноручно сотканной игре. Всё было сложно. Его лживое «люблю», ранее привычные и желанные объятья, ставшие вынужденной мерой для поддержания образа, рисованная улыбка, подарки на праздники без слов, боясь показать лживость всей ситуации, поцелуй в висок, избегая губ, дабы вновь не вспоминать – алая помада Реджины отпечаталась и на рубашке, и в мозгу, и за грудиной, где сердце билось лишь для одной, для чёртовой единственной, как в блядских сказках, под которые они с Реджиной не подходили – разные истории, не соприкасающиеся друг с другом вовсе. Её спокойная реакция на объятья, не сомкнутые руки на шее, не отравленный чай, отсутствие едких фраз и кривой ухмылки, отполированное счастье без единой складочки с разорванными внутренностями за идеальной внешней стабильностью, осознание ненужности, тщательно скрываемое счастливой улыбкой; Зелена тоже не из этой истории, но Зелены не было, существовала лишь Мэриан, что отдавала всё и должна была получать в ответ что-то ценное. Всё было слишком. Они оба врали, оба не любили, оба играли – кто-то лучше, кто-то хуже, но результат всё же один: её увеличившийся живот, раскрывшаяся правда и полное непонимание, что делать. Зелена тогда громко смеялась, а после ревела громче – чёртов материнский инстинкт проснулся, разбудив страх за ребёнка, которого хотели вырвать из рук, но что пугало больше – отсутствие отца, каким бы он не был, насколько бы всё было ложно, ребёнок был настоящим. И только с его распластанным по полу телу, лишённому жизни и всяких надежд, Зелена призналась самой себе. Всё было сложно, но у них был шанс. Всё было сложно, до чёрных разводов туши под глазами и отравляющих солёных слёз сложно, теперь же – всё невозможно. Без чёртовых шансов, так бездарно утерянных ими.