Wishing On A Star

Жизнь Реджины Миллс всегда была отвратительно-чёрной и грязной с ярким клеймом, словно каиновой печатью, «злая королева». Определяющим привычно считали «злая», не даруя шанса на счастливый конец, соблюдая законы сказок. Злой Королеве было проще. Была власть, сила и отсутствие размышлений относительно правильности своих действий. Теперь же у Миллс разбитое сердце, умершая надежда на счастливый конец и хладный труп родного человека. Желание уничтожать появляется как-то само, незатейливо напоминая об истинной сущности, доказывая, что от правды не убежишь, как ни старайся. Реджине больно, до странного холода за грудиной больно, резко одиноко и так невыносимо, что хочется бежать. У Крюка жалость в пыльно-серых глазах – непривычно болезненная для неё. Крюк жалостливо выдаёт одну из самых часто проговариваемых вариаций высказывания соболезнования. Его «мне жаль» больно бьёт по самолюбию, словно услышать это от Крюка – край. Реджина шипит в ответ: «Как и сотне жителей Сторибрука» – стараясь послать весь мир, этот злой, настоящий мир, не способный на жалость. Жалость тлеет в каждом взгляде встречного-поперечного волшебно сказочного города, ломающего чужие судьбы. Сотворённый ею, он становится клеткой, воздвигнутой по собственному желанию, словно она возвращается в прошлое, когда управлять оказалось скучно, а выслушивать «добрый день, мадам Мэр» от некогда бойкой Белоснежки оказалось наказанием для себя самой, а не для других. У неё наполовину выпитая бутылка виски, прожженный в ярости ковёр и бесцветный слёзы по щекам – уничтожающая жалость к самой себе неспособностью что-либо сделать. Мир не обесцвечивается после смерти Робина. Мир становится угольно-чёрным с редкими всполохами красного и оранжевого – привычка метать огненные шары не покидает свою хозяйку. У Крюка всё та же жалость в пыльно-серой радужке, сравниваемой по цвету с асфальтом – ничего романтичного или красивого на ум не приходит, лишь грёбанный асфальт, на котором оставляют следы чужие ботинки. Крюк садится напротив, делает глоток виски и задаёт нетипичный для всех, но совершенно глупый вопрос. Его «хреново?» отдаёт горьким пойлом, выкуренной пачкой сигарет и солью на языке – у него море, у неё слёзы. Миллс не кивает, лишь смеётся на старый манер – отточенный зловещий смех эхом бьётся о стены, возвращаясь к ней обратно. Крюк странно качает головой, ухмыляясь криво на свой манер, не пытаясь её остановить. Миллс смахивает на грёбанную сумасшедшую – затащить бы в камеру, натянуть больничную сорочку и травить медикаментами. Счастливый конец оказывается практически у неё в руках – Зелена перестаёт быть проблемой, ребёнок больше не кажется самым страшным событием на свете, а ад остаётся позади. Счастливый конец грубо вырывают из пальцев, лишив возможности сопротивляться, оставляя лишь горечь утраты и битое сердце стекляшками в руках. Реджина перебирает осколки, стекло меняет оттенки, отражает солнечные лучи. Её склеенное сердце пестрит шрамами, которые не ототрешь, не замажешь – лучше купить новое, но настенные часы отмеряют полночь, чёртовы магазины закрыты – сиди и разглядывай на последствия своего счастья, делай выводы, осознавая, что жизнь не прощает ошибок, что приговор «злодей» – пожизненный, без возможности обжалования. У Крюка всё хорошо – белокурое счастье, практически не выжженное сердце и запас рома на год вперёд. Крюк – не герой, Крюк что-то мстительное злое и жалкое в собственных попытках отплатить за смерть некогда возлюбленной. Крюк не злодей, нет, но до героя ему не дотянуть, не вытянуть – покорёженная душа и горький опыт, изменивший натуру. Эмме Крюка никогда не спасти, не обратить солнцем своей жизни. Крюк будет бросаться тысячей обещаний, миллионом «люблю тебя» и целовать страстно, подтверждая подарок для Свон в виде своей души. Но Эмме Крюка не спасти, не повернуть другой стороной. Это не лечится, не выжигается супергеройством. У Крюка вечно обновляющийся запас рома, любовь к кораблю и крюк вместо руки, и здесь вроде как ничего не подпишешь, не изменишь. У Реджины сердце разноцветными стекляшками, а лёгкие чёрными углями – каждый вздох обжигает внутренности, так, что хочется выхаркать их, выблевать и сдохнуть после. Крюк – не врач и не лекарь. Крюк не собирается помогать ей подклеивать сердце и бегать по магазинам в поисках новых лёгких, он протягивает ей сигарету, позволяет напиваться до бредовых галлюцинаций и рассыпаться на части каждый новый день – в нём нет желания её спасать или пытаться, лишь надоевшая своей частотой жалость бонусом. Выжженные дыры в полы подобно собственным внутренностям, а разбитая бутылка подобно собственному сердцу – мир пестрит ненужными метафорами, исключительно добивающими, а не помогающими, нет. Крюк называет её «жалкой», в подтверждение одаривая жалостью в бледных пыльных глазах, получая в ответ огненный шар, оставляющих едва заметный след на куртке. Крюка хватает на очередное «жалкая» и насмешливое «идиотка», словно ей пятнадцать, и она впервые попробовала сигарету. Крюк дарит ей ледяной взгляд, холодное презрение и повторяющееся в голове, выжигающее внутренности «слабая». Крюк говорит, что нужно лишь найти якорь, чтобы не съехать по фазе (Крюк, наверняка, знает о чём говорит – держится долго – или просто Эмма хороший якорь). Цепляться за Крюка оказывается странно удобно и действенно – никаких выжженных дыр в полу и битых бутылок. Крюк не просит мило улыбаться, обращаясь ко всем сладко вежливо, не называя после «дрянью». Крюка, как и её, жизнь отымела на несколько столетий вперёд – шрамы не замазываются тональником, рубцы горят ярко-красным – сердце чёрной пустотой, душа выжженными углями, без своновской правильности и веры во всё лучшее, исключительно с пониманием, что жизнь – дерьмо, но знанием, что ещё есть возможность падать, что всё ещё не самое худшее. Миллс совсем не хочется падать, разбивая колени в кровь, ломая позвоночник и рёбра – Миллс цепляется за Крюка крепко, оставляя ожоги сквозь потёртую кожу куртки.