Wishing On A Star

Сара вспарывает каждого взглядом бледно-голубых радужек, в ней сотни ядовитых фраз, слетающих вместе с движениями слишком тонких губ, литры алкоголя и та манящая дерзость, обращающая, но не отторгающая после; Снарт тогда ловит её взгляд и усмешкой отвечает на очередной сарказм – всё начинается именно тогда. Кендра, стоящая рядом, простужено растирает руки, словно на дворе лютая зима, и она вовсе не сидит в супер навороченном корабле. Сара знает; пуховые одеяла вряд ли помогут, как и объятья Палмера (и у стен есть уши, и у людей глаза). Дело в Снарте, в легендарном холодном леденящим одним чёртовым взглядом; воздух вокруг него холодный, но всё это, конечно, не реально, всего лишь самовнушение, миф, построенный образ. У Снарта куртка в два раза толще её кожаной и сердце должно биться за грудиной – иначе не как, Снарт – человек, не машина, не ледышка. Сара не верит мифам и чужим рассказам, оттого и не боится вовсе, просиживает рядом, обыгрывает в карты (хотя, всяко бывает), когда совсем скучно и совсем-совсем не пытается его задеть или обидеть, или вдруг придумать смешное прозвище. Саре до Леонарда нет дела; у неё жажда убивать и болезненный страх за отца и сестру. Сара совсем не ведётся на чудные интонации и сканирующий взгляд, Сара совсем не боится его эгоизма и пушки в руках, Сара вовсе не пытается найти общий язык во имя своих целей. На каждую из интонаций хрипловатого голоса у неё есть собственный яд, на сканирующий взгляд – ответный, поверх его эгоизма она может предложить лишь своё видимое равнодушие и страх к потерям, запрятанный чуть пониже сердца, общий язык она не ищет, целей не придумывает, но первое выходит как-то само, без предлога. Жизнь в корабле подобна лагерю или тюрьме со всеми удобствами (но разве так бывает, Леонард?), места много, но сидеть по углам тяжело – и драться вместе, и свою жизнь на кон ставить, и убивать – одному элементарно тяжело выжить. Саре не нужно вычитывать советы в Гугле в стиле «как найти общий язык с человеком-ледышкой?» (хотя «как не сломать шею Снарту, когда он снова жульничает в картах?» могло бы помочь); таких статей просто нет и нет в них надобности. Он одаривает её ухмылкой и равнодушным взглядом и не представляет из себя ничего особенного. Сара (тихо, конечно) опустошает запасы алкоголя вместе с Миком, даёт советы Кендре на тему «как узнать, кто ты» (узнай уже, пожалуйста, Кендра, иначе нам не выжить) и составляет компании Рипу для дискуссий. Есть ещё приятельство с Джексом и обмен фразами с Палмером – Сара не обделена общением, вовсе нет. Леонард острыми осколками льда разрушает внешнюю оболочку, тянется к её, теперь тёмной, душу скорее по инерции – в нём ведь чёрного больше, Мика он знает слишком хорошо, а во всех остальных слишком много геройства, чтобы найти что-то интересное. Сара, помнится, герой, только с дефектом. Саре хочется убивать, вытягивать жизнь, разглядывая красное марево своей работы – кровь как подтверждение смерти, яркий след, видимость. Тёмная часть души желает зрелищ, размазанных пятен крови и громких криков, та часть не может терпеть тишины и простых выстрелов с глушителем, нет. Ей нужна кровь и боль, и Сара сопротивляется, разрывается на части, вновь раскалывается, теряется, когда Рип оттаскивает её от жертвы, спасает от убийства. Снарт, кажется, видит всё, оттого и появляется в её комнате с колодой карт и изредка Миком на перевес. Её потрёпанность в горьких высказываниях, полных желчи, в привычке говорить то, что люди не хотят озвучивать, и в привычке брать на себя непомерное, зная, что риск слишком велик. У неё потрепанные нервы и вся жизнь под этим словом, нависшим чёрной тучей на и без того грязном небосводе её жизни. В ней есть распутность, позволяющая флиртовать с юным Штейном, и нет легкомысленности, разрешающей идти дальше. В Саре есть свобода, желание доказать всему миру, что она не зависит других людей и ситуаций. В Леонарде, конечно, нет столько усталости, этой потрёпанности, видной внешне, зато в нём примерно столько же показного (и не только) равнодушия, столько же дерзости (но молчаливой), столько же желания не подчиняться, не позволять ситуациям брать верх. Они ни черта не родственные души, потому что разнятся во многом и совсем не верят во всякую чушь вроде этой. Сара вовсе не пытается задеть в нём что-то, яркой вспышкой пролететь в самое сердце, чтобы понять хоть что-то. Сара не навязывается и не чем не дорожит, кроме семьи. Сара не собирается рыскать в его грязном белье, а он не собирается рассказывать ей о своей жизни (в чём смысл?). Саре называет его «Снарт», произнося это как-то жёстко, остро, обрывая в конце, изредка делится украденным с Миком алкоголем и практически каждый раз ловит его на жульничестве (но Снарт, несомненно, умён, знает не один и не два способа обмануть). Саре нравится обыгрывать его в карты и остро шутить, в ответ, получая холодный взгляд голубых глаз и усмешку – не больше, не меньше. Ей одиночество привычно, спокойно, Снарту – тоже; наверное, поэтому они просто делят одиночество на двоих, при этом не превращая в его нечто большее, не путаясь под неловкими попытками заговорить от кого-нибудь слишком хорошего и приторного (коих, на этом корабле достаточно). Когда руки начинают трястись, а мысли налегают друг на друга, путаются, когда решение теряется, Сара начинает бояться. Когда привычно острый голос Снарта раздаётся в наушниках, становится едва ли спокойнее, потому что принимать решения самостоятельно всегда тяжело, и Лорел справлялась всегда лучше. Голос у него привычно жёсткий, острый, и слова режут слух; Снарт не просит, практически приказывает, совсем не вселяет в неё веры. Снарт повторяет и повторяет, режет слух интонациями, но Сара понимает одно – не убивай. Саре хочется возразить, показать характер и поступить, словно она снова слишком маленькая, чтобы уметь держать себя в руках. Снарт приказывает «стой», и Сара повинуется отчего-то, но после практически благодарит (мысленно). Снарт спасает от ошибки, но она, конечно, не рисует иллюзий – не умеет, лишь корит себя за мысль об убийстве, когда был другой способ. Снарт не герой. Он так часто повторяет, отвечает на каждую просьбу вселить веру. Снарт не герой, не верит в это, и Саре легче, потому что с героями трудно – всё время не дотягиваешь до какой-нибудь планки. Между ними вечерние игры в карты, жёсткое «стой» в динамиках по ушам и одиночество на двоих. Не между ними даже, между Сарой и Снартом, потому что даже одиночество у них своё у каждого, не становящееся единым целым. Снарт оставляет после пару ухмылок на едкие фразы, ни разу ни открытую бутылку виски (опустошённую после его смерти) и (неожиданно) веру в возможность стать лучше. Оборачиваясь назад, Сара понимает; они израсходовали себя, истратили запас возможностей, отдали друг другу всё, на что были способны – ничтожно мало, на самом деле, по общепринятым меркам. Продвинулись, вышли за рамки привычных образов, полностью опустошились. Всего лишь одиночество, не эмоция даже, вечный спутник, едва ли не друг, но она знает, что это – много, что это больше, чем когда-либо. Оборачиваясь назад, она поймёт – это всё, что они могли дать друг другу (и нет, от этого ни черта не легче).