Я, арранкар

Смерть — не начало и не конец, смерть — это статика. Мертвый воздух, замороженный пейзаж, полная безлюдность и тупиковое бездорожье. Безвременье, безветрие, бездушие, безвестность — в смерти этих «без» становится больше чем «не», и мысль о сознании как доказательстве существования претерпевает крах бесповоротно. Существование — и не существование вовсе, абсолютное ничто без дня, ночи, смены часов, сезонов, сторон света в захудалом царстве. Сплошь песок, верх — нескончаемая тьма, на горизонте — никак недосягаемые, кривые, покрученные в агонии голые деревья. Единственные постоянные спутники. А цвета — неизменно два: белый и черный. Смерть — в декорациях допотопного кино с претензией на эстетику нуара, но на деле — лишь плохенько державший в напряжении триллер. Страха не вызывает, эмоций тоже, как и главного — цели, движения, развития; глаза откроешь — пред ними белая пустыня и черный небосвод, глаза закроешь — всё то же. Постылая вечность. Быть может, смерть — это сон, растянутый на тысячелетия? Безнадежная кома? Я стою, не дыша, не шевелясь, не думая и не живя, а в голове — одно: я определенно жертва летаргии, только в ней и в гробу могли с неторопливой садистской пыткой разъедать удручающая однотипность да оглушительное одиночество. Одиночество здесь, вновь наверху, начинает теперь гложить покрепче голода. Ха, побочный эффект ясности разума. Как и пустые философствования. Пропитание заставляет идти вперед, одиночество — умирать на месте. Голод взращивает охотника, перфекционирует его от добычи к добыче, тогда как чувство отчужденности приводит к деградации, к еще большему опустошению, что отчего-то становится возможным даже при дыре в груди. Иногда мне сдается, что я — оболочка. Иногда — ветер. Крылья за моей спиной созвучно этой догадке шуршат по мелкому песку и оставляют причудливые полосы-волны. Это становится единственной забавой и также спасением — оборачиваясь назад и продвигаясь дальше спиной вперед, я вижу еще целые глубокие следы на белом полотне и чувствую жестокое облегчение — я не призрак. А лучше бы была. Тацуки. Помню только это имя, себя — нет, хотя в голове день ото дня кружащихся диковинных картинок становится больше. Я называю их от обратного — свои «забывания». Я забыла, кто тот рыжий, но я знаю, что он — шинигами. Я не помню, что за в масть ему девочка, но уверена, она — друг. Мне больно от лица иной девушки — русой и загадочной, хотя смотрюсь в нее точно в зеркало. Я бы желала никогда не вспоминать и того светловолосого, зеленоглазого, красиво курившего, красиво усмехавшегося, красиво говорившего, еще лучше — вравшего, ибо твердо знаю, он — враг. Тацуки. Ее я тоже забыла. Впрочем, разве можно забыть того, кого не знаешь? Я не знаю ее, я не вижу ее, я не чувствую ее, но… слышу. Где-то в абрисах черной дыры в теле и той черной дыры, куда засосало мой здоровый разум. Я больна, я отравлена, я половинчата, я полностью пустая, хотя с виду не хватает сердца лишь. Я другая — эти крылья-лапы, этот слух и нюх животного, эта зоркость и скорость, и полет; может, потому мне имя Тацуки? Что-то есть в нем от крылатого, от дракона, от вечного и бессмертного… Я проверяла последнее уже много раз. Самоедство изнутри, самоедство снаружи, а результат один и тот же — регенерация после самоубийства. Я пустая, но законченная, я — змей, кусающий себя за хвост. Уроборос. Вечность. Скука. Эта земля — доисторическое дно. Диплодоки, мастодонты, архигоминиды и прочие древние твари — я повстречала уже таких немало, но они — не компания мне, а… корм мой. Сегодня — очередь гигантского питона, плывущего доселе мирно по пустыне и бросившегося теперь отчаянно наутек. Взмах. Крылья — моя тягость и мое спасение. Взмах — и превосходство налицо. Я в три раза меньше этого с высоты кажущегося змейкой создания, но наши роли уже определены: я — хищник, оно — лишь тлен. Хрусь! Его позвонки хрустят в моих лапах точно иссушенные хрупкие ветви. Чавк! Его грязная кровь обжигает морду и уродует всю посмертную стерильность пейзажа. Охота — уже не средство от голода, а способ существования. Я жру, жру, жру, вспоминаю Лес меносов и слова Ашидо, но надо ли? Мои инстинкты ныне вопиюще красноречивы, а приступы бездумия не сильны; я каннибал и это есть нормально, я чудовище, но в том и смысл, дабы не оказаться под лапой у других и не найти себе подобного, не обрести, кхм, друга? Или хотя бы собеседника… Нападать, поглощать, наслаждаться. Не вкусом — пустые точно пепел, но наслаждаться силой превосходства, уничтожения. Ощущение такой, осязание, чувство ухающего куда-то внутрь куска энергии, способной вести тебя дальше, позволявшей сделать еще один шаг, еще один взмах крыльев, — как экстаз. Экстаз извращенный. — Омерзительно. — Я неторопливо пережевываю хвост и в безвкусьи сим ловлю тень соли. На перепончатые лапы ложится мокрый след, а вдоль по морде катится прохлада: ветер усиливается, значит, скоро быть в этих местах буре. Песчаные бураны — смерть даже для бессмертных, и я истово начинаю разгребать средь окровавленного песка ненужную могилу, спасительную яму, свое пристанище-гнездо, в котором можно будет переждать ненастье. Один против стихии — бесполезная храбрость, но если сдаться стихии сразу, то она пощадит и не переваренной жертвой выпустит из желудка наружу после, сквозь толщу белого колючего крошева. Как не раз бывало. Месяцы скитания тут уже такому научили. Дикая убийственная вьюга угрожающе взвывает оборотнем и истово начинает кидаться на причудливую кожаную «палатку», которую составляют два моих крыла. Только бы выдержать — а она всё бьет и бьет, сечет порывами точно мечами-когтями, и желание выглянуть наружу, сбежать на света край, становится непреодолимым, но, увы… нельзя. Дикая убийственная вьюга пострашнее любого пустого, что я встречала в пустыне; даже тот саблезубый, что пытался меня съесть, ей уступает в жестокости и мощи. Я скриплю зубами. Тот саблезубый и болтливый, что успел взболтнуть, что один съеденный кусок чьего-то тела — и эволюции конец, Он снится мне. И страх застыть — в моих кошмарах тоже. На поражение я не могла пойти. Будь то буран, или пустой, или судьбы проклятье — я не дамся: мое желание вновь стать кем-то похожим на человека крепчало во мне день ото дня, от перенесенной бури к буре. Одиночество невыносимо, почти так же, как разодранные в тряпки крылья — тот саблезубый оставил много напоминаний о себе, его непроизвольно держишь в памяти. Ядовито-желтые глаза, насмешливые фразы, раздутое самомнение — он что-то говорил о Короле и о том, что служит в его свите… Это, по меньшей мере, познавательно. Это вектор. Это сторона, где есть кто-то разумный, и их много. Возможно, следует пойти туда потом? Песок начинает ливнем падать на голову, засыпая барханом меня и мое стихийное укрытие. Я вздрагиваю всякий раз, когда песчинки искрами вонзаются в не зажившие до конца раны и продолжаю вспоминать того безумного адьюкаса. Он хвастал, он дерзил, он был излишне самоуверен, точно мир уже покорил, он… жил и ничего не боялся, и ему хотелось подражать, хотелось дотянуться до его «звезды», хотелось как можно скорее выбраться из самого дна и взобраться рядом, на вершину такого могущества и самомнения. Да, мне следовало «туда» дойти! Звуки снаружи приглушаются, меня всё больше окружает тихий шорох сыпавшего и сыпавшего пустынного снегопада. Высвобожусь ли я на сей раз? Кто знает. Однако, если пережду, переживу, то теперь знаю чего ради. Поиски Короля и его свиты… Встреча с ними это на столько же самоубийство, на сколько и шанс перестать прозябать в одиночестве. Мне нужна стая. Нужна как воздух нынче под песком. Гул бури стих совсем, остался только далекий вой — точно вышвырнутой на произвол судьбы голодной псины. Она как я, я как она — такая же, выброшенная, ненужная, позабытая. Закрываю глаза и слышу голоса, твердившие наперечет: «Не умирай!», «Держись!», «Мы тебя спасем!», а на другом полюсе от них — «Я убью тебя», зловещий смех, паническая попытка раскрыть парашют, звук стрел, свист стремительного полета, безудержное крошение цепи из собственного тела, крик, рев, боль, отчаяние, пустота и… оглушительный финальный стук о землю. Опять конец? Сколько нужно пережить его, чтобы забыть? Сжимаюсь. Под несколькими метрами насыпанного сверху песка сжимаюсь в позу зародыша и тихо скулю в этой своей могиле. Выбираться отсюда в который раз не хочется — я устала быть монстром, зомби. Хочется вернуть всё назад, хочется плакать, хочется оказаться эмбрионом в утробе у матери и попросить ее никогда меня не выпускать на свет… Тьма хороша. Смерть тоже. Безвестность еще лучше. А нерожденность — чудо. Только здесь и сейчас я могу понять это и оценить. Если бы люди знали о такой жизни после смерти, то никогда бы не предпочли жить в первый раз. Я проклинаю свою жизнь. И свою смерть. И не-свою смерть тоже. Одно из «забываний» всё острее разъедает мозг: я умерла дважды, там, по ту сторону смерти, что есть статикой в пустыне. О том, сколько раз приходилось погибнуть в лесах под ней я бы хотела навечно из памяти стереть. Меня там не было. Меня и здесь быть не должно, но дрожащие крылья за спиной будто живые требуют простора и сухого воздуха. Могила не для падших ангелов — их удел черное беззвездное небо с одиноким, никогда не спящим месяцем. Этот мир точно страж-циклоп и он ко мне взывает. Поднимаюсь. Выползаю. Воли нет. Ровная пустыня превратилась в волнистые дюны. Я фыркаю, тщетно пытаюсь избавиться от песка во рту, ноздрях, глазах, ушах и под когтями. Здесь нет воды, только нежаркий высушенный ад всё в тех же черно-белых декорациях, но теперь с обратившимися в низкие кусты высокими лысыми деревьями. Постылое однообразие. Надоевшая рутина. Нелюбые следы. Новый путь. Стоять на месте — точно превращаться в такое же дерево. Быть может, так и есть? Вся растительность здесь — это те, кто устал куда-то идти, чего-то искать и за что-то сражаться? Когда прогресс переваливает за отметку в тысяча тысяч минут, то тут любое рвение к видоизменению грозит обратиться крахом. Быть может, это ложь? Я видела только себе подобных — здравомыслящих, говоривших, прямо ходящих. Низших не видела: они — как живой прах. Шорох слева сейчас — и я хватаю лапой такой же: еще одного чудом спасшегося после песчаной бури обитателя. На вид — мелкая дворняга, если у кого есть время ее рассмотреть, но мне нет дела до него. После сражений — будь-то стихия или иной адьюкас — охота становится рефлексом, а сонная скорость — молниеносной. Утоление низменных потребностей — как утраченный осколок из разбитого зеркала. В голове мигом вспыхивает силуэт еще одной большой кошки в этой пустыне. Я вздрагиваю — это «забытое», прошлое, из живого, из другой жизни, я знаю о том отчетливо. Воровато оглядываюсь, будто сверяюсь: я ведь прежде не могла быть здесь, заживо? Когтем рисую на земле причудливые картинки диковинного и тут же стираю второй лапой: за горизонтом атмосфера сжимается, падает, выбивает в песке кратеры, а меня заставляет плотно приникнуть к земле. Опасность. Опасный противник. Обостренные нюх, слух, зрение, все органы чувств не реагируют в этом миру так тонко и остро, как нечто необъяснимое и неотъемлемое, что есть только у пустых, что отныне является и меня частью. Осязание на расстоянии. Ощущение чужого присутствия даже за границей взора и четкое определение уровня представляемой угрозы. Эта группа пустых не походила на слабых соперников, более того, они совершенно не подходили под определение «жертвы». Скорее, они сами жертв выискивали, особенно, один из них. Опасность! И страшно, и в крови разгорается азарт. Опасно! И хочется сбежать от греха подальше, но одиночество страшнее бойни за добычу, за жизнь. Песок жжет лапы, шуршит под хвостом, и юркой ящерицей я уже бегу вперед — меня тянет на запретный плод, как мотылька на пламя. Их много, я одна, и соотношение сил одиночки против сборища, стаи, предопределено заранее. Ну и к черту! Нынешняя моя жизнь преисполнена пустоты, а прошлая… отравлена риском. Так почему бы не вспомнить старое и наконец не выйти из тени? Опасно, опасность, опасный противник, и я вытягиваю голову из гребня дюны точно из укрытия. Большая кошка из моих недозабытых снов, а за ней — стадо странных тварей… Что ж, теперь мне точно не будет одиноко, а сделается действительно небезопасно: у вожака этой стаи из клыков стекала свежая кровь — неблагосклонная судьба свела меня с убийцей. Наконец-то?