Я, арранкар

В мире, где правят волчьи законы, выживание — путь зверства. Уничтожение, возведенное в абсолют. Убийство здесь — больше чем охота. Заглушать пустоту, бороться с голодом и безызвестностью, поедать себе подобных — круглосуточное занятие. Жить, чтобы жрать, жрать, чтобы жить, жить и жрать, чтобы не сожрали тебя — круговорот каннибализма в природе, квинтэссенция хищника. Зверь внутри, зверь снаружи, зверь от кончиков крючковатых когтей и до лютых зенок синих глаз — я смотрю сейчас словно на свое отражение. Не дышать. Не двигаться. Бояться сморгнуть с век песок, чихнуть от поднятой чужими лапами пыли или сползти вниз по ненадежному укрытию. Перевал бархана — зыбкое место безопасности от существа превосходящего. И я остро чувствую это: вздыбленным загривком, застывшим животом, краями дыры и каждой клеточкой своего бронированного тела, которое может оказаться лишь куском мяса в чьей-то пасти. От одного взгляда на раздавившую властной лапой горизонт пантеру понимаешь — ни броня, ни самопогребение, никакой щит не спасет. От пришлеца за километры разит свежей, жадно выпитой кровью… Или? Это моя морда смердит недавно убитым собратом? Приникаю ниже, влипаю в песок сильнее, я — распластанная надежда на спасение; предвкушаю, что явившееся создание — мой конец, мой ад, мое возмездие за содеянное. Он пришел сюда победителем и с явным намерением подчинить еще одну территорию. Я хочу отгрызть себе с досады язык, переварить заурчавшие кишки — или что у меня там, — и крикнуть: «Не отдам!», но стая пантеры подходит всё ближе и ближе. Они еле волочат ноги, но их пятеро на одну. Пускай мои навыки убийства за армию жертв и отточились изрядно, однако я — не совершенная машина для убийства. А он — да. — Гриммджоу, постой… «Гриммджоу?» — Его имя кажется знакомым. Кто-то уже сотрясал им здешний воздух, или эта память тянется из «доисторических» для меня времен? Я вмиг обращаюсь в слух. — Мы сдаемся, — берет слово огромный адьюкас. На лице — точно рыцарское забрало, за спиной — длинный скорпионов хвост. Мой мозг плавится от знания диковинных названий, но я не отвлекаюсь: нутром чую, что эта встреча роковая. — Столько времени прошло с тех пор, как мы объединились? — Мы осознали, — вмешивается другой, червяк с треснутой головешкой, и я ощущаю странный диссонанс: разве это должен говорить он, а не кто-то третий? — Давно ты ранил меня, и мне никогда не подняться на ступень выше. Как и остальным. Предел наступил где-то на тысячном съеденном пустом, силы больше не прибывают. После сегодняшней трапезы их — уже три тысячи. Продолжать просто не имеет смысла. «Васто лорде. Новая ступень. Предел…» — мне открываются новые истины этого мира! Так значит, эволюция дальше есть? Ашидо прав? И я становлюсь заметно крепче? А съела сколько? Одну, две, пять сотен пустых, или счет давно перешел на тысячи? Ушам не верю, что опостылевшая «жатва» не напрасна, что я не убийца, а… просто эгоист. Да, я хочу большего, хочу лучшего, хочу человеческого, и ради этого мне уже давно не жалко никого. Я довольно фыркаю в песок и тотчас обрекаю себя на оборот головы пантеры. Черт! Втягиваю голову в плечи, укрываюсь крыльями, запыленными, в тон пустыни, чтобы слиться с песком. Жизнь здесь обучила меня не только охоте, но и искусству маскировки. Над головой проносятся секунды. Вечность. — Как глупо. Внутри что-то обрывается во мне, когда я слышу рыкающий голос вожака издали. Хищник не учуял жертву? Да, это глупо. — Что ж, хотите сдаться?. Можете лечь и сдохнуть как бродячие псы. Я пойду дальше. Я даже знаю, в каком направлении, но не успеваю приказать себе бежать, как слышу новый разговор. — Хорошо. Но, если ты пойдешь вперед, то сначала сожри нас. Если хоть часть пустого будет поглощена его сородичем, эволюция остановится. И наша должна закончиться здесь. Мои глаза готовы вылезти из маски. Шок парализует больше страха. Так вот почему я инстинктивно не давала себя сцапать, дралась как проклятая не за победу, а за мечту стать кем-то близким к людской форме? Выходит, на кону — судьба, не меньше. Остаться на века рептилией, пресмыкающейся в песках? Уж лучше сдохнуть! Быть сожранным — удел трусов. — Слабаки-и-и… — в глотке пантеры клокочет негодование пополам с презрением, и в чем-то он прав: а как же борьба? Неужто такая страшная усталость? Через тысячи жертв я сдамся так же? — Да, мы это осознали. Вероятно, те, кто стал васто лорде, еще пустыми, а может быть, и раньше, обладали неординарной силой. Наш предел — это адьюкас, но твой — гораздо выше. Поглоти нас, Гриммджоу. В тишине мертвой пустыни раздается оглушающий хруст костей. Я опрометью вскидываю взгляд опять и в ужасе цепенею — пантера даже не помедлил: он целенаправленно пожирает едва договорившего собрата, а тот безропотно глядит в его глаза. И ни малейшего вскрика, ни визга, ни отчаянного загребания песка ногтями, ни попытки на побег — одно тупое раболепие в ответ на невозмутимое убиение. И все вокруг воспринимают этот акт как данность. «Слабаки…» — невольно повторяю и уже ненавижу этот самообразовавшийся алтарь для подношений. Пантера спокойно заканчивает с одним, без передышки переходит жрать другого, затем взбирается на третьего адьюкаса и впивается прямо в глотку. «Червяк» хрипит рефлекторно, а хищные клыки нарочито смачно на всю пустыню чавкают, глотают новую плоть. С них грязная стекает кровь, и белая кошачья морда превращается в маску чудовища из худшего кошмара. Чудовища, который, поглощая одного, глаз не сводит со следующего, чудовища, которому всё мало, которому никто не указ и не помеха, которому судьба — вселять смертельный ужас в любого, кто встанет на его пути. Он… — Хорошо. Я сожру всех вас! Станете частью меня и увидите, что будет дальше! …король. Я будто вспоминаю это. Как помню вдруг и то, что он — и не король совсем, но мог бы. Внутри сжимается всё разом от гнева и от голода. Пантера — не сильнейший, значит? Тогда кто владыка здесь? И почему я вынуждена тогда его бояться? Мои глаза выплескивают наружу жар, который не загасить, которому внутри становится тесно, тесно, тесно, и кажется, что пульсирующая жаром пустота моя сейчас же разорвет меня сама по швам, если ее тотчас не унять ничем. Инстинкт самосохранения сменяется иным мгновенно. И сила словно застилает разум, обжигает вены, расправляет крылья, вытягивает когти и вырывается горячим паром сквозь костяные ноздри. Ради вожделенной пищи и заветной цели я готова… рисковать. Во мне бушует тоже хищник. Мгновение — и я вонзаю зубы в чужую плоть. Рев гиллиана, тысяч душ в нем, будоражит покой тут воцаривший. Остервенело вырываю кусок мяса и получаю новый рев — быть сожранным не-вожаком, похоже, не устраивает того пустого. — Ты кто?! — И новый дикий рев — Гриммджоу вцепился в принадлежавшую ему тушу мертвой хваткой, заставив бывшего сородича от боли обезуметь. Теперь его рвали сразу с двух сторон. — Пусссти, — шиплю я тоже, на стадии аффекта. Вот предо мной — огромная добыча, там — мой соперник, в челюстях моих — уже победа, в крови — то странное желание завести бой, а страха — ни следа. — Пшшшел воннн! — Жадность, она переедает пустоту немедля. — Сама пррроваливай! — рычит кошачья морда и убивает синющей яростью в глазищах. — Это мой слуга, моя жеррртва, моя пустыня, я коррроль! Я лишь заглатываю гиллиана больше: отказаться от обеда и шанса на эволюцию — пошел пантера в пекло! Меня уже не переделать, предел мой не настал еще, и я сожру эту тварь, как и все остальные, затем взмахну крыльями и противнику оставлю доедать огрызки. — Мррразь! — Гриммджоу, похоже, рисовал себе иные планы: он начинает неистово грызть гиллиана с ног, изголодавшейся сукой рвать его, хватать огромными кусищами, заглатывать их целиком, не пережевывая, игнорируя крики боли и… мою не уступающую ему борьбу. Театр абсурда. Избиение младенцев. Маньяки, утратившие человечность. На белоснежном полотне шедевр пишется кровавыми чернилами, а я с Гриммджоу — подсевшие на садизм художники, те самые, кто освежеванных зверей на инсталляции пускает под формалином. Что будет дальше? Впервые чувствую безумие этой земли — она уходит из-под лап, они скользят и разъезжаются в песке и потрохах, но клыки цепляются за тушу верно и не дают нырнуть в Лес Меносов опять или оставить бой на полпути. Да, грядет кровопролитный бой — о том вопят, кричат глаза пантеры, которые обещают все мыслимые и немыслимые пытки пред концом. А во мне одно — задача не дать урвать от себя и лоскута кожи. — А теперь получай! — когтистая лапа проносится у меня пред маской. Мне удалось увернуться, но не совсем — юркий кошак пошел с наскока вновь, ударил с бока, только и успела крылом огреть в ответ. — Ах ты еще и летаешь, падла?! Гриммджоу сплевывает кровь, слов яд и пренебрежение. Вновь нападает. Быстро теряю его атакам счет — он не знает ни усталости, ни пауз, ни передышек. Мне приходится лишь защищаться и полагаться на полет, но разъяренный адьюкас всякий раз ловит меня за хвост и возвращает на землю. — Не тронь! — Я этим же хвостом бью крепко и наотмашь. Пантера кувырком летит через пустыню, но я не успеваю и повернуть, как он вырастает мне на пути будто из-под земли в который раз. — Не смей удирррать, ты! — Его мощные лапы бьют так же беспощадно, но больше поражает скорость. Сонидо. А я по-прежнему с ним не в ладах. Срываюсь всё же в надежде, что сегодня повезет больше, но напарываюсь прямо на распахнутую пасть. Хвост — наготове: — Ну не-е-ет, меня ты не сожрешь! Я не собираюсь ни умирать, ни прозябать тут вечность ящеркой! — Закрой пасть! — Гриммджоу прыгает опять, а я… вдруг выставляю руки и перекидываю его через себя — откуда вообще знаю про такую штуку??? А эту стойку?! Мне не дают подумать — атакуют сзади, а я делаю резкий разворот и ударяю ногой. Враг закашливается кровью, когда приземляется на лапы, но вскидывает всё равно взор непобедимый, хищный, ярый: — Ты издеваешься? Выйти против меня? — В который раз он ринулся вперед, но скоростью застает врасплох: выюркивает из-под крыла и заваливает своим весом. — Убью! — и скалит зубы, и выпускает когти, и суется к носу, и требует колючим взглядом, и рычит гортанно: — В глаза смотррри! Я буду вырррывать по очереди из тебя все протухшие наглостью печенки! Потом сломаю каждый позвонок… Затем вскрою череп и выжру все твои куриные мозги. Тягаться с королем, ха-ха! А-ха-ха! А-ха-ха-ха!!! Его истошный смех рвет любые планы в клочья быстрее, чем горло — острые клыки. Я не сдамся! Я успеваю ухватить его за шею и бешено-голодной пасти не даю ни разу укусить. Она исходит слюной и руганью в опасной близости, а хищные клыки играют реквием — без остановки клацают и клацают… Я сжимаю его шею крепче, жестче, категоричнее — я не должна позволить себе подохнуть, и очередной раунд нашей битвы берет новый оборот. Пыль превращается в буран — мы перекатываемся по дюнам. Сцепившихся два зверя, мы распугиваем всех, кто забрел сюда на запах поживы, а ведь это мы могли пустых сожрать. Однако я и Гриммджоу — два идиота, делящих шкуру неубитого медведя, вернее — сотни шкур и тысячи живых существ, которых тут с лихвой могло хватить на два десятка таких же свихнувшихся на эволюции убийц. — Послушай! Эй! Слышишь, ты?! Мы могли бы… — Закрой свою пасть, сказал! Это мой мир, мой!!! Я трачу время на невозможные переговоры; убить Гриммджоу легче, чем на что-либо искусить. Однако если королю никто не нужен, то мне любой союзник сойдет. Я ничего не знаю тут, я здесь чужая, а он кричит, что мир его, так какого черта?! Зачем кусаем воздух вместо плоти, шипим и скалим зубы, если идем по одному пути? — Да послушай! — Я делаю размах крылом и припечатываю врага в песок, обездвиживаю на короткое мгновение, чтобы прокричать: — Я хочу вместе дойти до предела! У пантеры зрачки вытягиваются в струнку. Он дергает ушами, жадно дышит, не прячет ощетинившиеся зубы, но в крыло медлит и не впивается в ответ. — Ты сдохнешь. Как и все. Кругом — лишь слабаки, и только я один останусь! — Тогда мне нужно стать сильнее, и бой потом продолжим не за пустых, идет? Гриммджоу фыркает, выскальзывает из-под меня, а приземляется аж на гребне следующего бархана. — Как хочешь. — Он поворачивает голову к новым горизонтам и небрежно бросает через плечо: — Ждать не стану, а сдашься — будет чем перекусить в дороге. Я клянусь себе, что никогда не сдамся, раскрываю крылья и в два взмаха оказываюсь за спиной у большой кошки. Его загривок вздрагивает, хвост бьет в песок, но Гриммджоу не подает вида, лишь угрожает: — Еще раз так сделаешь — оторву их к чертям собачьим. М-да, гордыня — зло, однако повинуюсь. Увы, попутчиков здесь выбирать приходится не по достоинствам, а по схожим аппетитам.