Я, арранкар

В лабиринтах борьбы за выживание разделять и властвовать не приходится: тут либо пан, либо пропал. Иногда дарвинизм не срабатывает, и пауков в банке выживает двое. Напряжение между них наэлектризовано, дистанция выверена, черта — где-то посредине, но боксеры в разных углах ринга лучше, нежели профаны. Прятать голову в песок, задерживать дыхание, глотать звуки или прикинуться мертвым — вот удел которых тех несчастных, кто — корм для выживших; ступени к трону для дерзких королей всегда омыты кровью. Дорога к власти полна и опасностей. Она извилиста, тянется непременно в гору, превращаясь со временем в натяжной мост над долиной тысяч смертей. Мост, похожий на длинный хребет какого-то доисторического ящера, проверяет шаг на обреченную рыхлость, обещает шее фатальный перелом. Путь узурпатора соткан из сплошь коварных поворотов и замаскированных прорех-ловушек, куда твердую ногу победителя так и тянет ступить неосторожно. Тысяча верст Лао Цзы в какой-то миг обрастает тяготами восхождения Голгофы, и мы, выжившие, но мертвые, безысходно тащим туда свои кости и крест. Рабам собственных тел и надежд билетов на лучшие места в зале судьба не раздает на перекрестках, не штампует гарантий, не привязывает к пальцу путеводную нить. Победители, узурпаторы, короли, герои, практически все, могут стать очередным камешком в гранях вечных пирамид. Их боится само время. Но судьба мастурбирует на наглых, упорных, смелых и с нею несогласных. Мифический флер вкупе с философией развлекает, отвлекает, заставляет двигаться вперед и дальше, без остановок. Эволюция теперь видится бесконечной кинолентой, но оттого финала дождаться становится интригующе, до мурашек на теле. Вот — главный герой: по пустыне бредет тень грифона, рыщет по следу хлипкой душонки, фыркает, срыгивая на девственно чистые песчинки отвратительные капли крови. Голова льва и крылья орла — слишком причудливый абрис, чтобы не наблюдать против воли даже с высоты полета. Рожденный ползать летать не сможет, а рожденному летать лучше держаться подальше от лап, окрепших в бесчисленных дорогах; пакт о ненападении между двух рвущихся на вершину адьюкасов такой же хлипкий, как мост над пропастью. У Гриммджоу на лбу написано, что он истребил вдесятеро больше, чем сожрала моя совесть. Из Гриммджоу уже можно слепить здешнего мудрого сфинкса. У Гриммджоу аура вездесущего демона Мурнау, и один лишь вид его стращает до полусмерти. Длинные когти, крадущаяся походка, немигающий взор на жертве — немой антураж разыгрываемой им на тихих просторах Уэко симфонии ужаса. Соло же этого обездолившего себя в веках убийств душегубца — точно лопнувшей струной удар пощечины. — Что там дальше? Чего смолкла, муха? Его повадки нарочито высокомерны, и открытая спина лишь обнажает его снисхождение. — Увижу цель — сообщу, голый король! Мои манеры подчеркнуто пренебрежительны: нельзя дать зверю почувствовать слабость. Между невольными союзниками вновь безмолвие превышает децибелы, и наш общий «грифон» деловито продолжает выступать дальше. Мощные лапы и быстрая хватка на земле помноженные на зоркие глаза и превосходящие крылья в небе — мезальянс, достойный новой эры, или династии, или того и другого разом в отдельно сложившейся ситуации, но не ныне, когда «компаньонов» гнала взашей и влекла плоть совсем иная. Плоть чужая, желанная — как лекарство от пустоты и жажды, шанс на бесконечно унылое, но всё же завтра. Команда из двух потрошителей — это уже облава, два оголтелых хищника — уже есть стая, двое загонщиков дичи — что тиски из стали. И не вырваться от них, и не скрыться, и не отколоться, даже если самим захочется. В безостановочной охоте, глаз не смыкая и не опуская крыльев, такой сговор скоро становится обузой. Пустым не нужно спать, но отдых нужен, вот только между мной и Гриммджоу вопрос доверия — глухие стены. Паранойя понемногу точит мозг, и фантазия рисует багровыми красками: пир стервятников — сонное царство, но на безрыбье и птеродактиль — рыба. У белоснежной кошки глаза как льдины, у ненасытной кошки клыки льют слюни, у хитрой кошки в голове мраком истинные мотивы сокрыто. Нет, мы не соучастники, мы — вынужденно загнанные в одну узду приспособленцы. Взаимная выгода и ничего больше. Покой нам только снится… Я прищуриваюсь тут: седую даль внезапно уродует кляксами пара-тройка темных точек. В монохромной идеальности, в этом непоколебимом инь-ян Мира вечноголодных подобный диссонанс вызывает восторг, сравнимый с рождением новой вселенной. — Там! За барханом! Вереница мелких!!! — И горло аж захлебывается от аппетита. Гриммджоу рысью пускается в бег немедля. Теперь снижаться час наступает, почти сажусь ему на спину без страха, практически становимся единым целом в безудержном стремлении поглотить всё, что на пути попадется. На это время — у нас истинно перемирие. На это время — не каждый сам за себя, а — до конца вместе. На это время стая превращается в прайд, где лев — вроде бога, а львица забивает для него добычу, где кроме глада разгорается инстинкт поглубже… Мы врываемся в кучку ничего не подозревающих хилых пустых смертельным торнадо. Ах, что за сласть этот хруст позвонков! Ах, что за аромат страха и чарующей тепло по лапам свежей крови. Я кайфую, я играю огромным крылом на ветру как на арфе, а музыкой хватаю агонии стоны. Мое тихое помешательство; это пантера — точно слон в посудной лавке. Он устраивает резню и сущую вакханалию. Вот голова, вот лапа, там — хвост, там — вырванный позвоночник, там — сорванная маска и по ушам мгновенно — ор, холодящий кровь в жилах. Человечий крик. Звонкий. Детский. Отрезвляющий. Самкой инстинктивно рвусь вперед, но меня с разбега приводят в чувства — запихивают в глотку кусок тела. Давлюсь сквозь силу тем, что здесь — неважно. Вид, цвет, возраст, пол и прочие условности. Для алчного адьюкаса, стремящегося вновь стать прямоходячим, стираются все грани гуманности, и в беспросветном небе Уэко даже вспыхивают от первобытного экстаза звезды. Какая ирония… Выстраивать заново из себя человека, опускаясь до дикого животного. Всё пустое для нас. Я улыбаюсь изнутри праздником. Парадоксы меркнут, когда скребущиеся в животе души, заткнув пасть мясом, вмиг смолкают и дарят оргазм от ощущения собственного микрокосма. Временный инконтиниум — что счастье. Полная свобода от присутствия иных и гнета бремени. Чудится нереальное — как тебя стягивают с креста, укутывают в шелковый саван и оставляют смотреть на то небо в звездах. Оно чарующее. В уме — тишина звенящая. В конечностях — дрожь до неги. А где-то в пустоте дыры рождается нечто похожее на рассвет. Рассвет длиною в одно мгновение… сытости. — Эй, ты? Меня подкидывает на метр, точно вернув в жизнь дефибриллятором. Я тону в прострации мимолетом, затем цапаю на голых рефлексах крайнего пустого за горло и на карачках бросаюсь в сторону, как угорелая. Зажав добычу в жестких крыльях, точно в клетке, жадным взглядом через плечо прошиваю «соплеменника» и скалю зубы: — Это моё! Пантера хмыкает и прижимается брюхом к песку, притягивает к себе не до конца обглоданную чью-то ногу, но ненасытных глаз сводить не думает. Я — лакомый кусочек, получше всех, что нам принесло сегодня; могу представить такие мысли налегке, ведь о Гриммджоу мои — почти что идентичны. Он — сахарная косточка. Он крупнее. Его сила ощутимо больше, слаще и влечет дурманом. Он столько прожил, столько съел, что не заметил даже, как из охотника сам превратился для кого-то в манящую до одури трапезу… — Чё вылупилась? — фыркает «обед». — А ты чего на меня пускаешь слюни? — Я не жру своих, сколько повторять? — А мы не свои, просто хотим выжить. Резонно. Гриммджоу кивает и наконец-то прикрывает веки, предаваясь блаженству от маломальского перекуса. Он выглядит беспечным в этой расслабленной позе, с этим сонным почавкиванием и этим укрощенным дыханием. Возможно, таким трюком он привлек жертв не меньше, чем разящей атакой, но что-то в голове мне неустанно повторяет: «Не верь, не открывайся, держись наготове и помни об обороне». Во мне как будто реет стержень, живет отважный воин или учит мудрости учитель. Это помогает. В отличие от короля я заглатываю тушу из-под брони крыла и держа нос по ветру. Напасть исподтишка — не в его привычках, у Гриммджоу есть собственный кодекс благородства, но я прекрасно знаю, что есть неутолимый голод и желание добраться до конца скорее. Где он, конец страданий? Когда наступит и даст снова переродиться? Я осторожно оглядываю территорию — здесь, за барханом, будто другое государство. Деревьев больше, следов — немерено, а где-то вдалеке, куда они ведут, виднеется совсем не роща. Я сглатываю: хаос из валунов огромных, обломков плит, башен из обветшалых бочек и груд костей мне отчего-то кажется знакомым… Держу пари, что где-то там отыщутся и пол, и крыша, и колонны, и даже кресло королевское. — Гриммджоу! Он дергает лишь ухом — спит крепко, но чутко. Он никого не боится, поэтому вздремнуть — для него не роскошь. Ну, или просто доверяет мне больше. — Гриммджоу? — Не слышит, только левый глаз щурит. — Гриммджоу, там впереди то, что поможет нам в эволюции, и в твоих же интересах немедля поднять свой зад! Пантера фыркает. Он сыт покуда, и жизнь для него берет паузу. Ему по нраву такой стиль, хотя воля — его стимул. Пустых всех влечет желание управлять собственным парусом. Вот только это не мешает пантере оставаться своенравной кошкой. — Отлично, — хмыкаю я, — тогда я сама попробую на зуб короля Уэко Мундо. В нем, поди, триллионы душ? Наверняка это не только вкусно. Стать королевой, хм? Никогда не задумывалась над этим, но раз кто-то хочет оставаться мудаком… — Ни с места! — он мигом вырастает у меня, юлившей, на дороге. — Не будет здесь иного короля, чем Гриммджоу Джагерджак, понятно?! А если метишь на мой трон, то прямо тут и конец! Я разорррву тебя на части, слышишь?! Я король! Я! Аррр! Я хмыкаю: чудак иль шизофреник? И опускаю крылья, отрицая небо. В моем мозгу долбит бесперебойно «Борись, борись, борись!», но бой сейчас не важен. Песок под лапами противно шелестит, причудливая за плечами мантия рисует на листе пустыни маршрут широкой линией. Там, в трех десятках милях, словно крест на старой карте — сокровища, которых и на обоих хватит. А одному их точно не забрать. — Пф, что мне песок или престолы? — Я пред пантерой как перед плахой, беззащитна, с голой шеей и в ожидании прямой атаки. Прыжка не происходит. Недоправитель мира — без прикрас. В глазах его бушует пламя, нутро жжет ярость, но я бы поступила так же: — Мы захватим трон и на том покончим? Я не хочу ни дуэли, ни присяги королю. Хочу уйти. Я помогу тебе, как ты помог, и мы в расчете? — Хех, полагаешь, там жратвы достаточно, чтоб превратиться в васто лорде и разойтись, друг друга не сожрав? Или… Куда тебе идти? Он не глядит, а проникает — в мысли, в несуществующую душу, в глубинные желания и в утробу, где живет моя надежда. Вернуть себя — всё так очевидно, вот только во мне как будто уживалось двое. И у меня дрожат поджилки, что ту, другую, как надежду, заметят, вырвут и убьют. И хочется пойти самой на корм королю, но ее неведомую мне не выдать… — Не твое собачье дело. — Из горла рык не тише, чем пантеры. — Пф, — он сплевывает, — да, собственно, насрать. Свобода так свобода. Даю слово. Гриммджоу срывается в молниеносную скорость, а я стрелой взмываю в небеса. От привычки разрушать до коренного переворота — длина одного набега и разительного полета. Да здравствует новый король? Или… на его трон нацелился кто-то еще?