Из пепла возрождается лишь феникс...

— Я же Жуков!!! — ору я, с силой впечатывая кулак в стену. Больно, стону от боли, стискиваю одну руку другой и обессиленно падаю на диван. Как так бывает вообще — всех забывал, а его не могу. Хотя, что уж тут, я не уверен, что вообще еще могу хоть что-то чувствовать, кроме вакуума и вот, физической боли. Сплевываю, одеваюсь, путаясь в рукавах, выхожу на улицу. На крыльце огромный ворон клюет распотрошенную тушку другого ворона. Я в ступоре замираю, а он внезапно косит на меня глазом-бусинкой и улетает, обдав меня потоком воздуха. С той вечеринки прошло два дня, я не находил себе места. Интуиция Есенина сыграла ему на руку и он не отходил от меня ни на шаг, преданно заглядывал мне в глаза, ловил каждое слово и постоянно пытался чем-то накормить. Признаюсь, мне льстило подобное поведение в противовес холоду и замкнутости Баля, и я сделал тогда непоправимую ошибку. А именно — написал ему, что нам нужно перестать общаться. Этого я себе никогда не прощу. — Жук! Жуков! — ко мне быстрым шагом подходит Макс, глаза голубые-голубые, я невольно засматриваюсь, а он прижимает меня к себе резко — и отпускает, — Жук, как ты? — Отлично. — подкуриваюсь, — Давно не виделись. — Ну, чего с Есениным, не гуляет больше от тебя? Я смотрю на него. Стройный, подтянутый, и костюм этот серый…он всегда в нем ходит, интересно? В голове щелкают даты. Последний раз я видел его 3 месяца назад, на той сходке. Смотрю на руки, они трясутся, черти что, вы выдаете меня! Не перестают. Отворачиваюсь, делаю затяжку: — Знаешь, Макс, все прекрасно. Я люблю его, он меня, между нами больше нет недомолвок. Кровь бьет в виски. Надо меньше нервничать, раньше такого не было. Ну нет уж, вот сейчас, равнодушный взгляд, расслабленная улыбочка, давай, Жук, ты сможешь: — А как там Баль? Мы не общались пару месяцев. — А он женится через неделю. Я ослеп. Я оглох. Растерянно мотаю головой, изображаю попавшую в глаз песчинку, фильтр обжигает пальцы, я выпускаю его из рук и выдавливаю: — Счастья ему, он заслужил. Макс, я очень спешу, увидимся еще. И идти, чеканя шаг, ждать, что он окликнет, ждать, напрягаясь спиной, до последнего надеясь, что это шутка, а в глазах застыло лицо Баля — полуулыбка, хитрый взгляд зеленых глаз, ямочка на небритом подбородке, вот он протягивает руку и проводит мне по щеке, пальцы нежные, как у девчонки, и бархатистый голос раздается у меня в голове: «Жуков, куда бы ты не пошел, знай — я пойду за тобой» Сворачиваю за угол и несусь вперед, сбиваю по пути каких-то детей, те что-то орут мне вслед, но я не слушаю. «Ты самый восхитительный человек в мире, ты это знаешь?» — его голос вновь раздается у меня в голове, медленно перерастая в крик, а нет, это же я кричу, упал на колени и ору, стискивая пальцами землю и ощущая, как что-то острое впивается мне в ладонь. — Какой же ты идиот. — Он похож на нахохлившегося попугая. Я стоял к нему вплотную, уткнувшись взглядом в ворот рубашки и наблюдая, как мерно вздымается его грудь. Что мне мешало шагнуть к нему, схватить за плечи, и…но вместо этого, я выдыхаю прямо в это родное лицо: — Ты даже не попытался возразить. Пошел. Вон. И он ушел. Да, он действительно напомнил мне тогда мертвого ворона, ссутулившийся, еле волочащий ноги, а я смотрел ему вслед, прямо физически ощущая, как во мне ширится и разрастается пустота, разбавленная острым чувством потери. Но я развернулся и пошел к тому рыжему ублюдку. К тому рыжему… — Есенин! — ору я, остервенело молотя железную дверь его квартиры, — Открой, тварь!!! — Незачем так орать. — он стоит за моей спиной, весело тряся бутылкой виски, — Будешь? — и в следующий момент мой кулак впечатывает его в стену. — Тварь, — выплевываю я, заезжая его коленом в пах. Он охает и складывается пополам, — какая же ты тварь. Это из-за тебя, паскуда, это из-за тебя я потерял его… — Ты сам… — хрипит он, сползая по стене, а я молча смотрю на него, склонив голову набок, думая, что я вообще в нем нашел, — Ты сам всех потерял. Ты сам сделал свой… Я рычу и хватаю осколок благополучно разбившейся бутылки и оценивающе окидываю Есенина взглядом. Так, куда бить, по горлу или морду его смазливую порезать… — Жук, у тебя кровь, — Есь хмуро смотрит на мою руку с зажатым в ней осколком, утираясь рукавом. — Пошел ты! — выплевываю ему это в лицо, сжимаю кулак, глядя, как белеет лицо Есенина, застывшим взглядом наблюдающего, как кровь начинает стекать по моему запястью и капать на пол. Скотина. Замахиваюсь, он шепчет: «Не надо…» Застываю. Это разве что-то изменит? Хоть чуть-чуть… — Жуков, ты не хочешь смириться с фактом, что ты сам виноват в том, что от тебя ушел какой-то идиот, решил обвинить меня и убить нахрен? — Есенин встает и смотрит на меня презрительно.— А потом чего? Перережешь полмира, сядешь за это и успокоишься? Конечно, он прав. Я изучаю взглядом носки его ботинок и понимаю, что виноват исключительно я. Он был милым и хорошим, поэтому я послал Баля? Нет, я просто его послал. Потому что сам сделал свой выбор. И показательные разрезания рук при всяких рыжих виктимах мне явно не помогут, как и избиения этих самых виктимов. Но все равно он мне отвратителен. Кривлюсь, разворачиваюсь и ухожу, не видя, как Есь облегченно вздыхает и сползает по стене. На дворе середина июля. По ночам здесь все же зябко, поэтому спустя 10 минут моего бесцельного шатания по улице, я начинаю слегка замерзать. Впереди какой-то человек с бутылкой, только почему-то лежит, он живой вообще? Подхожу ближе, щурюсь, сердце пропускает удар. Черт. Не может быть! Я срываюсь на бег, с каждым шагом все больше понимая, что не ошибся, подлетаю к нему и трясу за плечи: — Баль! Баль!!! Он медленно открывает глаза, фокусирует на мне взгляд, а я чувствую, как пустота внутри медленно так, будто нехотя, отступает и не остается ничего, кроме острой, постепенно нарастающей боли, ибо я будто разглядываю две льдинки в стакане вкуснейшего виски, а те временем его губы разъезжаются в пьяной ехидной ухмылке: — Жуков…