Regnum

— Зачем тебе это нужно? — презрительно спросил Алагильд. — Впрочем, я догадываюсь… Алагильд провёл пальцем по своим обветренным губам, обвёл морщинки в углах рта и посмотрел на Харьо. Харимунд был годом старше, но в его тёмных волосах не было не единой седой прядки; его лицо было белым, свежим и ярким, как у восемнадцатилетнего юноши, синие глаза сверкали молодой радостью. Харимунд покачал головой. — Ты ничего не понимаешь… Это всё не имеет никакого значения. — Он достал из-за пояса узкий кинжал, вынул его из ножен и посмотрелся в лезвие. — Ты выглядел бы лучше, Ало, если бы не пил столько. — Давай я уже поеду, — мрачно ответил тот. — Ты уверен, что хочешь выкинуть столько добра на это? — Да, я уверен. И ты свою долю уже получил. Младший отмахнулся. На низкой повозке стоял длинный ящик. Точнее, не ящик, а обработанный тёмный ствол огромного дерева, покрытый резьбой. Харимунд приказал построить здесь, на берегу, помост и под ним поставить повозку. Вырытые в песке ямы быстро наполнялись водой. Он шёл к помосту; раковины в белом песке хрустели под ногами. Ему хотелось снять сапоги и пройтись по берегу. Он поднял глаза; подумал, что его люди зря подожгли посёлок. Есть вероятность, что дым заметят издалека, и им помешают. Он снова достал кинжал из ножен и поцеловал его. Харимунд не слышал криков, мольбы, плача пленников. Ему принесли большую серебряную чашу, полную чистой воды; он достал из мешочка, который висел у него на поясе, десять резных деревянных палочек. Потом бросил их с размаху в чашу, отсчитал десять человек и указал на того, чей жребий мерцал на серебряном дне. Звуки пропали для него; его сердце колотилось. Пропало, кажется, даже небо, море, воздух; не осталось ничего, кроме чёрного саркофага у него под ногами. Он затянул шнурком шею отчаянно кричавшего светловолосого юноши и пропорол её ножом, так что кровь брызнула струёй ему под ноги и на ящик. Он знал, что кровь не имеет значения; что нужна жизнь, нужно последнее страдание, последний страх, и он намерен был получить их столько, сколько было нужно. Затем молодая женщина с белокуро-розовыми волосами и призрачно-светлыми веснушками; даже мёртвая она была так красива, что он оставил её на помосте рядом с собой и время от времени смотрел на неё, удивляясь. Потом он понял, что одной десятой пленников недостаточно. Понял, что одного ножа ему не хватит. Приказал разжечь огонь. Последний луч превратил воду в море цветного стекла, в накрытый драгоценными чашами стол. И в этих чашах, казалось, тоже переливалась кровь. Харимунд чувствовал, что часть этой жизни и крови досталась и ему; он спрыгнул с помоста, опрокинул его; с влажным звуком пропитанные кровью и водой планки выдернулись. Он бросился на чёрную древесину и обнял её, плача. Дрожащими руками он открыл крышку. Его людям было слишком страшно; большинство из них поднялись на берег выше, оставив его на полосе прибоя; некоторые спрятались за горой трупов. Расшитая белая ткань пропиталась кровью, она рвалась под его пальцами, и он знал, что если бы она не была бы влажной, то рассыпалась бы прахом. Влажно блеснул нагрудник бронзового панциря; золотая маска, грубая, похожая на детский рисунок — поднялась; и её подняла не рука Харимунда, а его рука, подняла, открывая совершенные черты овального лица; лицо осталось белоснежным, только вокруг глаз натекла кровь через прорези маски. Разноцветные пряди волос пропитались кровью — белые и золотые пестрели красным, как осенние листья, тёмные на висках влажно отсвечивали. Горячие слёзы любви и восхищения текли по щекам Харимунда. Он приподнялся; тяжелые ожерелья на его шее рассыпались водопадом янтаря и ониксов внутрь ящика. — Тебе хватит этого? — спросил Харимунд. — Да… Лет на пять, mīnaz kuzanaz (мой избранный), — он улыбнулся.