Восемь лет спустя

Уныла и неказиста жизнь экс-радиоведущей популярного шоу. Уныла, неказиста и полна разочарований. Триш с чувством хлопнула дверью своего опеля, крутого на вид, внутри – полного доходяги, как предупредил её мастер, проводивший очередной техосмотр. Машину пора менять, счета – оплачивать. В последние месяцы проблемы такого рода взяли мисс Уолкер в плотное кольцо, сжимающееся все сильнее и сильнее с каждым днем. Она не сдавалась. Бралась за любую работу. Ведущая детских передач, пищащая тоненьким голоском несусветные глупости, коими по мнению сценариста должна быть заполнена голова среднестатистического ребенка. Ведущая ток-шоу о звездах, обсуждающая каждое грязное пятно на чужом белье, смачно и со вкусом. Триш уволилась после первого же эфира. И перешла в спортивные новости. Тут уже спустя месяц уволили её. Причина – перепутала все термины в крикете. Она даже не знала, что в него еще играют. Оказалось, что фанаты игры весьма агрессивны, когда речь заходит о любимом спорте. И вот её «упавшая звезда» очутилась здесь, перед светло-зеленой, такой знакомой, такой ненавистной дверью. Джессика, опустившись на дно, выбрала в попутчики алкоголизм. Она, Патриция Уолкер, похоже, тоже выберет себе нездоровую зависимость. Оглянувшись по сторонам и вдохнув холодный режущий горло декабрьский воздух, Триш, что есть силы, нажимает на черную пуговку звонка. Монотонное стандартное жужжание привело на порог отчаянно молодящуюся полную женщину. – Триш, девочка моя! – всплеснула та руками. – Наконец-то! Проходи, проходи, не стой на морозе. Еще снег этот... Триш нерешительно переступает порог. Из прихожей в открытые двери видна уже украшенная к Рождеству гостиная и уголок накрытого белоснежной скатертью стола. Отличный сюжет для новогодней открытки. Правда никакой картон не передаст всю пленительную прелесть витающего в воздухе аромата индейки с пряностями. – Раздевайся и за стол, – командует женщина. – Я как раз собиралась ужинать. Представляешь, как чувствовала: с утра сегодня зашла на рынок, увидела филе индейки – решила купить. Пришла домой пораньше, чтобы запечь его по одному из наших старинных семейных рецептов. И только сажусь ужинать, как ты на пороге. Боже мой, я же глазам своим не поверила! Прямо-таки Рождество пришло! – Не надо, мама, прошу. Ты знаешь, зачем я здесь. Миссис Уолкер улыбается. Лет десять назад улыбка вышла бы циничной, жестокой. Сейчас – неуверенный короткий смешок. – Полно тебе, милая. Научись давать людям шанс, и жизнь не будет казаться таким уж полным дерьмом. Триш кивает. – Сможешь помочь мне – и гонорар будет более чем щедрым. – Девочка моя… – Давай без сцен. Я знаю, что почем в нашем мире. – Триш, Триш, – качает головой мать. – Веришь ли, но иметь свое кастинговое агентство и недавно прикупить бизнес соседа – модельный, между прочим, – хороший заработок. Мне не нужны твои деньги. – Рада за тебя. – И, заметь, ты сказала это искренне. Патриция, мне от тебя только одно и нужно. Я не хочу умереть одна, в пустом доме, в полном одиночестве. Не хочу, чтобы полиция взламывала двери, когда соседи почуют тошнотворный душок. Триш молчит. Её мать – не Киллгрейв, но его она боялась чуть ли не меньше. Самые опасные враги – те, кто к нам ближе всего. Те, кто содержат в себе частицу твоего естества. Её мать. Прошли годы. Она, Триш, стала сильной, научилась быть смелой, доказала, что способна постоять за себя. Что может ей сделать мать? Теперь. Только использовать её имя для продвижения собственного бизнеса. Что ж, не велика плата. Да и если она сейчас хлопнет дверью и уйдет, кому от этого будет лучше? К тому же, надо быть честной самой с собой, нет у неё денег на другого агента. – М-м-м… какая вкуснятина… Аж слюнки текут! Можно еще кусочек и давай обсудим перспективы. Мать улыбается. Почти искренно. Но все еще с долей испуга. Этот испуг сбивает Триш с толку. Она вяло кромсает ножом какой-то зеленый стручок на тарелке, оставшись одна за опустевшим столом. Напольные часы оглашают гостиную знакомым протяжным боем. Семь часов вечера. Завтра в это же время она должна внести плату за квартиру, иначе придется перебираться в старую, так никем и не занятую конуру Джессики с разбитыми стенами и заколоченной дверью. *** – Итак, первые пробы я думаю устроить не позже, чем в эту пятницу. Это послезавтра, так что будь готова. Я поговорю с Готлибом. Начнем с «Дорожных новостей». Это продержит тебя на плаву какое-то время, пока не подвернется что-то более стоящее. – А если попытаться превратить эти новости в какое-нибудь подобие «Top Gear»? – Милая моя, а ты уверена, что потянешь всю эту автомобильную тематику? – Ну, можно же пригласить какого-нибудь аса мне в напарники. – Нет, дорогая. Пока с такими идеями повремени. Сначала просто читай текст с бумажки. Можешь ввернуть пару-тройку шуток. Но только с согласия Готлиба. – Ты так уверена, что меня возьмут? – За Готлибом должок. – Послушай, мам… – Патриция, – миссис Уолкер властно поднимает руку, и дочь замолкает, прямо как в детстве. – Ты талантлива. Не спорю. Но в нашем деле красную дорожку это тебе не гарантирует. В свое время ты попала в подспудную струю. Теперь, девочка моя, вокруг тебя штиль. Пока бери, что есть. А там мы придумаем тебе такое шоу, что вся Америка забудет о существовании телевизора и интернета. Дай только время. Триш откидывается на спинку дивана, устало проводит рукой по лбу. – Милая, ты должна доверять мне, – в который раз за вечер повторяет мать. – Доверять? – она косо улыбается. – Тебе факты напомнить? – Опять эти воспоминания! Ты слишком повернута на прошлом, чтобы двигаться вперед. – Ах, тебя интересует настоящее... Пожалуйста. Ты принарядилась, мам. Кого ты ждала? Весь этот ужин, белая скатерть с узором, льняные салфетки в кольцах… – И только один прибор был на столе, дорогая, когда ты вошла в эту комнату. – То есть, ты одеваешь платье от Прадо и ставишь на стол бутылку дорогущего каберне только для себя? – Оставим эту тему, Патриция. – Да с удовольствием. Просто раньше после таких ужинов подружки в школе сообщали мне чудесные новости о том, с кем из их знакомых в массмедиа ты проводила ночь. Иногда даже как. Со всеми подробностями. – Все ради тебя. Это скорее плюс в моем резюме, нежели минус. У тебя есть еще какие-нибудь претензии? – Мое место в шоу заняла твоя ученица, заметь. – Триш, – вздыхает мать. – Твое шоу было отличным. И это я говорю тебе, как профессионал. И, как профессионал, напомню одну простую истину. Уверена, давным-давно тебе известную. Людям свойственно пресыщаться. Самое лучшее, самое умное, самое смешное шоу рано или поздно теряет аудиторию. Неизменно популярны только погода, сводки с биржи и вечерние новости. Но даже они время от времени меняют формат. А ты остановилась на достигнутом, не шла дальше, не развивалась. Что поделать? Ты там, где и должна была очутиться. Но, самое главное, ты поняла свою ошибку, по глазам вижу, что поняла. Значит – мы можем делать следующий шаг. – Подписать чёртово соглашение с Готлибом? – Да. – Хорошо. – Ты действительно согласна? Триш кивает. Её неуверенное «да» заставляет мать просто сиять. – За это надо выпить. Это же новое начало! Наше новое начало! Дочь принимает бокал из её рук. – За новое начало, - эхом повторяет она, погрузившись в собственные мысли. – А как там Джессика? – вопрос матери возвращает к реальности, вырывает из лабиринта проблем и их решений. – Пишет мне раз в месяц. – Хм. Я думала, ваша связь крепче. Ну да ладно, в том есть немалая доля моей вины. Да, Триш, не смотри на меня так. Я умею признавать ошибки. Жизнь научила. – Поздно же ты усвоила урок. – Не суди, да не судима будешь. Но, оставим ссоры. Как твой племянник? – Какой племянник? – Оу, так у Джесси дочь? – Какая дочь? Мам, ты вообще, о чем? – Как это о чем? Джессика была беременна. Я видела её без малого восемь лет назад в Вашингтоне. Огромное пузо и заботливый красавчик-муж. Хэппи-энд для нашей босячки. Я даже порадовалась за неё. Какой бы она ни была, но все же не чужой мне человек. - Погоди-погоди. Когда именно ты её видела? - Летом. В Вашингтоне, как я уже сказала, в парке Рок-Крик. Меня пригласили консультантом в правительственный комитет. Мы обсуждали перспективы создания детских театров в провинции. Утром у меня был семинар, а в обед нас всех повели в парк. Там я нашу Джесс и увидела. Боже правый! Да она проста лучилась от счастья! Ты и представить себе не можешь. Наша вечно хмурая, насупленная Джессика смеялась, как ребенок, и только что не прыгала от радости! По правде сказать, в её тогдашнем состоянии особо и не попрыгаешь. В общем, я не сразу поверила своим глазам. Думала, обманулась. – Так, может, действительно обманулась? – Нет, милая, слушай дальше. Я отстала от нашей группы и пошла за Джесс. Уже через минуту у меня не оставалось никаких сомнений. Та же походка, манеры, голос… Я не стала подходить ближе. Не те у нас отношения. Но я думала, что тебе… – Мне она ничего не говорила. – Триш, – мать вновь качает головой. – Мне жаль. – Она сказала мне, когда уезжала, чтобы я её не искала. И не пыталась с ней связаться. Сказала, что дело серьезное. А я по опыту знаю, чем чревато пренебрежение её просьбами. – А потом? – Потом? Потом ничего. Позвонила, сказала, что отбывает в Европу. Поначалу писала чуть не каждый день. Общие фразы в основном. Потом письма стали приходить все реже и реже. Теперь вот только раз в месяц шлет открытки с видами различных городов. Триш умолкает и ждет, что скажет мать, ждет упреков в сторону Джессики, ждет фальшивых сожалений, но нет, та молчит. – Как зовут её мужа, ты не знаешь? – Нет, - коротко отвечает миссис Уолкер и отставляет в сторону пустой бокал. – А о чем они тогда говорили? – Я не слышала. Да и они по большей части смеялись, так что вряд ли в ворковании двух влюбленных мы нашли бы ответы на наши вопросы. – Ну, а как выглядел её муж, ты можешь описать? – Думаю, да. Одного с Джесси роста. Волосы золотистые, знаешь, редкий такой оттенок. Голубоглазый, как сейчас помню. Старше её, но ненамного. У него открытая улыбка и такое широкое спокойное лицо… Прости, больше ничего на ум не приходит. – Сойдет. – Триш, только… – мать заминается. Дочь хмурится. – Я знаю, что делаю, мам. – Помни, Джессика сама тебя попросила не лезть в её дела. – Я помню. А еще я помню, как она оказалась в плену у Килгрейва. – Этот ненормальный уже давным-давно мертв. Стараниями твоей сестрицы, заметь. – И что же? Мало ли во что еще она впуталась? – Вот именно! Мало ли. Она сумасбродка, наша Джесси. Она утащит тебя на дно вместе с собой. – Она спасла мне жизнь! Она спасла меня от тебя! – Мы же договорились не возвращаться к прошлому! – Прошлое невозможно вот так запросто вычеркнуть из жизни, мам! – Послушай меня, Триш… Подумай вот о чем. Может Джессика как раз и хочет забыть свое прошлое. Уйти от него. Оставить все позади. Начать новую жизнь, с мужем, с ребенком. А ты заявишься к ней, как живое напоминание о пережитых кошмарах. – Не думаю. Послушай меня, мам. Я не говорила тебе, но эти открытки... Слушай, один мой знакомый компьютерщик проследил за тем, откуда их посылают. – И? – Из Нью-Йорка! – Ну и что же? Может, Джессика и живет себе преспокойно в паре кварталов от тебя. Это большой город. В нем легко можно затеряться. – Зачем? Зачем ей избегать встречи со мной? Зачем все эти иллюзии европейской жизни, если все хорошо? Счастье не прячут от родных тебе людей. – От родных и близких тебе людей – нет! – Мама! – Прости, милая. Я забылась. Сболтнула лишнего. Прости. Я знаю, как много она для тебя значит, просто… Пойми, девочка моя, я боюсь, что ты ввяжешься в какую-нибудь авантюру, натворишь глупостей, и я снова буду истерить перед каким-нибудь незнакомцем в попытках найти свою дочь. – Я... – Триш невольно замолкает, замечая слезы на глазах своей матери. Настоящие ли, гадает она, но все равно накрывает её ладонь своею. – Со мной ничего не случится. Обещаю. Миссис Уолкер смаргивает слезы, поднимается с дивана и подходит к столу. Наливает себя вина и залпом осушает бокал. Молчит несколько секунд под пристальным взглядом дочери. – Триш, останься на ночь. Но дочь качает головой. – Мам, прости. Надо кое-что закончить. Я позвоню тебе вечером. Уже в опеле, сжимая в руках руль, Триш набирает полные легкие воздуха и медленно выдыхает. Раз, другой, третий. Джессика не одобрила бы этого визита. И, наверное, была бы права. Хотя с другой стороны… Она достает из сумочки смартфон, набирает номер: – Привет! Надо встретиться. Есть дело. – Пятница, семь вечера, там же где и всегда, – отвечает спокойный равнодушный голос. Экран телефона гаснет. Разговор окончен. Этот разговор. – Малькольм, – Триш выбирает очередной номер из списка и переводит телефон на громкую связь, одновременно поворачивает ключ зажигания. – О, Патриция, привет! – Пригласи бывшую звезду в пиццерию на углу двенадцатой. – Это «У старого Бо»? С удовольствием. Во сколько и когда? – Завтра днем, сойдет? – Да, в два часа. – Тогда, до завтра. – До завтра, Триш. Буду ждать. – Я тоже. Опель с визгом отъезжает от дома, оставив позади очерченный светом женский силуэт за занавеской окна. *** Джессика уже несколько минут гипнотизирует взглядом цифру 2023. Календарь, превращенный в закладку, закрывает половину графика. Весь вечер она пытается разобраться в отличиях всевозможных шкал, используемых психологами для описания результатов исследований. От трудного изложения статьи в толстенной хрестоматии начинает болеть голова. Тупая давящая боль сжимает то виски, то затылок. С каждой новой её вспышкой буквы перед глазами все больше расплываются, строчки причудливо загибаются к низу по краям страницы. Голова, как орех в клешнях. Кажется, вот-вот лопнет. Джессика вздыхает. Может лучше отложить книгу и заняться уроками? Родители ведь любят, когда их дети хорошо учатся. Впрочем, в её случае – это не вариант. Она и так лучшая в школе. Учителя наперебой твердят это отцу вот уже второй год подряд. И – ничего. Она должна сделать нечто большее. Она должна стать особенной. Например, понять все эти трудные термины, разобраться в них и ввернуть при случае в беседе с отцом. Может тогда… Джессика морщится от очередного спазма. Родители всегда хвастаются успехами своих ненаглядных чад. Как же она ненавидит всех этих кудахтающих мамочек, приезжающих на машинах с водителями, чтобы лично забрать драгоценное дитятко из школы. Какие же они жалкие, что-то сюсюкающие над своим сынком или доченькой, повязывающие шарфики, поправляющие шапочки. Как же она ненавидит смотреть на них в этот момент. Лично за ней всегда приезжает только Мерседес. Прямая, как доска, спина, стянутые в узел на затылке волосы неопределенного цвета, оплетенные серебристыми нитями седины, сухое лицо, черные глаза, узкие губы, не знающие, что такое улыбка. Мерседес всегда ждет её на одном и том же месте у входа в школу. Как только класс выводят во двор она не спеша идет к учительнице. Разговаривает с ней. Сдержанно кивает на все похвалы в адрес Джессики. Обещает передать их отцу. Затем берет Джесси за руку, оглядывается по сторонам и идет к машине. Уже внутри задает только один вопрос: хорошо ли себя чувствует синьорина и нет ли у неё особых пожеланий на ужин. Все. Мерседес – единственная из слуг, которая задержалась у них дольше, чем на полгода, и единственная из людей, кого Джессика помнила с детства, не считая отца. Отец. Джесси закрыла глаза. Боль нарастала с каждой минутой. Отчаянно стучало в висках. Отец. Что она только не делала, чтобы он также гордился ею, как родители её подруг гордятся своими детьми. Как ей хочется, чтобы он хоть раз, всего раз посмотрел на неё ни как на пустое место. Почему другие дети, не такие умные, дисциплинированные, эрудированные как она, почему они купаются в родительской любви? Они ведь не ценят такого отношения. И никак не заслуживают его. Так почему же? Почему все в этой чертовой жизни так несправедливо? А может… Может все дело в ней? Может это она слишком многого хочет? Любые игрушки, куча одежды, какие хочешь развлечения, лучшая школа. Все для неё. А до школы все эти гувернантки из Европы. Частные уроки. Музыка, танцы, рисование, катание верхом. Да чего только не было. Каждый её день был расписан чуть ли не поминутно. И сейчас то же самое. Вокруг всегда крутится множество людей. А она все равно чувствует себя одинокой. Это неправильно. Это, наконец, попросту неблагодарно. Она неблагодарна. Может, вот он, ответ? Отец так много работает, и Мерседес говорит, что это ради неё, а ей все мало. Однажды Джесси спросила свою наставницу, не может ли папа работать меньше и проводить с ней больше времени. Мерседес посоветовала отцу этого не говорить. Сказала, что его работа очень важна для многих людей. Но от этого Джессике совсем не стало легче. Напротив. Почему? Это эгоизм? Но ведь именно тогда она впервые почти поняла, что ей никогда не удастся поговорить с папой по душам. А ей так много хотелось бы ему рассказать. Обо всех этих золотых девочках, её одноклассницах, с которыми, по мнению учителей, она должна дружить. Дружить, несмотря на то, что те из них, кто поумней, говорят: она нелюдимая и скучная. Те что поглупее называют её задротом. И все вокруг считают уродкой. Может, так считает и её отец? Джессика переводит взгляд на зеркало. Круглое лицо с курносым носом. Пухлые, но какие-то бесформенные губы. Большие голубые глаза со странными темными вкраплениями. Черное каре с челкой, закрывающей лоб. Сама бледная как смерть. Как же ей далеко до матери. У неё есть мамина фотография. Она хранит её в тайнике, в медальоне. Мама – красивая. Мама бы обязательно её любила. И заставила бы отца тоже полюбить её. Она не была бы как все остальные мамаши, разодетые на манер голливудских див и болтающие о всяких пустяках. Нет. Её мама носила крутую кожаную куртку и рваные джинсы. И они с Джесси наверняка были бы не разлей вода. У них были бы общие тайны. Они попадали бы в разные захватывающие приключения. Они вместе побывали бы в заброшенных домах, спустились бы через люки в подземный Нью-Йорк и составили его карту, тайком прокрались бы на самый верх Бруклинского моста и любовались на город, усыпанный ночными огнями. Её мама была боевой. Джессика тоже боевая. Просто ей иногда хочется… – Синьорина, – слышится встревоженный голос Мерседес. – Да, – Джессика вздрагивает и поднимает глаза от книги. – Синьорина, вы так внезапно побледнели... – Я всегда такая, – бурчит Джесс, избегая взгляда старой экономки и, по совместительству, наставницы. – Нет, не всегда. Что это вы читаете? – Книгу. – Это не ответ. – Я уже сделала все уроки на завтра. Имею право читать, что захочу. – Нет, не имеете. Вы… Но Джессика её не слушает. Боль становится невыносимой. Она со всей силы вжимает ладони в виски. Из зажмуренных глаз брызжут слезы. – Синьорина! – испуганно восклицает Мерседес. – Так-так-так. Что здесь происходит? Это вернулся с работы отец. Наверняка уставший. Его голос, спокойный, но с едва уловимыми нотками раздражения, доносится до Джессики сквозь нарастающий шум в ушах. Она через силу открывает глаза, отнимает ладони от головы. – Рой, подожди секунду, – говорит отец своему помощнику и, сбросив вызов на смартфоне, переводит взгляд на неё. Джессика тут же опускает глаза. – Что-то случилось? Он не любит дважды спрашивать, не любит, когда медлят с ответом, но в его присутствии у неё словно отнимается язык. Джесси хочется провалиться сквозь землю. Уставившись в пол, она отчаянно надеется, что Мерседес все объяснит. И старая экономка её не подводит. Со своим сильным испанским акцентом, добавляющим экспрессию в вялый английский язык, говорит: – Синьорине нездоровится, хозяин. У неё очень сильные головные боли. Джессика чувствует, как пристально изучает её холодный по-профессиональному внимательный взгляд отца. - Идите обе в гостиную. Тут действительно душно. Уже в коридоре он задает вопрос экономке: – Джессика что же, часами безвылазно сидит в этой комнате? – Да, синьор. – Что она там только делает? – картинно закатывает глаза отец и возвращается к прерванному телефонному разговору: – Рой, что, черт побери, происходит в моей клинике? Два часа назад я вернулся из Брюсселя, решил зайти к себе в кабинет, и что я вижу – лавину жалоб от пациентов? Да-да, я с нетерпением жду твоих объяснений. Слушая своего помощника, отец одной рукой с помощью Мерседес избавляется от пиджака и разваливается на диване, вытягивая ноги. На его лице каждую минуту эмоции сменяют друг друга, как картинки в калейдоскопе. Джессика замирает в углу комнаты, поближе к Мерседес, уже успевшей передать пиджак прислуге и ожидающей дальнейших указаний. – Нет, Рой, то что ты мне говоришь – очередная неумелая попытка оправдаться. Какое такое диетическое меню? К дьяволу эти диеты! Мы – клиника по оказанию психологической помощи и поддержки, а не заведение для желающих похудеть. Еда, между прочим, первейший антидеприссант… А мне… а мне плевать на то, что говорит доктор Ли! Пусть сам жрет свой имбирь в неограниченных количествах! Завтра с утра я собираю весь персонал. И пусть только попробует кто-нибудь не явиться. Что?.. «Ух-ух, – думает Джессика. – Этот Рой, похоже, большой дурак и продержится не дольше своих предшественников». Это только на людях её отец такой душка. Особо недалекие персоны даже считают, что он флегматик. «Мистер Джейсон, – обычно говорят они, – образец гражданина, отца, врача. Спокойный, уравновешенный, умеет пошутить, умеет сказать комплимент. Всегда к месту, всегда кстати. Истинный джентльмен. Шутка ли, столь легко вписаться в высшие круги общества и в самое короткое время стать своим среди сильных мира сего». Похоже, только Джессика в свои восемь понимает, что это всего лишь очередная маска. Персона, если вспомнить юнговские архетипы. И она легко меняет черты по желанию своего хозяина. – До завтра, Рой, – обманчиво спокойным, почти ласковым голосом прощается со своим подопечным её отец. И тут же раздается новый звонок. – Миссис Лэмиш, – приветливо восклицает он. Тонкие губы чуть трогает презрительная насмешливая улыбка. – Ну, дорогая моя, чем обязан в столь поздний час? Но-но-но, полно извиняться. В конце концов я же ваш врач... И вот так всегда. Она, Джессика, молчит, стоя где-нибудь в углу огромного, полупустого, производящего впечатление необжитого пентхауса, а отец говорит со своими клиентами, и на его губах играет эта презрительная насмешливая улыбка. Почти всегда. Бывает, правда, он слушает своих клиентов внимательно, с сосредоточенным лицом. Таких Джесси про себя называет «любимчиками». Они заслужили уважение своего психоаналитика. Им она страх как завидует. – Джессика, – наконец приходит и её очередь. – До тебя порой просто невозможно достучаться. Это нормально, как ты думаешь? Она не отвечает. Отец вздыхает, раздраженно отбрасывает мобильник в сторону. – Ну почему ты у меня всегда молчишь? Джессика опускает глаза в пол. Послушные дети всегда так делают. – Знаешь, милая, ты похожа на страуса. Точно так же пытаешься все время зарыть голову в песок. Посмотри на меня, – внезапно повышает он голос. Она не смело поднимает глаза. Но не встречается с ним взглядом, а начинает изучать яркую пурпурную полосу, идущую вдоль рукава отцовской рубашки. – Тебе больно? – раздается новый вопрос. Джессика испуганно качает головой. И тут же спохватывается, тихо добавляет. – Нет, не больно. – Значит наша дорогая Мерседес лгунья? Нотки раздражения все больше проскальзывают в голосе отца, да он и не пытается их скрыть за маской напускной благожелательности и спокойствия. – Н-нет. – Так значит у тебя все-таки болит голова? – Болела, – едва слышно говорит Джесси. –Что-что? Повтори-ка погромче. Теперь в тоне отца раздражение смешалось с презрением. Джессика робеет. Оглядывается на застывшую у стены Мерседес. – У меня болела голова, - уже громче говорит она. И чувствует, как непрошеные слезы закипают в уголках глаз. – Одевайся, – внезапно громко командуют ей. Джессика уже не скрывая испуга смотрит на экономку. Пожилая испанка, сама бледная, не отрывает взволнованного взгляда от хозяина. - Одевайся, я сказал, - повторяет отец и выходит в прихожую. Мерседес, поджав губы, подходит к воспитаннице и за руку ведет её к зеркалу, помогает одеть шапочку и шарфик в фиолетовых и розовых полосках. Все это под звон связки ключей, которую её отец нетерпеливо вертит в руках. – Готова? Джессика кивает и дрожащими пальчиками сжимает протянутую широкую ладонь.