Till they're sore // ex Bad romance

Забирая «фордик», он прошел лишнюю сотню ярдов ради того чтобы взглянуть, какие из возможных действующих лиц оказались участниками организованной мизансцены и только досадливо мотнул головой при виде сложившейся картины. Только копы. Все было разыграно как по нотам, никаких сюрпризов. Глупо надеяться на что-то новое или неожиданное. Да, это повлечет за собой то, что ему нужно, но… где Бэтссс?! Была небольшая вероятность, что на парочку полицейских соглядатаев наткнется именно он, но рассчитывать на это не приходилось. Он и не рассчитывал. Он едва не встретился взглядом с комиссаром Гордоном, но тот, поглощенный делами и чувством вины, которое ощущалось почти физически, ничего не заметил. Взобравшись на свой «чердак», он засунул голову под струю холодной воды и стоял так, пока не заломило в затылке. Отбросил назад мокрые волосы и уставился прямо перед собой, встретившись глазами с мрачной рожей в зеркале. Содрал со щек накладки, чуть не порвав литой силикон. Рожа в зеркале стала еще мрачнее. Так не пойдет. Надо выспаться. Нет. Он снова нырнул под ледяную струю. Бррр. Переоделся, повторил пару дикторских скороговорок, вернулся к зеркалу. — Шоутайм, — небрежно бросил он через минуту своему отражению, смывая с рук грим. *** Интермедия. Между рядами гигантского шапито бежит светловолосый мальчик лет шести, его глаза полны слез, на лице застыла гримаса страха и отвращения. Спотыкаясь о невысокие ступени, он бежит вверх, подальше от арены, оставив в первом ряду свою недоумевающую мать. По другую сторону прохода другой мальчик недоуменно оглядывается на него, спрашивает у отца, чего тот испугался. На арене два клоуна, веселый и грустный. Веселый замешкался перед внезапно опустевшим креслом. Он лишь протянул руку, чтобы поздороваться… *** Портрет в интерьере. Гостиничный номер, туалетный столик с огромным зеркалом, на нем пустой блистер от таблеток, остатки лимонада в стакане для виски, в пепельнице три окурка с бурыми следами. Кривая игла с обрывком окровавленной нити, катушка белого шёлка. В кресле спит юноша, на вид ему лет восемнадцать, костюм диковатого фиолетового цвета измят и запачкан, рубашка не застегнута, голова запрокинута, на шее бьется жилка. Уголки рта взрезаны до середины щек, свежие швы покрыты коркой запекшейся крови. Дверь в ванную комнату открыта настежь. *** Чего ты хочешь? Он знал, чего хочет. А действительно ли это то, чего ты хочешь? Ха. А поточнее? Хмм. *** — Мастер Брюс. — М? — Сон в кресле не слишком способствует отдыху, — Альфред стоял над ним, с легким укором глядя на своего воспитанника, — выяснили что-нибудь? Брюс потянулся, расправляя затекшую спину, и на мгновенье прижал глаза пальцами. — Нет. Они боятся его больше чем… Бэтмена. Альфред кивнул. — Неудобно. Но, пожалуй, разумно. За ночь Брюс успел убедиться в этом. Те крохи информации, что ему удалось получить, не вели никуда. Он узнал только, что клоун успел появиться везде и навести страху на все готэмское подполье. Разумно. Конечно. Официально Бэтмен был вне закона, но для преступного мира он все еще оставался угрозой, несмотря на двусмысленное положение, в которое он себя поставил. Но Джокер был куда более непредсказуем, а оттого и более опасен, и Брюс понимал, что сейчас он теряет возможность напрямую давить на психику. Он заметил, что на консоли мигает лампочка, означающая, что система прослушивания отреагировала на какой-то знак. Он что, настолько крепко спал? Прослушанная запись отрывков переговоров заставила его до хруста вцепиться в подлокотники кресла. Наведавшись ночью к дому своей новой знакомой, он обнаружил машину наблюдения и со спокойной совестью отправился делать то, что, как он считал, принесет больше пользы, чем дублирование полицейской работы. Как он мог… ну почему он не может быть везде? Этот год вообще выдался тяжелым для Брюса. Вернее, для Бэтмена. Он и не думал, что взяв на себя ответственность за убийства, совершенные обезумевшим от горя Харви Дентом, ставшим действительно Двуликим, оправдав кличку, которой его наградили коллеги, и окончательно обратив против себя общественное мнение, уже изрядно подпорченное Джокером, он будет чувствовать себя настолько покинутым. Раньше он получал хоть какие-то крупицы благодарности, и, оказывается, это было важно для него. Он даже и не предполагал, насколько, пока не лишился их. После всего, что произошло год назад, в частности, после того, как Харви засадил за решетку почти всех, кто имел хоть какой-то вес в криминальной среде Готэма, на улицах разгулялась мелкая шпана, более не сдерживаемая организованной частью преступного мира. Надо признать, власть, даже вне закона, это все же власть, и криминальная структура это все же структура, способная поддерживать порядок на свой лад. Ночные рейды превратились в рутину, он пачками доставлял уличных беспредельщиков к дверям полицейских участков и исчезал, ощущая себя мальчишкой, который звонит в чужую дверь и убегает. С одной стороны, это было то, с чем легко справляться, с другой же, он даже не испытывал чувства исполненного долга, слишком просто, однообразно… скучно. Он все менее охотно облачался в костюм летучей мыши, словно в униформу для работы с девяти до пяти без отпуска и премий. Редкие встречи с комиссаром Гордоном и обмен крохами текущей информации с примесью дежурных любезностей и неизменное одобрение и поддержка Альфреда не давали ему окончательно опустить руки, но и только. Он все чаще задавал себе вопрос, с кем и за что он сражается? Чего ради? И все чаще отвечал — чтобы не сойти с ума. Как Харви. Бэтмен совершал свои ночные вылазки, продолжая раздавать тумаки направо и налево ради того, чтобы Брюс Уэйн не обнаружил однажды невинную кровь на своих руках. Утешением это было, по меньшей мере, слабым. И сейчас, когда Джокер сбежал из Аркхэма, он… подсознательно обрадовался? Он вздрогнул от этой мысли и попытался прогнать ее. Но раз возникнув в голове, она прочно засела там. Брюс проанализировал события последних дней и свои действия. Его ошибки говорили сами за себя. Джокер был у него в руках, а он позволил отвлечь себя и практически добровольно отпустил его. Акробат не предназначен даже для двоих, но все же он мог изловчиться и запихнуть его внутрь вместе с отравленной девушкой и, передав ее врачам, доставить его прямо в Управление. И плевать, что за ним самим охотятся, он легко смог бы уйти. Мог, наконец, и просто вырубить его, перед тем как оставить одного. И то, о чем он только что услышал. Он не знал подробностей. Но он допустил это. Дважды. Неужели он настолько потерял себя? Неужели он опустился настолько, чтобы выжидать, когда сбежавший психопат принесет больше вреда, чтобы реабилитировать свою ночную ипостась? Этого не может быть. Наверное, он просто устал… — Я думаю, вам стоит увидеть это, — Альфред нажал несколько кнопок. Брюсу пришлось дважды просмотреть запись, потому что он был слишком потрясен внезапно сделанным относительно себя неприятным открытием. Было очевидно, что единственной целью этого странного телеобращения было посильнее разозлить Марони, который, уже пострадав от клоуна прямо и косвенно, будет вне себя. Шансы Бэтмена выяснить что-то, обрушиваясь с ночных небес на несчастных напуганных жуликов, были близки к нулю. Брюс поднялся и отправился в гардеробную, на поиск дешевого пижонского костюма, предназначенного для прогулок по сомнительным заведениям. Пожалуй, пришло время Матчу Мэлоуну появиться в местах былой славы… Очень не хотелось снова надевать эту личину, тем более что доверие к Мэлоуну уже давно сильно пошатнулось. Но в любом случае, это должно дать больше, чем привычный ночной рейд, тем более, что ночь еще не скоро. *** Вместо того чтобы поехать домой, я бросилась к дяде Карлу в поисках жилетки. У меня никогда не было подруги достаточно близкой, чтобы делиться с ней своими проблемами, у меня только один сравнительно близкий человек. Дядя Карл сделал для меня очень много, когда я осталась одна и чувствовала себя загнанной в угол. После смерти отчима, который вырастил меня как родной отец, да я, собственно, и не знала бы, что он таковым не является, если бы мама в сердцах не проговорилась перед тем как уйти, я слонялась с его старой «Лейкой» по улицам и делала картинки, просто чтобы чем-то себя занять и не думать о будущем, которое представлялось мне не то чтобы туманным или безнадежным. Оно мне вообще никак не представлялось. В семнадцать лет трудно что-то простраивать и просчитывать, особенно если выросла в подобии оранжереи, когда тебе практически ничего не надо добиваться самой, и ты не сталкиваешься ни с какими проблемами, кроме семейных ссор, так что в социальном плане я была туповата. Да и сейчас, думаю, не лучше. Мама так и не появилась, и мне грозило ближайшие несколько месяцев провести в приюте. Против органов опеки не попрешь, и я каждый день ожидала, что меня возьмут под белы ручки, да уволокут незнамо куда, дожидаться совершеннолетия, и плевать им, что мне есть, где и на что жить, благодаря сбережениям покойного отчима. Правда, за последние месяцы его жизни, если это можно было так назвать, они поистощились, но сколько-то протянуть я бы смола. Сказать, что меня пугала перспектива оказаться на попечении государства — это ничего не сказать. Так вот, чтобы не биться головой о стенку от вселенской растерянности, в первые дни после похорон я выходила в парк с камерой, и как-то увидела интересную физиономию и стала исподтишка снимать, без задней мысли. Физиономия меня заметила и поинтересовалась, зачем. Я сказала, просто так. Слово за слово, разговорились и проболтали до вечера. Оказалось, что когда-то он преподавал историю искусств, а теперь занимается фотографией, журналистикой, и еще бог весть чем, а на следующий день, когда мы встретились в том же парке, я принесла свои картинки, он посмотрел их, покритиковал и внезапно предложил учить меня фотографии и прочему и — опа! — помочь избежать приюта. Такие подарки просто так с неба не валятся, и я все ожидала, когда же он начнет приставать, и мне придется выбирать, отказаться от всех его щедрых предложений и решать свои проблемы самой, что представлялось малоуспешной затеей, или решить их вот таким сомнительным способом. Но ничего подобного так и не произошло. Правда, спустя пару лет я сама затащила его в постель, но… бывает просто несовместимость, знаете ли. Мы оба предпочли об этом забыть, как будто ничего не было. Когда я без звонка ввалилась к дяде Карлу, открыв дверь своим ключом, он совершенно не удивился. — Чаю? — дежурным тоном предложил он. — Угу. Я плюхнулась на диван, совершенно разбитая. На улице снова стояла невыносимая жара, а мне пришлось ехать на метро, сейчас, когда там полно народу, к тому же на меня пялился какой-то хмырь в галстуке в горошек, показавшийся похожим на Брюса Уэйна. Бред. — Ну и вид у тебя, — отметил дядя Карл. — Спасибо, премного польщена, блин, — огрызнулась я. Эй, я не это имела в виду, — извини. Он уселся рядом с двумя дымящимися чашками неизменного гуаньдунского чая. — Рассказывай. Я снова выдала ему полную исповедь, между делом кляня на все лады себя, Джокера, Гордона и Марони. — Ну и что ты теперь собираешься делать? — Ты мне скажи. Дядя Карл покачал головой, слегка тряхнув своей седой гривой, и пожал плечами. — Я — не ты. Чего ты хочешь? Я нахмурилась. — Не знаю. — Он дал тебе выбор. Ты выбрала ехать и делать, и, по-моему, это правильно. — Ты так думаешь? — удивилась я. — В прошлый раз ты говорил в основном о том, как это все опасно. И, черт, он использовал меня, как… разменную монету. Я таки произнесла это вслух. — Что ты имеешь в виду? Я поняла, что опять ляпнула не то, что надо. Пришлось рассказать про отраву и все с ней связанное. Дядя Карл скривился. — Ты знаешь, что я за тебя переживаю. Но уже то, что он использовал тебя, как ты выразилась, как разменную монету, а не как… бронежилет, говорит о том, что все не так страшно. Во всяком случае, я знаю, что ты не простишь себе упущенных возможностей. Делай то, что тебе кажется правильным. Я смотрю, у тебя даже глаза стали живее. Хотя… видочек, — он улыбнулся. Я поняла намек и принялась развязывать кошмарный свалявшийся узел из кос, который завязала еще перед той безумной гонкой. — Н-да? Мне хочется забиться в угол и не шевелиться до конца года. Как минимум. — Это ты сейчас так говоришь. А как твой новый знакомец снова появится — бросишься за ним и будешь снимать, причем в свое удовольствие. Ты же в восторге от него. Я чуть не прыснула. В восторге. Новый знакомец. Н-да. За что люблю дядю Карла — всегда что-нибудт такое скажет. И он никогда ничего не боится. И за меня тоже. Переживает, но не боится и не удерживает. Даже когда я хотела ехать в Ирак, не удерживал, меня просто не взяли. — Я что, по-твоему, совсем чокнутая? — Почти. — Он убил наблюдателей. — Печально, — только и ответил дядя Карл. Я чего-то не понимаю, или после шестидесяти обычно становится насрать на человеческую жизнь? — Мне за Гордона обидно. — Он большой мальчик, переживет. — Марони обозвал меня сучкой Джокера, — пожаловалась я. — Тебя это задевает? — Да. Это неправда. Я просто в ярость пришла. — Знаем мы, куда ходят герцогини, — хмыкнул он. — А если бы было правдой? — Наверное… я бы отнеслась иначе. Может, нашла бы, чем ответить. — И еще больше его разозлить, — кивнул он. Подобный треп меня всегда успокаивал. Дядя Карл никогда не давал оценок, никогда ничего настойчиво не советовал, но после таких, вроде бы, пустых разговоров мысли приходили в порядок, и мне всегда становилось лучше. Почти всегда. Он пошел дописывать какой-то текст про кого-то из Борджиа, а я устроилась на диване с одним из старых фотоальбомов, где были картинки, не имеющие отношения к работе. Там иногда попадалось что-то интересное. Или у дяди Карла находилась история про кого-нибудь с фотографии. Через полчаса он закончил и вернулся на диван с очередной бадьей чая. Я ткнула в заинтересовавшую меня картинку, где была изображена супружеская пара с маленькой девочкой с косой челкой, закрывающей почти половину лица, как у эмо. Только, судя по всему, в то время, когда было сделано фото, никаких эмо еще в помине не было. Мужчина был в офицерской форме, а женщина… чем-то похожа на меня. — А это кто? — Тэнниелы. Мои старые… друзья. Очень печальная история с картинками. — Расскажи, — попросила я. — Ладно. С Жанной мы познакомились на выставке Миро в… не помню каком году, больше тридцати лет назад. Классическая дамская проблема — она сломала каблук, а я оказался рядом. Был у нас недолгий роман, расстались мирно, а потом она вышла замуж вот за этого блестящего офицера, — я не могла не заметить нотку ехидства, — и мы продолжали время от времени общаться. У них была дочь, как видишь. Примерно в девятнадцать лет она ушла из дома, от нее долго не было ни слуху, ни духу, это была катастрофа, можно сказать, скандал в благородном семействе. Спустя несколько месяцев она объявилась, в ультимативной форме потребовала содержания и снова пропала. Уж не знаю, что заставило их согласиться, но, видимо, им было спокойнее знать, что ей есть на что жить, она все равно бы ушла. А еще полтора года спустя они получили пленку с негативами, подписанную ее именем, отдали в печать и на следующий день были вызваны в полицию, где их встретили очень неласково, и только убедившись, что они понятия не имеют, о чем идет речь, показали отпечатанные фото. Жанна впала в глубокую депрессию и в конце концов окончательно сошла с ума. Думаю, она до сих пор находится в какой-нибудь клинике для душевнобольных. А Шон через некоторое время просто застрелился. Такие дела. — А что было на фото? — Их мертвая дочь, разумеется. Картинки были красивые, но, поверь, весьма неприятные, особенно для родителей. — Ты что, видел их? Он кивнул. Н-да, жизнеутверждающей истории у дяди Карла на сегодня не нашлось. *** Гордон заперся у себя в кабинете и снова и снова мысленно повторял события сегодняшнего утра. Как это было и как могло бы быть. Если бы… если бы. Он представил себе, как Вильсон открывает дверь, раздается хлопок и ее окатывает красным, как она вскрикивает от неожиданности, а потом они вместе с остальными достают из машины бессознательных Вильсона и Санчеза… их еще можно было спасти. Он не мог остановиться, прокручивая это снова и снова, с разнообразными вариациями и подробностями, как будто от этого что-то могло измениться. Надо это прекратить, иначе можно сойти с ума, а Джокер словно этого и добивается. Иначе зачем все это? До этого момента действия клоуна, о которых он получал донесения, были жестоки, нелогичны и выглядели бессмысленно, как и то, что он учинил на печально известной свадьбе. Гордон ожидал чего-то похожего на прошлогодние кровавые ребусы, которые тот любезно подсовывал на каждом шагу, но на этот раз хаос словно поглотил его самого, он как будто старался принести максимум боли и разрушений безо всякой системы. Но последний удар был явно нацелен на него лично. Комиссар постарался собраться с мыслями. Он видел лицо Марони, когда показали издевательское телеизвинение, появлению которого активно поспособствовала Элисон. У этой девицы всегда был мерзкий характер, но сейчас она ведет себя совсем странно. Зазвонил телефон. — Да. Голос секретарши звучал несколько растерянно. — Комиссар, вам третий раз звонит кто-то, не желающий представиться. Говорит, это важно. Гордон вздохнул. Наверняка какой-нибудь псих, но мало ли… — Соедините. В трубке послышался щелчок и внушительный голос с легким итальянским акцентом произнес: — Добрый день, комиссар Гордон. — Кто говорит? — Сальватор Марони. Если помните, мы недавно раскланивались. У комиссара снова заныла голова. Помяни черта. — Добрый. Хотя я не назвал бы его добрым. Чему обязан сомнительной честью слышать вас снова? На том конце провода некогда всемогущий босс мафии на секунду стиснул зубы. — Комиссар, — с укором ответил он, — мы все здесь взрослые люди, к чему сразу эта поза оскорбленной невинности? Я, можно сказать, пришел с миром. — Неужели? И что заставило вас обратиться ко мне? — Послушайте. Как вам известно, мой бизнес, мягко говоря, сильно пошатнулся год назад, и вам с вашими коллегами я обязан этим далеко не в первую очередь. Но я человек гибкий и учусь на своих и чужих ошибках, — он замолчал на несколько секунд, — я предлагаю вам свою помощь в поимке Джокера. БУМ. Посиневшие лица Вильсона и Санчеза. Гордон взял себя в руки. — Уж не то ли, что он показал миру вашу лучшую сторону, так разозлило вас? — он все же не удержался от сарказма. — Это было последней каплей, — мафиози указал тростью в сторону телевизора, который он только что разбил ею, в момент, когда новостной канал показал повтор позорящего его сюжета. Он отлично знал, что собеседник этого не увидит, — теперь я дважды инвалид в глазах своего окружения. Гордон скривился. — Понимаю. Но я не нуждаюсь в помощи, Марони. Кроме того, я не приму ее от вас. — Мое предложение абсолютно бескорыстно, комиссар, а возможности, которыми я располагаю, хоть и не так велики, как прежде, все же далеко не ничтожны. — К сожалению, я не могу поверить в ваше бескорыстие, — устало ответил Гордон, — и, повторяю, я не могу позволить себе сделку с вами. БУМ. Фонтан красной краски, которого не было. — Речь идет не о сделке. Мне это доставит моральное удовлетворение и ничего более, если вас это успокоит. Подумайте. Хорошо подумайте, комиссар. Вы знаете, как со мной связаться, — на этом Марони собрался отключиться. БУМ. Ненавидящий взгляд Сары Вильсон. — Постойте, Марони, — БУМ, — я… подумаю.