Till they're sore // ex Bad romance

В «Морнинг», как только я намекнула, что за материал у меня на карточке, ее готовы были оторвать вместе с камерой — и с руками, если потребуется. Пришлось убрать эти самые руки с зажатой картой в карманы и сделать морду кирпичом. Ни-ни, пока я не сделаю копии. Нет, только сама, знаем мы вас. Какой же мерзкий у вас кофе. Да плевать мне на гонорар… ой, нет, этого вот говорить не надо. Конечно, мои данные у вас есть, всего хорошего. Такси! В Полицейское Управление, пожалуйста. Если они увидят это в утренней газете, мне придется отвечать на уйму неприятных вопросов. Мне все равно придется на них отвечать, но есть шанс, что настрой будет чуть-чуть иным. Так что лучше явиться самой, обезопасить тылы, так сказать. Надеюсь, я правильно поступаю. *** Угнать машину — дело несложное. Проблемой стало заставить себя бросить ее, не доезжая до дому и, борясь с приступом всепоглощающей лени, тащиться пешком два квартала. Затолкал в угол спецназовский шлем, предусмотрительно захваченный из машины — нечего уликам на виду валяться, брезгливо стянув с себя чужую форму, отправил ее туда же, пожалев вдруг, что в его подкрышных владениях нет камина, где все это можно было бы с удовольствием сжечь. Он ненавидел вещи с чужого плеча. Вода не смыла гадкое ощущение, и желание списать его на мелкую бытовую причину осталось невыполненным. Эти люди были беззащитны. Это было совершенно мерзко. И за такое совершенство приходилось расплачиваться чем-то гораздо более пакостным, нежели кислая судорога где-то под челюстью или боль от иглы, сшивающей распоротое предплечье. Чем-то почти сопоставимым с теми днями в Аркхэме, когда его вздумали лечить от депрессии. Знай он заранее, какой эффект может дать пароксетин, сто раз подумал бы, что стоит имитировать, а что нет. Через неделю он имел развесистый букет побочных реакций вкупе с очень определенным желанием исчезнуть с лица земли. Это был единственный раз за все время пребывания в лечебнице, когда он ничего не симулировал. Сейчас же это была пренеприятнейшая — и очень знакомая — внутренняя химия. Но он просто не имел права так все оставить. Возможно, надо было подстроить побег и расправиться с ними в более подходящих условиях, но дело того не стоило. Что ж, чем гаже это выглядит, тем лучше. Он отлично отдавал себе отчет в том, что большая часть его действий за последние несколько дней отдает мелочностью и душевным скупердяйством, хотя в наличии у себя души он, честно говоря, сомневался. И старался не думать, чем же отдает меньшая. Раздражающие движения лампы, свет почти в глаза. И — завороженный взгляд из темноты. Фотографы рисуют светом, что она ожидала увидеть? И такое знакомое каждому здоровому мужчине давящее чувство, когда низ живота начинает занимать половину тела. Чего она от него ожидала? Они трахнулись в кресле у компьютера, а потом жили долго и счастливо? Не смешите. Это надо было пресечь. «Ты мерзок». Да-да, именно. Он рассчитывал услышать это гораздо раньше, но почему-то задело. Все правильно. Картинки прошедшего дня упорно гнали прочь запланированный трехчасовой сон. И вечный аккомпанемент — ты не тот, за кого себя выдаешь, заглушить который удается только адреналиновым взрывом. И необъяснимое желание услышать это от кого-то со стороны. Тот, кто мог бы наконец с полным правом произнести это, сколько его ни дразни, вряд ли шагнет дальше примитивной ненависти, к которой имеет все основания. Хотя… сегодня они как будто вышли на новый уровень. *** Интермедия. Ледяная корка трещит под ногами, оставленный на опушке внедорожник давно скрылся из виду, ружье все время съезжает с плеча, сталкиваемое рюкзаком, набитым кучей ненужных вещей. Ну вот кто берет с собой на охоту палатку в конце декабря? Ночевать в зимнем лесу? Со стороны отца, в его возрасте это чистой воды гусарство. Было бы перед кем выпендриваться. А больше всего раздражает то, что он шагает впереди, почти налегке, произнося на ходу речи о том, какой сегодня прекрасный день, какой удивительно звенящий морозный воздух и какое замечательно чистое небо, такая редкость под Рождество! И они здесь непременно подстрелят оленя, надо только дойти до того места, что указал егерь. И «Ремингтон» его не съезжает и не болтается, и он действительно наслаждается каждой минутой на этом невыносимо звенящем воздухе и этим слепящим, отражающимся от нетронутого наста солнцем, от которого слезятся глаза, и слова его звучат, словно он говорит не с родным сыном на ходу, а вещает с трибуны многотысячной толпе. Надо было взять солнечные очки, все было бы не так противно. Только вот отвращение к себе за очками не спрячешь. Отвращение, вызванное тем, что каждый раз отступаешь под давлением человека, которого должен бы любить, но даже не можешь заставить себя уважать его, хотя, по здравом размышлении, он этого более чем достоин. Который с самого рождения видит в тебе кого-то совершенно иного и пытается вылепить из тебя то, чем ты никогда не сможешь быть, как бы ты этого иногда ни желал. Хотя бы ради того, чтобы от тебя наконец отвязались. — Вот что я тебе скажу — кто никогда не охотился в зимнем лесу, тот не жил! Ты во Вьетнаме не настрелялся? Хотя там снега не было. — Конечно. Человека, чьей любви ты никогда не добьешься, но по инерции продолжаешь гнаться за его одобрением. А потом берешь и срываешься на мелкие пакости. — Я хотел бы доверять тебе. И я хотел бы… — Куда катится мир? — Но твои вчерашние выходки убедили меня, что не стоит. Ты мог бы использовать свои штучки, чтобы располагать к себе людей, а не наоборот, но… ты никогда не повзрослеешь. Лезть из кожи вон, чтобы понравиться, «наладить связи», как ты? Ты умеешь это. Будь это кто-то другой, это выглядело бы просто жалко. Зачем тебе я? — Возможно. — Послушай… — Да? — Забудь. Ты так и не можешь до конца понять, где заканчиваются его желания и начинаются твои собственные, счастье, что они вообще есть. А, может быть, и они тебе не принадлежат? Ты бьешься в липкой паутине его планов, его требований, его разочарования, собственного бессилия и неизбежной в итоге тихой взаимной ненависти. — Ты больше не поставишь меня в неловкое положение. Вот это уже интересно. — Или? — Или я знать тебя не хочу. Считай, что этот рычаг у тебя в руках. Ты знаешь только, что, как бы ты ни старался, ты не то, чем должен быть, не тот, кого ожидает увидеть этот человек, время от времени оборачиваясь через плечо. Ты не по праву занимаешь чужое место и острота этого ощущения не уходит годами. Однажды тебе приходит в голову, что лучше пойти проветриться, чем много часов подряд выслушивать занудные речи преподавателей, и ты, вместо школы ныряешь в метро, выходишь на окраине, идешь, куда глаза глядят, и теряешься, а потом встречаешь банду беспризорников и еле уносишь ноги. И вдруг эта зависть — независимости, неподотчетности, этой не испорченной хорошим воспитанием полудикой жизни с ее обильностью, полновесностью бытия, когда ничто не предопределено, когда, возможно, не знаешь, где будешь ночевать сегодня, но перед тобою весь мир, и тебе нужно только не быть дураком и вовремя схватить удачу за хвост. Он не был наивен и знал, что восемь из десяти таких мальчишек не доживут до двадцати, и здесь нечему завидовать, но в этот момент особенно ясно осознал, что у него никогда не будет выбора, что за него уже все решил тот, кто знает лучше, и что над ним всегда будет висеть обязанность быть хорошим сыном, оправдать надежды, сделать все то, чего не суждено было сделать его погибшему брату, память о котором, как жернов на шее, висит на нем с рождения. А ведь он его даже не знал. Хотя он знал о нем все — что тот любил, чего не любил, как вел себя за столом и что желал родителям перед сном, какие у него были успехи и проблемы в школе и со сверстниками, и послушно копировал все, что знал. И последовавшие месяцы молчаливого бунта, кульминацией которого стала авантюра с поездом, а результатом — повышенная бдительность отца и Дирфилд, законченный за два года вместо четырех. Там он понял, что есть места почти столь же невыносимые, как родной дом. И все же сознательно изо всех сил пытаешься натянуть на себя чужую шкуру, а она все равно не подходит. Тут жмет, там болтается, и, если ты не спотыкаешься сам, то тебе непременно ставит подножку тот, кто не желает замечать, что ты не тот, другой. Не тот, кто лучше, правильнее… был. А когда замечает, очень удивляется и злится. И ты прилагаешь все силы, чтобы он замечал это как можно реже. День за днем, год за годом. Больше чем любовь, эта бесконечная преданность, и только смерть разлучит нас. И вчерашнее: — Сенатор, я хочу представить вам моего сына, — и тут же отвернулся. В такие минуты особенно остро чувствуешь себя самозванцем и, чтобы вырваться из неловкости и омерзения, делаешь все, чтобы передать их кому-то еще. Старомодно склониться, коснувшись губами тронутой артритом маленькой кисти, задержаться чуть дольше, чем это было когда-то положено. Улыбнуться чуть иначе, чем было бы свойственно пятнадцатилетнему мальчику, каким он выглядит в свои девятнадцать. Как будто только недавно пересчитал скелеты в ее шкафу. Но очень вежливо. — Очарован. — Не пропустить в голос усмешку. Госпожа сенатор отдернула руку. Достаточно. — Какой милый юноша. Отец все заметил, и он в тихом бешенстве, но отступать некуда. — Когда-нибудь он станет моей правой рукой. О, разумеется, твои наполеоновские планы. Куда я денусь. Ты уже все спланировал. Ввернуть раздражающее. — А пока что играю в университетском театре. Отец на секунду поджал губы. — Это временная блажь. — Все-таки не удержался. Ну конечно. И ты так и не настоишь на своем? Нет, это пустое. Блажь. Хорошее слово. Блажить напропалую весь остаток дней… невозможно. И вот это сегодня: — Вставай, пора. Непроглядная темень за окном, сколько времени? Часа четыре? — Ты не передумал? — Тебе же нравится охота. Не мне. — Да, конечно. Зачем вообще вся эта зимняя вылазка? Шаг к примирению после вчерашнего, надежда снова увидеть того, другого, или очередной повод заставить тебя почувствовать себя дерьмом? Убить, так сказать, двух зайцев одним выстрелом. Даже трех, пожалуй. — … иногда ты стреляешь даже лучше меня. Кстати о выстрелах. Мы о чем-то беседовали? Неожиданная похвала. — Хочешь вот так просто отдать мне титул главного по тарелочкам? — Заткнись. Поговорим о погоде? К вечеру, после безуспешных поисков хоть каких-то следов в непролазных сугробах, словесный фонтан иссяк, уступив место отрывистым жестким указаниям по существу и мелким придиркам, как-то — не ставить палатку под этим деревом, а вон в тех кустах, не надо столько дров, они тут не ведьму жечь собираются; попытка скрыть усталость. — Егерь сказал, что на ночь тут лучше не оставаться. — Не дури, тут никого опаснее барсука сроду не водилось! Или ты чего-то боишься? Твоего ревматизма. Сквозь слои белого полотна пробивается свет. Значит, уже позднее утро. Натянул толстый свитер из английской резинки с колючим горлом, собираясь выбраться на мороз, повинуясь зову природы. Схватившись за молнию, услышал шум и вскрик отца, дергая бегунок вниз, одновременно инстинктивно ухватился за ружье и выкатился на снег, на ходу проверяя, заряжено ли оно. В десяти шагах перед ним разыгрывалась сцена из страшной сказки или малобюджетного фильма ужасов. Отец, полупридавленный здоровенным медведем, пытался извернуться и выстрелить из винтовки, но ствол был слишком длинным для такого близкого контакта, а само оружие слишком тяжелым для одной руки. — Не лезь, я сам справлюсь! Хорошо. Какой же ты… ты. Громыхнул выстрел, но заряд прошел мимо и только разъярил зверя. Снег стал розовым. Нет, сам ты не справишься. Он рухнул на одно колено и вскинул ружье, ожидая удобного момента. Отогнал шальную мысль, когда на мушке на мгновенье оказалась не та голова. Как это было бы легко! Мама этого не переживет. Дежурная ложь. Он задержал дыхание и аккуратно разрядил ружье, попав медведю пониже уха. — Чего ты копался? — Это я с перепугу, пап. — Девка. — Наверное, он и сам был бы не в том состоянии, чтобы уловить иронию. Что ж, теперь придется вытаскивать на себе и его. Радужная перспектива. Приступ ревматизма был бы предпочтительнее. — Сзади! Удар, спину обожгло болью, он развернулся, падая, и успел только двумя руками сунуть ружье, как палку, между челюстей второго медведя, прежде чем утонуть в снегу под давлением семифутового зверя. Перед лицом мелькнула огромная голова, раскрытая пасть с обломанным клыком, раздался выстрел, один глаз исчез, брызнув на снег красным, он почувствовал железистый привкус во рту, не разбирая, чья это кровь, и дернулся в сторону как раз вовремя, чтобы не дать огромной мохнатой туше придавить его всем своим мертвым весом. Верхушки сосен, озаренные солнцем, и синее-синее небо, такая редкость под Рождество… Слева, почти вплотную, возникло перекошенное лицо отца. — Чему ты улыбаешься? — Так… главный по тарелочкам все-таки ты. — Даже в форме шутки признание превосходства вслух дается с трудом. И дело не в тарелочках. Слишком долго оно было безмолвным. И неискренним. — Прибереги свои шуточки для более подходящего времени и аудитории и помоги мне. — Есть сэр. Он встал и собрался помочь перевязать рану отцу, в позе полулежа изучавшему свою изорванную лодыжку с выражением досады и боли. Досада явно преобладала. — Подожди, я схожу за жгутом. — Господи Иисусе. — Что случилось? — Ты бы видел свою спину. Обернулся. Снег, примятый им при падении, был не розовым, а красным. — Н-да… — Ты… ничего не чувствуешь? — А ты? Скривились оба. Возвращаясь из палатки с аптечкой, он почувствовал, что, похоже, медведь ранил его сильнее, чем показалось вначале. Вся правая половина спины горела, и рука двигалась хуже, чем должна. Захотелось снова лечь в снег, чтобы унять боль. Может быть, так и остаться в снегу. Благодать. Девка. Не дождешься. Отец очень пристально смотрел на него, минутный испуг исчез, освободив место для привычного холода. — Ты хоть знаешь, как это делается? — морщась, с сомнением. Не сверли, не сверли взглядом, сейчас это не работает. — Коня сменить! Перевяжите раны! Помилуй, боже! — Шш... Все это сон. — Не ерничай. — Вытяни ногу. — Слишком туго. — Пап, я знаю, что делаю. Оставить бы тебя здесь… Или еще раньше — промахнуться. И для обоих все закончилось бы через минуту. А если там, за гранью, все же что-то есть? Как вариант, представил себе перспективу провести с ним вечность. Один на один. Вот в таких отношениях. Этакий изысканный персональный ад. Полторы мили до машины показались двадцатью, даже после того, как они нашли подходящую палку, чтобы отцу было на что опереться помимо его немеющего плеча. — Два медведя-шатуна посреди Новой Англии. Нам никто не поверит. Они оставили все, кроме оружия, отец никогда на это не согласился бы. Хотя бы из соображений безопасности. — Я поведу. — У тебя нога не работает, я поведу. — У тебя вся спина изодрана. Ты теряешь кровь. Начинается. Кто кого переупрямит. — Переживу. Три часа до Готэма. — До ближайшего города — час. — Тем более. — Что ж… Отец взгромоздил раненую ногу поверх бардачка и откинулся на сидении. Черно-белый туннель, графически безупречные стволы, ветки, как в стробоскопе… как быстро стемнело… — Не гони. — Я не гоню. — Гонишь. В подтверждение этих слов зеркало заднего вида показало мигающие красно-синие огни, и скоро до его слуха донесся вой сирены. Полицейская машина нагоняла медленно, но верно, явно чего-то требуя. Ах да… остановиться… закрыть глаза… Стук в стекло. В лицо дохнуло морозом… приятно… — Проблемы, офицер? — Выйдите из машины. Отодрал от кожаной спинки кресла прилипший свитер… или отодрал кожу от спины… или что там от чего… шагнул вниз, припорошенный снегом асфальт ударил откуда-то сбоку, хороший замах, зараза… сдавленно крякнул полисмен, и мир заглох. * — Мам, ну не переживай ты так, ты же хирург. — Была им, пока не пришлось стать администратором после смерти Томаса. У него лучше получалось совмещать одно с другим. И — ты не мой пациент, ты мой сын. — Считай, что выше шеи — сын, а ниже, примерно до пояса — пациент. А дальше — снова сын. Так нам обоим будет спокойнее. — Почему ты всегда хохмишь, когда тебе плохо? — А почему ты решила, что мне плохо? — Потому что хохмишь. — Железная логика. Ай! Что ты там делаешь? — Смотрю. Ниже шеи и выше пояса. Повязка немного присохла, потерпи, дорогой. Доктор Вайсман сказал, все будет в порядке. — Он, вроде, у тебя учился? — Да. — Какие у тебя теплые руки. Ну и как? Есть повод гордиться учеником? Жить буду? — Есть. Жить будешь, но сначала не очень хорошо. — И кто хохмит? — Я серьезно. У тебя повреждены мышцы, придется долго восстанавливаться. И еще ты будешь похож на тигра. — Мам, умоляю, мне смеяться больно! — Ты иногда просто невыносим. И что ты такое сказал сенатору Симмонс? Она назвала тебя «очень неприятный молодой человек». — И ведь права. Это она тебе сказала? — Нет, я случайно услышала. — Ничего такого я ей не говорил. Просто поцеловал ручку. — И только? — И только. — С трудом представляю себе… — Лучше и не пытайся. Мне не понравилось, как она на тебя косилась. — Как? — Ну… э… она мне показалась очень неприятной пожилой леди. — Хм… Мне сказать тебе спасибо? — Ах, матушка, не стоит! Думаю, это из-за твоих кузенов. — Арчи и Монти не ангелы, но пока они вместе, ничего ужасного Арчи не натворит. А манерность тебе не идет. — Ну все, я разда-авлен, я не переживу этого! — Не ерничай. И не ерзай, швы разойдутся. — Постараюсь. Я хочу скорее вернуться в университет. — Можешь называть вещи своими именами — ты хочешь поскорее сбежать. — Да. — Вы сегодня спасли друг другу жизнь, неужели это никак вас не сблизило? — Нет. — Ты ненавидишь его. — Нет. Я только хочу, чтобы он оставил меня в покое. — Он твой отец. — Медицинский факт. Только ему нужен Уил, и никакого другого сына у него никогда не будет. — Это говорит твоя детская ревность. — Я знал, что ты это скажешь. Ничего подобного. Я устал жить за двоих. — За двоих… А сегодня я могла потерять еще и тебя… — Еще и меня. О… братец Уил, тут, кажется, опять твой выход объявили! — Сам же и объявил. И лучше не говори так… Хорошо, что отец не слышит. — А пусть слышит. Он бы алтарь ему воздвиг, если бы хватило воображения. И он до сих пор винит тебя. — Он ни при чем, я сама до сих пор чувствую вину. — Ага, ты себя казнишь, а он потакает тебе в этом. Двадцать лет прошло, мам, пора хоть немного абстрагироваться. — Такие воспоминания со временем не тускнеют, к сожалению. Быть может, иногда я и хотела бы забыть. Совсем забыть, знаешь, как будто до тебя ничего… никого не было. Я знаю, стало бы легче. — Мам… — Что? — У меня к тебе один очень неприятный вопрос. Только ответь честно. — Постараюсь. — Для тебя я тоже был только заменой? — Что ты такое говоришь? — Заменой Уилу. — Это не так. — Ну пожалуйста, не лицемерь. Он тычет меня носом во все, в чем я не похож на него. Я веду себя не так, мне интересно не то, смотрю не так, как мой идеальный братец, говорю, думаю, дышу неправильно! И так всю жизнь, сколько можно? Он никогда не простит мне, что я не тот, кого он хотел бы видеть на моем месте. Вернее, что я не смог занять место Уила. Мам, я же делал всё, я пытался, я честно пытался когда-то быть им. Прости, я не смог себя переломить, и давно уже не хочу больше! — Говори потише. Тебя, наверное, слышно на всех этажах, гремишь, точно как отец. — Ну хоть что-то полезное от него досталось… Мам? Ты куда? Не уходи, пожалуйста. Я не хотел. — Прости. — За что? За то, что задел тебя? — За то, что ты прав. Отчасти. Только отчасти. И, знаешь, Уил вовсе не был идеальным, он был просто совсем-совсем другим. — Ты меня прости. — Как трогательно. — Эдвард? Ты давно здесь стоишь? — Достаточно. — О, папá подслушивает под дверью? — Заткнись. — С удовольствием, сэр. — Пойдем, Лив… Я видел, как ты раздумывал. — Тебе показалось. Почти признание.