Till they're sore // ex Bad romance

Дурдом был местом, где даже Бэтмен не мог чувствовать себя в безопасности, тяжелый взгляд Джеремии Аркхэма измерял, взвешивал и оценивал человека в маске, и выводы его были явно неутешительны. При каждой из их немногих встреч он прямо заявлял, что место летучей мыши здесь, под его крылышком, но, следуя каким-то своим неясным мотивам, все же соглашался делиться информацией. Причем вне зависимости от отношения полиции и общества к темному рыцарю. Однако это не избавляло Брюса от холодка, ползущего по спине, вызванного легким приступом клаустрофобии. Находясь внутри, он не мог избавиться от ощущения, что рано или поздно эти двери могут закрыться и за ним. Поэтому, когда после короткого разговора, главврач передал ему папку с делом Джокера, он поспешил покинуть неприятное место и вздохнул полной грудью, лишь убравшись с острова, где возвышалось псевдоготическое здание клиники, окруженное более современными и менее вычурными, но от этого не менее нервирующими пристройками. Наверняка папка содержала далеко не все, хитрый старый мозговед явно подготовил ее заранее, но давить на него самому или через Гордона было абсолютно бесполезно, он был царь и бог в этом маленьком закрытом мирке, где закон имел лишь номинальную силу. Придется довольствоваться тем, что есть, в конце концов, когда возникнут конкретные вопросы, он всегда может переступить через себя и наведаться сюда еще раз. *** Главврач и единоличный собственник дома скорби имени Элизабет Аркхэм не имел привычки рано ложиться. Темная фигура, бесшумно возникшая в кабинете далеко за полночь, заставила его слегка вздрогнуть, но ее появление не было большим сюрпризом. В конце концов, этот рыцарь в маске был достаточно предсказуем на определенных этапах, и сейчас Джеремия Аркхэм был уверен, что тот рано или поздно явится со своими вопросами. Нервировало только то, что кому-то удавалось так легко и незаметно преодолевать все преграды на пути к его святая святых и, более того, так же исчезать. Но до сих пор он тешил себя мыслью, что этот кто-то был единственным исключением. До сего дня. Предмет их разговора был головной болью для всего персонала лечебницы. Начиная от врачей и кончая уборщиками и охраной. Сначала все было спокойно. Первые несколько часов, пока тот находился под воздействием сильного успокоительного, которое ему вкололи еще по дороге сюда. Везти его в какой-либо полицейский участок больше никто не рискнул, отчего сомнительное удовольствие принимать у себя безумного клоуна целиком досталось ему, Аркхэму. Кто с ним работал? Все с ним работали. И у всех сдали нервы. Пришлось вести его самому. Ноблесс оближ, он не мог проявить профессиональной слабости. Довольно скоро наблюдения привели его к выводу, что Джокер просто издевается, со знанием дела симулируя комплекс сразу из нескольких видов несовместимых друг с другом психических расстройств, отлично выбирая время и зрителей для своих истерических припадков, мрачного замыкания в себе и приступов агрессии. Но большую часть времени он был приветлив и уравновешен. Охотно общался, невообразимо много говорил, так много, что вычленить из его болтовни хоть какое-то зерно истины было практически невозможно. Cо дня его появления в клинике нервное напряжение среди персонала взлетело до уровня, близкого к критическому. Здесь были психопаты самого разного разбора, и преступников среди них хватало. Но никто не вызывал такого… даже не страха. После работы с ним, рано или поздно, все начинали задумываться о здравости собственного рассудка. Он неплохо притворялся, что на него действует гипноз, пока не догадались, что каждый раз он изображает то, что предположительно должен говорить и делать в этом состоянии кто-нибудь из присутствующих при сеансе. Когда его наконец раскусили, он был страшно доволен, словно это было игрой в ассоциации. Похоже, для него так и было. Он живо интересовался семейными делами сотрудников клиники, здоровьем, успехами их детей, что вызывало совершенно иррациональное желание увезти всех родственников подальше, куда-нибудь в Коста-Рику или в Аргентину и спрятать в глухой деревне. В конце концов, он вряд ли мог дотянуться до кого-то из них, находясь под замком и не имея никаких контактов с внешним миром, но ощущение опасности от этого не исчезало, и эта нелогичность более чем нервировала. Мило беседуя, он мог раздеть взглядом догола, не слишком-то редкое умение, однако, это смущает и злит, если ты женщина, но если ты мужчина… это производит много более угнетающее впечатление. Кулаки сжимаются сами собой, и хочется то ли дать в морду, то ли пойти помыться. И даже когда ты прекрасно понимаешь, что это делается специально, чтобы вывести тебя из равновесия, все равно остается смутное ощущение, что с тобой что-то не так. Это то, что рассказывали Джеремии его сотрудники, зрелые, видавшие виды специалисты, едва ли не краснея, словно смущенные подростки, и морщась при одном воспоминании об этом. В конце концов, он доводил до белого каления всех и получал по морде почти от каждого из тех, кто пытался с ним работать. Это было верхом непрофессионализма со стороны сотрудников, а Джокер каждый раз был доволен, как будто ему торт подарили. Джеремия едва не подумал, что ему нравится, когда его бьют, но нет, конечно, это означало лишь, что ему удалось кого-то по-настоящему достать. Помимо обычных препаратов, которые ему все время меняли и переназначали, в зависимости от очередной комбинации симптомов, которые он считал уместным выдать, так сказать, в эфир, на нем испытали несколько вариантов так называемой сыворотки правды, идеального рецепта которой до сих пор не изобрели. Но попробовать стоило. Наркотик действительно растормаживал его, но совсем не так, как ожидалось. Вместо того чтобы отвечать на вопросы, он игнорировал их и начинал читать стихи, начиная от Марлоу и Мильтона и заканчивая Оденом и Буковски, на ходу вплетая в текст отсебятину. Вся эта демонстрация начитанности и отличной памяти не давала никаких зацепок, и, когда четвертая попытка увенчалась потоком непристойных лимериков, в которых он прошелся по всем, с кем успел познакомиться, эксперименты прекратили в виду их бесполезности. А лимерики до сих пор бродили по лечебнице и заставляли кое-кого прятать глаза. Беседуя с плащеносцем, доктор Аркхэм придержал некоторую часть информации. Например то, что Джокер едва ли не с самого начала произвел на него впечатление абсолютно вменяемого человека, отдающего себе полный отчет в своих поступках и отлично знающего, когда надо якобы слететь с катушек, чтобы поддержать свое реноме. Он не мог понять его мотивов, если они вообще были, но в целом его выводы сводились к тому, что перед ним воплощение крайней степени социопатии, что не означает невменяемости. Но он не спешил делиться этим ни с кем, потому что признание его пациента вменяемым означало перевод из Аркхэма в тюрьму и суд, а он еще не закончил. Его профессиональный интерес перевешивал всякое желание поддержать правосудие. И то, что это закончилось побегом, отнюдь не изменило его намерений разобраться до конца с этой загадкой, несмотря на то, что тот в конце концов добрался и до его больных мест. Он много раз навещал Джокера по ночам, сначала решив, что спросонья пациент будет податливее, а затем, когда понял, что он спит не больше его самого, и так его не сбить с толку, Джеремия предположил, что спокойная неофициальная беседа без записи поможет ему раскрыться, но и тут просчитался. Его самого затянули эти ночные разговоры, и иногда он спускался в блок особо опасных просто от скуки. Порою, Аркхэм почти забывал, что перед ним убийца и террорист, которого он лично официально признал невменяемым, и начинал недоумевать, что этот человек вообще здесь делает. Но тот всякий раз напоминал, с кем они здесь имеют дело, выкидывая очередной фортель с пострадавшими из числа персонала клиники, убедительно симулируя очередной вид нервного расстройства, или, чаще всего, то и другое одновременно. *** Его палата больше напоминала камеру, как и все те, в которых содержались опасные или просто непредсказуемые пациенты, поскольку стену, выходящую в коридор, заменяла решетка для удобства обзора и для того, чтобы камеры видеонаблюдения оставались в гарантированной недоступности для желающих залепить их жвачкой. Или чем похуже. Джокер лежал на койке с закрытыми глазами. Было непонятно, спит он или нет. Джеремия тихонько постучал ногтем по металлу. Джокер открыл один глаз и посмотрел, кто это решил побеспокоить его в неурочное время. Узнав главврача, он поднялся и ухмыльнулся. — Не спится, доктор? — Не спится, — кивнул он, — добрый вечер. — До-обрый… Ночь на дворе, — он кивнул на забранное решеткой окно, — вон какая луна. Я уж думал, бэтсигнал починили, да мышь забыли нарисовать. Джеремия поставил стул почти вплотную к решетке. Немногие решались подходить так близко после того, как пациенту особенно не понравился кто-то из санитаров, и он длинной и неожиданно сильной рукой сграбастал того за шею и разбил ему лицо о железные прутья, сломав челюсть. Джокер тем временем охотно перебрался на привинченный к полу металлический табурет по ту сторону решетки, развалившись не нем так, будто это было огромное мягкое кресло. — Какими судьба-ами? Джеремия со временем привык к его утрированной манере говорить, она почти перестала раздражать его, когда он заметил, что из-за поврежденных мышц, при нормальном темпе Джокеру приходилось сильно напрягаться, чтобы его речь оставалась внятной. — Я смотрю, вам тоже не спится. О чем вы думаете? — Do catss eat batss? Едят ли кошшки летучих мышшек? Ну да. В большинстве случаев их разговор начинался примерно так. Летучие мыши, усатые копы и прочая, прочая. Обычное вступление, не означающее ровным счетом ничего. — Ох… мне кажется, летучих мышей мы уже обсудили вдоль и поперек. Давайте пока отложим их в сторону. — С превеликим удовольствием, доктор. О чем бы вы хотели поговорить? — А вы? — А я первый спросил. — Как настроение? — Великолепно. Когда нечего сказать, говори о погоде. Скучно. А у вас? — Неплохо. — Неплохо еще не значит хорошо. Бледный вы какой-то, усталый. Вас что-то гнетет. И вы снова пришли ко мне среди ночи. Это уже похоже на дурную привычку, доктор, вы не находите? — Не обольщайтесь, друг мой, это всего лишь моя работа. — Только ли? Вы похоронили себя в этих стенах, ваше тело размякло от сидячей работы, вы даже не можете уйти домой, чтобы отвлечься от окружающих вас кошмаров, потому что ваш дом здесь, и вам некуда идти. Доктор Аркхэм всегда предпочитал слушать. Дать выговориться пациенту и сделать свои выводы. И когда он понял, что напрямую он ничего не узнает о личности Джокера, их беседы стали более отвлеченными и даже доставляли ему некоторое удовольствие. Сначала он пытался управлять течением разговора, но это приводило лишь к тому, что тот делал вид, что просто перестает его слышать. И сейчас он, как всегда, позволил человеку за решеткой взять нить разговора в свои руки, хотя ему не слишком понравилось, что тот сразу решил перевести стрелки на него самого. — Это мой выбор. — Несомненно. Но не жалеете ли вы о нем? — Никогда, если вам это интересно. — Не давит ли на вас тот груз ответственности, что вы приняли на себя? Не хочется ли вам иногда все бросить и сбежать из этих мрачных стен, с этого острова, из города, в конце концов? Что-то кольнуло изнутри. Да, иногда хочется. Но его место здесь и нигде более. — О. Джокер, вы меня почти удивляете. Вам знакомо чувство ответственности? Секундная пауза вселила было в Джеремию надежду на хоть какую-то информативную реакцию, но последовало за ней обычное ерничество. — Где-то слышал о нем, — осклабился Джокер, — описание мне не понравилось. — Послушайте. Мы с вами неплохо узнали друг друга за то время, что вы здесь находитесь. Неужели вы верите, что эти ваши… дешевые трюки приведут к чему-то? — С другими это удавалось, но, конечно, не с вами, доктор, помилуйте, я не собираюсь оскорблять ваш интеллект. Я всего лишь поддерживаю беседу. Разве я что-то не то сказал? Мне чертовски приятно ваше общество, но почему вы избрали меня своим любимым собеседником? Вы не первый раз приходите ко мне в ночи, подобные этой. Почему именно я? Отчего вы не выбрали, например, доктора Крейна, ведь вы с ним коллеги? При упоминании бывшего ведущего специалиста, Джеремия слегка поморщился. Уголки рта Джокера чуть дернулись, и он сощурился, склонив голову набок. — Я как раз думал о том, что вы так часто навещаете меня и так редко удостаиваете своим вниманием Крейна, он соскучился по вас, — хрипловатый голос, медленно произносящий слова, звучал тихо и будто бы с оттенком горечи, — почему вы так его избегаете? Должно быть, он напоминает вам о несчастии, случившемся с вашим дядей Амадеем? Верно, доктор? Вы ведь чувствуете в себе эту грань, эту… дурную кровь? Или же трусливо списываете на профессиональный риск те мысли, что посещают вас по ночам? Дескать, когда слишком много общаешься с психами… — взгляд зеленых глаз был полон понимания и искреннего сочувствия. Этот человек просто копировал его профессиональную маску. — Всё в этом мире повторяется, Джеремия Аркхэм. И все мы горим-м… в огне собственных желаний и страхов. Как… драматично. Это ты-то горишь? Да у тебя, похоже, не то что страхов, вообще собственных эмоций нет. Все заимствованные. Почтенный психиатр почти начал жалеть о том, что его дернуло прийти сюда. Этот разговор окончательно перестал ему нравиться. Сегодня Джокер решил наконец пройтись по его собственным больным местам. И ему это сразу удалось. Главврач ощутил всю меру того, о чем говорили его подчиненные в отчетах о своей работе с трудным пациентом. Все же, когда просматриваешь записи, на которых предмет изучения препарирует того, кто должен бы сам быть активной стороной, это не производит такого давящего впечатления. Потому что это не ты стоишь под обстрелом. Он с трудом подавил желание запротестовать, надеясь, что влезая в личное психологическое пространство оппонента, тот наконец хоть немного раскроется сам. — Положим. Как насчет ваших желаний и страхов? — Да вы все знаете, доктор. Я вот мышей боюсь, — он воровато огляделся по сторонам, — лету-учих. Тьфу. Опять он за свое. — Мы же решили, что мышей на сегодня оставим. — Ну, вы сами спросили! — Зачем вы это делаете? — Что? — непонимающе заморгал Джокер. — Вы просто издеваетесь надо всеми, кто попадается вам под руку. Вам еще не надоело? — устало спросил Аркхэм. — У всех свое хобби, — развел руками Джокер, — к тому же я псих, мне вроде как полагается. — Вы знаете, что безумны, и вам это… нравится. Действительно нравится. Почему? — Ай-ай-ай, доктор, как мо-ожно? — Джокер округлил глаза, изображая крайнюю степень изумления, — я считал вас более тонким человеком. Говорить пациенту, что он безумен, по меньшей мере, не этично! Джеремия усмехнулся. — У вас руки по локоть в крови, и вы говорите об этике? — А у вас руки по локоть в чужих мозгах. И все же. — Моя задача — помочь. Помочь тем, кто по-настоящему болен и обезопасить мир от таких как вы, — Аркхэм чувствовал, что начинает срываться. Джокер наклонился вперед, едва не упираясь лбом в прутья решетки. Было неясно, ухмыляется он, или это слабый свет ночника так лег на его шрамы. — Ой ли? Пока что вы занимаетесь тем, что охраняете меня от жестокого внешнего мира, где я скоропостижно попаду на электрический стул, — зашипел он, — вам стоит лишь поставить свою красивую размашистую подпись на паре жалких бумажек. Вы же давно поняли, что признание моей невменяемости было ошибкой. И это возвращает нас к вопросу, на что я вам сдался. — Сомневаюсь, что вам бы хотелось, чтобы я поставил эту подпись. Джокер зачастил, артикулируя с усилием, но не проглотив ни одного звука. — Хотел бы, не хотел бы, дело десятое. Факт, вы этого не сделаете, раз не сделали до сих пор. Неужели я для вас такая интересная головоломка, что вы готовы тратить средства, нервы и драгоценное время, отведенное на сон, на мою скромную персону? Или вас замучило одиночество? Вам действительно не с кем поговорить? А может быть, вы просто… завидуете мне? Джеремия чуть не поперхнулся, но выдавил из себя подобие снисходительного смешка. — Завидую? Пожалуй, вашей молодости и здоровью. Но таких предметов зависти у меня полклиники. — О нет, — поморщился Джокер. — Придуриваться это мое амплуа. Вам оно совсем не к лицу. Вы боитесь. До слабости в коленках боитесь, что когда-нибудь ваш мозг даст сбой. А я смог отдаться своему безумию и при этом сохранить рассудок, как бы парадоксально это ни звучало. Я знаю, вы-то давно это поняли. И, глядя на Крейна, вы боитесь, что не справитесь, когда придет ваше время, тогда как я вселяю в вас некоторую надежду, хотя и совершенно нелогичную, ведь мое безумие и то, что ожидает вас, не имеют между собой ничего общего. Но вы просто ничего не можете с собой поделать, и это вас тоже пугает. Джеремия медленно сосчитал про себя до десяти. Зеленые глаза напротив, секунду назад с безумным азартом пытавшиеся прожечь в нем дыру, с последним словом стали пустыми и холодными. — Что же вы молчите, доктор? — слова снова зазвучали медленно и густо. — Я наслаждаюсь вашей проницательностью, — со сладкой улыбкой ответил Джеремия, надеясь, что это прозвучало достаточно иронично, чтобы посеять в клоуне сомнение в своей правоте или, по крайней мере, не дать ему увидеть, насколько он смог его задеть. — Выпишите меня, и покой вернется в вашу душу и в это чудесное место. В конце концов, разве это не благородное дело, признать за собой одну ошибку, пожертвовать своим любопытством, чтобы избавить мир от еще одного опасного террориста? Власти и народ будут вам благода-арны… Джеремия тяжело поднялся со стула, показывая, что разговор окончен, фактически признавая свое поражение. Ему нечего было сказать. Джокер тоже встал, сама учтивость, вытянувшись во весь рост, сверху вниз глядя на главврача, который против обыкновения просто повернулся и пошел прочь, бросив вместо прощания: — Вы чудовище, Джокер. Человек за решеткой отвесил легкий поклон, обезображенное шрамами лицо растянулось в самодовольной улыбке, которая впервые дошла до глаз. — Я знаю. Доктор Аркхэм продолжил свой путь, стараясь не спешить, и твердо решив снять квартиру или домик где-нибудь вне острова Нероуз, чтобы иногда устраивать себе полноценные выходные. *** Подсвеченный огнями города смог придавал небу нежно-инфернальный оттенок. Едва заметная на этом фоне далекая грозовая туча сулила освобождение от невыносимого пекла последних дней, и тяжелый, влажный воздух, даже здесь, наверху, имеющий стойкий оттенок выхлопных газов, уже как будто становился свежее. Или это только казалось? Он сидел краю крыши, свесив ноги, и курил, сбрасывая пепел в пропасть. Ему давно не представлялось возможности побыть в одиночестве, в своем личном убежище на чердаке одного из немногих оставшихся жилых домов в деловой части Готэма. Прямо под самым носом у Гордона. И у Бэтмена, конечно. Он даже думать не хотел, что его догадки верны. Это было бы слишком просто. Знаменитые иллюзионисты оттого так свято хранят свои секреты, что разгадка, как правило, до смешного проста. Бэт — хороший иллюзионист, факт. Он не наведывался сюда уже много месяцев. Был очень занят, знаете ли. Приятно выбраться из этого великолепного готического клоповника, где тебя пытаются… изучить. И еще… вылечить. Или хотя бы… удержать. Какая суета. Затянувшийся уикенд в Аркхэме заставил попробовать кое-что, глубоко претившее ему, но он заставил себя перешагнуть через барьер, который иные и не заметили бы. До этого он никогда не лгал ради собственной выгоды. Эксперимент с молоденькой докторшей прошел на ура. Правда, пришлось постараться, пока она совсем не свихнулась от его душераздирающих историй пополам с апелляциями к дедушке Фройду и дядюшке Юнгу, пока она не дала трещину. Женщины в большинстве своем удивительно предсказуемы. Она о нем, видите ли, диссертацию писать собиралась. Докторскую. Харлин Куинзел ЭмДи. Ну-ну. Материала у нее хоть отбавляй, он был щедр, он лгал самозабвенно, он верил каждому своему слову. В конце концов, она раздобыла ему латекс и отдала свою косметичку, она же привела к нему того студента. Надо отдать ей должное, она смогла усыпить охранников и протащить его в клинику, раздобыла ключи и даже отключила камеры наблюдения. Иная влюбленность способна пережить месяцы на голодном пайке. Охота пуще неволи, ха. Парень оказался действительно похож на него телосложением и цветом волос. Его самого остригли в один из первых дней, бессознательного, причем не иначе как со зла, что-то он не слышал, чтобы это было в порядке вещей. Цвет не понравился, да? Конечно, он почел своим долгом прийти в бешенство по этому поводу, чем заработал очередную порцию транков и роскошный фонарь под глазом. Зато произведенное впечатление его полностью удовлетворило. Санитаров, которые решили таким образом пошутить, уволили на следующий день, а жаль. Так что его заново отросшая шевелюра ничем не отличалась от любой другой. Конечно, втихаря посмотреть, а может, еще и перекинуться парой слов с самим Джокером — в последнее время мечта любого студента этого профиля. Психологический юноша очень настороженно вошел в камеру, язык не поворачивается назвать это палатой, стараясь держаться от него подальше. Ну не мог же он заподозрить очаровательную доктора Куинзел в вероломстве. Никак не мог. Она моментально вколола любопытному обычную смесь нейролептиков, в которую по его просьбе добавила кое-что еще. Ему нужно было только мгновенно преодолеть расстояние в пару метров, чтобы помочь держать стремительно отключающегося юношу и зажать ему рот на несколько секунд. Чертовски трудно было сымитировать свои собственные шрамы, глядя в зеркальце в пудренице. Он знал их наизусть, на вид и на ощупь, но воспроизвести их из того, что у него было, оказалось делом очень нелегким. Гораздо труднее, чем их скрыть. Но самым трудным было убедить дорогую Харли не следовать за ним немедленно, а остаться и закончить ночное дежурство. Конечно, все будет в порядке, она выпьет снотворное, и пусть потом гадают, как он смог подмешать его ей и охране. Конечно, они скоро увидятся. Она еще стала вешаться ему на шею на прощанье. Это было лишним. Теперь, если любознательный студиозус умрет от капли вальпроевой кислоты, которая в сочетании с высокой дозой аминазина вызывает пренеприятные последствия, ее замучает совесть, и она во всем признается. И сидеть милой Харли в камере или, если будет слишком откровенна, в палате родного Аркхэма. А он, выбравшись на улицу, выкинул все лишнее из головы и просто наслаждался пешей прогулкой по ночному Готэму, и не заметил, как отмахал двенадцать миль от Нэрроуз до даунтауна. Но все же, он слишком долго отдыхал. На душе было неуютно. Что-то в нем изменилось, испортилось. Он не ожидал, что будет настолько разочарован, что сделает глупость, а в том, что это была именно глупость, он теперь был почти уверен. Это требует некоторого пересмотра. Пожалуй, подошло время очередного сеанса самокопания. Впрочем, то, что он называл «самокопанием», обычно не имело ничего общего с человеческой рефлексией, это он уже давно прошел, пережил, пережевал и выплюнул. По крайней мере, так он предпочитал считать. Это был бы скорее очередной сеанс самолюбования, если бы… Нет, в нем совершенно точно что-то испортилось. Все, что эта репортерша могла бы задеть в нормальном человеке, он выжег в себе еще в той, прошлой жизни. Постепенно и вполне осознанно. Ему понадобился всего один день, чтобы обрубить последние концы. Чтобы стать по-настоящему свободным. И еще восемь лет, чтобы убедиться, что абсолютной свободы не существует. Она напомнила ему кое о чем. Нет. Не надо об этом думать. Стоило оставить ее там, повалялась бы, пришла в себя и, довольная собой и тем, что выжила, получила бы кучу денег за свои снимки и дифирамб за храбрость, и жила бы себе спокойно дальше, отбросив дурацкие мысли. Они у нее на лбу написаны. Нет, надо было вынести и вывезти ее со всей обвеской, собираясь изящно поглумиться и использовать ее как инструмент, что он всегда и делал. Да, именно это он и сделал, конечно. Только осадок остался… неправильный. И что теперь? А ничего. Все будет именно так, как он задумал. Он наблюдал, как она приходила в себя, как дернулась рука к груди в поисках камеры, как та же рука с облезлым лаком потянулась было к нему, спохватилась... Видеть это было так забавно, что он не мог не улыбнуться. Любой нормальный человек перепугался бы до смерти. А она ответила. Подумав, но искренне. Но пастилку он ей все-таки предложил. Но ведь ни словом не соврал! Он сидел и мысленно смаковал каждый момент этого общения, завязанного на испуге и искренности, неожиданном плотском влечении и — осторожности? предупредительности? Когда он в последний раз был осторожен и предупредителен? Его появление всегда вызывает отчаянное желание жить. Но то, что он увидел, не было страхом за свою жизнь. Он уловил не страх, а любопытство и непроизнесенный вопрос — а что будет дальше? И это ему чертовски понравилось. Он не был противен ей в облезлом от воды гриме, а он отлично умел видеть себя со стороны. И это ее интерес к шрамам неожиданно… покоробил. Обычно люди либо прячут глаза, делая вид, что все в порядке, либо беззастенчиво пялятся. Первое раздражает, второе вызывает желание улыбнуться пошире. Она смотрела иначе. Было бы лучше, сделай она вид, что не замечает их? Нет, она попыталась. Смутилась, но выложила все в ответ на оскорбление и каплю эмоционального шантажа. Зачем ему понадобилась эта мелкая манипуляция? Вот это-то и странно. Ему действительно было интересно. Хмм. Позволить кому-то коснуться себя и при этом самому не испытать отвращения... этого не было очень давно. С некоторых пор он не терпел прикосновений, несущих хотя бы легчайший намек на эротизм, а от нее он просто бил волнами. Это могло быть следствием шока. А может быть, это тот дар ломать шаблоны, который он всегда ценил превыше всего, и на самом деле в тот момент манипулятором была она. Пусть так — это было бы забавно. Ему не было неприятно даже то, как она с пьяным блеском в глазах впилась в него поцелуем. Едва не забыл, о том, для чего вообще они здесь. Впрочем, ему быстро напомнили. Он заранее, не предвидя такого развития событий, сделал все, чтобы ничего подобного больше не повторилось, ей это очень не понравится, и после его небольшой сегодняшней проделки им предстоит только деловое сотрудничество, от этого она не отвертится. А маленький презент… ну, это от чистого сердца, выкинет — будет мучиться головной болью, уж он-то знает. Бэтс успел сделать все, что от него требовалось, он не сомневался в нем, так что пора подумать о делах. Скоро надо собираться… Туча уже закрыла собой все небо, и вдали зазвучал гром. Первые капли застучали по крышам и жестяным подоконникам. Чаще, чаще... Порыв ветра принес запах моря и дополнительную порцию воспоминаний, промелькнувших в мозгу и улетевших вместе с амальгамой соли, водорослей и дизельного топлива. И вот уже ливень стеной обрушился на раскаленный Готэм. Джокер откинул голову и рассмеялся — почти по-настоящему, почти счастливо, подставив изуродованное лицо теплым струям дождя.