Till they're sore // ex Bad romance

«Готэм Морнинг»: Джокер вернулся … убийство мэра и бойня на свадьбе его сына… новая волна ужаса не за горами… кто займет освободившееся кресло… комиссар Гордон отказывается от комментариев… и так далее, и тому подобное. Газета полетела на пол. Если честно, комиссар Гордон просто послал их по телефону открытым текстом, когда, после сумасшедшего дня, в течение которого он судорожно раздавал указания направо и налево, усиливая патрулирование, поднимая старое дело, вызывая всех информаторов из криминальной среды Готэма, включая бывших, дважды отказавшись от поста временно исполняющего обязанности мэра в чрезвычайной ситуации и, урвав полтора часа сна на диванчике в кабинете, был разбужен чьим-то писклявым голосом, требовавшим интервью. Всегда очень сдержанный комиссар попросту сорвался. Накануне он чуть было не вздохнул с облегчением, получив звонок от ночного стража, но наряд полиции, срочно отправленный им с места предыдущего происшествия, доложил о том, что все, что они нашли, это две пары наручников, сцепленных между собой и протянутых как раз у входа под ногами, ворот от рубашки с рисунком из пчелиных сот, да мешочек со смехом, лежащий у включенного микрофона на церковной кафедре. И вот пожалуйте, утренние газеты пестрят воспоминаниями о прошлогоднем кошмаре, обвинениями полиции в ее полном бессилии, паническими призывами покидать город или, напротив, организовывать волонтерские патрули. Вот как раз патрулей из напуганных граждан ему и не хватало для полного счастья. Ко всему, похищенная репортерша оказалась той бешеной протеже его старого знакомого, Карла Дрездена. Пару лет назад она несколько месяцев заменяла спившегося фотографа-криминалиста, но в штат не пошла, хотя он ей предлагал. Ей, видите ли, скучно стало… *** Солнце взошло и успело уже подняться довольно высоко. Несколько часов беспокойного сна не принесли облегчения. Дикая круговерть образов, которые он уже отодвинул было на самый край сознания, Харви, охваченный пламенем и превращающийся в Рэйчел с закопченной монеткой на ладони, обожженными губами касающаяся его губ, оплывающий безликий манекен, внезапно оказывающийся его матерью и катящиеся по тротуару десятки жемчужин... И прочие подобные кошмары, которые посещали его все реже и реже, и никогда скопом. Запутавшийся в простыне, мокрый от пота, несмотря на работающий на всю мощь кондиционер, злой и измочаленный, Брюс Уэйн открыл глаза, скатился с кровати и, на ходу срывая с себя влажную ткань, бросился в душ. Последнее, что отложилось в его памяти перед пробуждением, это как Джокер посылает воздушный поцелуй и голосом доктора Аркхэма говорит: «Я бы с радостью поработал и с вами, друг мой». Холодная вода смыла пот и омерзение и постепенно прояснила сознание. Мозговой штурм, который они с Альфредом устроили накануне, ни к чему не привел. Предположений, откуда пойдет новая волна хаоса, могло быть сколько угодно. Он с таким трудом вернул Люциуса после того эксперимента с сонаром, что не рискнет даже заикнуться об этом снова. Стоило попробовать расширить свой доступ к камерам безопасности, развешанным по всему городу, не посвящая в это своего ведущего инженера. Аркхэмовская папка содержала в себе отчеты разных специалистов о работе с психопатом номер один. Разнообразие поставленных диагнозов впечатляло и само же себя сводило к нулю. Тут было все, от биполярного расстройства до шизофрении, с остановками по всем пунктам. Делать какие-либо выводы из этой части информации, кроме того, что пациент в свое время прочитал по крайней мере один хороший учебник по психиатрии, было заведомо бесполезно. Отчеты о попытках гипнотерапии и экспериментах с сывороткой правды заставили Альфреда улыбнуться каким-то своим воспоминаниям о работе в MI6, но ничего определенного он не сказал. Он вообще крайне редко упоминал о тех временах, а уж рассказывал что-либо и вовсе считанные разы. Брюс жадно просмотрел те несколько видеозаписей терапевтических бесед, которыми счел нужным поделиться Джеремия Аркхэм, но они вызвали у него лишь неприятное чувство странного дежавю, хотя здесь в Джокере было до смешного мало от того, что он видел и помнил. Он был умен, артистичен, образован, до тошноты нарциссичен, иногда агрессивен, с легкостью влезал в душу к собеседнику, и не давал никаких зацепок. Брюс, не глядя, проглотил остывшую яичницу и, попросив Альфреда отменить на сегодня все, что можно, поспешил в Уэйн Инт. на заседание, которое отменить уже не мог просто потому, что почти проспал его. Информация, почерпнутая из бумаг, продолжала вертеться в его голове, пока он мучительно медленно пробирался по пробкам в единственном в мире матово-сером феррари, несчастно урчавшем, словно жалуясь на отсутствие свободы и скорости. Злополучная папка лежала раскрытой на пассажирском сидении, и он продолжал краем глаза коситься в ее сторону. Стоя на очередном светофоре, в надцатый раз пробегая глазами то, что уже знал едва ли не наизусть, он почувствовал нечто близкое к просветлению. Полтора десятка имен, в разное время названных Джокером, были уже многажды проверены и перепроверены и ни к чему не привели, либо таких вовсе не существовало, либо это были совершенно случайные люди. Этакие звучные имена, такие как Хартли Аддисон, Роберт Пак, Ричард Кэрью, Джон Поуп, Эдмунд Грей и тому подобное. Брюс понял, что тот попросту брал и перепутывал имена и фамилии английских поэтов и шекспировских персонажей, продолжая свои насмешки, начатые под воздействием пентотала. Вероятно, из этого можно было что-то выжать. Надо было только продолжить переставлять части имен. Это могло ничего не дать. Но это была хоть и слабая, сомнительная, но все же возможность. *** Я проснулась в несусветную рань. Внутри черепа беспорядочно метались, по крайней мере, три крылатые ракеты «Томагавк». Квартиру сотрясал концерт для двух телефонных трубок с оркестром. Поклявшись себе оторвать все, что только можно этой сволочи, я начала выползать из-под одеяла, и тут, как на зло, звон умолк. Ох. Все равно надо вставать — хотя бы затем, чтобы найти что-нибудь от головной боли. На столике у кровати обнаружился стакан воды и две безымянные таблетки. Происхождение натюрморта не вызывало сомнений, тем более, что рядом лежал клочок бумаги, исписанный красным фломастером, которым я подписываю компакт-диски, и, о чудо! моя камера. «Печатай что хочешь и как есть. От меня пока ничего не будет. J. PS Выпей, станет лучше. На этот раз без сюрпризов». На стакане тем же фломастером накарябано ВЫПЕЙ МЕНЯ и смайлик. Гррр! Ох уж эти намеки, ненавижу свое имя. Значит, он не только ушел от Бэтмена, но и наведался ко мне, пока я спала. Охренительно трогательно. Хуже уже точно не будет, подумала я и проглотила таблетки. Здравый смысл, еще вчера давший серьезный сбой, похоже, покинул меня окончательно. О господи, что со мной, зачем я это сделала? Да плевать, до сих пор ведь жива. В конце концов, я уже второй день играю в камикадзе. Быстро скопировать и просмотреть снимки. А еще отдельно записать диск и спрятать. Мало ли. Ой. На последнем кадре — я в собственной постели. Какая сволочь. Он что, воспользовался тем, что я была без сознания? Меня передернуло. Вроде не похоже. Все равно сволочь. А вот это мы никому показывать не будем! Опять заверещал телефон. Дядя Карл с ума сходит, куда я пропала, что со мной, жива ли вообще, видел новости, с ума сходит, впрочем, это он уже говорил. — Непредсказуемое дитя. — Все в порядке, я жива, конечно, мы успеем опубликовать фото в «Готэм-Трибьюн»? Да, я все это снимала. Упала с дерева, ударилась, отключилась. Уже не страшно. Все потом. Послать им снимки или лучше самой подъехать? К тебе? Отлично, я тебя обожаю! А голова-то прошла. И вообще, я чувствую себя на миллион. Что бы он мне ни подсунул, спасибо. Душ! Прохладный! Высушу свою гриву по дороге, там сотня по Фаренгейту. Сорок минут быстрым шагом, десять на мотоцикле через пробки, минимум час на машине. Это Готэм Сити, черт его дери. А, машина-то моя осталась у ворот покойного мэра. Дорогу осилит... едущий на двух колесах. И не надо мне так остервенело сигналить, фару разобью нафиг! Мне и так с мокрой головой в шлеме несладко. Дядя Карл выглядит плохо. Он всегда был молодцом — в свои шестьдесят пять подтянутый, загорелый, активный, вылитый Гаттамелата, сейчас он похож на развалину. Я почувствовала себя виноватой, ведь мало того, что он нездоров, новости-то появляются быстро, а от меня ни звука. А он, оказывается, действительно переживает, вон какие круги под глазами, похоже, ночь не спал. — Элисон. — Прости. — Девочка моя! Я думал, тебя уже нет в живых. — Давай, я чаю заварю? — Зубы не заговаривай, ладно? Он тяжело опустился в любимое кресло у компьютера. Я протянула ему диск и все-таки пошла ставить чайник — пусть хоть начнет смотреть, а мне надо немножко собраться с мыслями. Только они продолжают разбегаться. Ну я и влипла. Что рассказать дяде Карлу? Что рассказать полиции? Тут не отвертишься, свидетель все-таки. И, боюсь, самый вменяемый. Если опустить подробности. Какую историю накатать для «Ивнинг»? В «Трибьюн» уже не успею. И что вообще делать-то??? У нас договор, н-да. Что бы это значило, в его понимании? Похоже, мне предстоит веселенькая жизнь. И… блин. Подробности. Настоящий гуаньдунский чай, заваренный мной совершенно варварски на русский манер, дал облако сногсшибательного аромата. Пора являться пред очи. Сидит, листает картинки, разглядывает не спеша. Как назло, как раз дошел до главного события. Я сама-то их видела мельком, впопыхах. Пристраиваюсь на табурет. Смотрю. Последний танец Хэтти, обезумевшие глаза Дункана, кровища, все будто ненастоящее. Жуткая размалеванная рожа, лезвие, зажатое рукой в перчатке, испачканной кровью, зеленая прядь, прилипшая к потному лицу… Крупным планом — уродливый оскал неровных желтоватых зубов, обведенный кроваво-красным. Я до этого хотела дотронуться? Я вот это действительно поцеловала вчера? Впиваясь губами вот в этот разорванный рот и вцепившись пальцами в зеленые патлы, как в последнюю соломинку? Он мне что, еще и шпанскую мушку в леденце подсунул? Как будто ничего не существовало до этого поцелуя и все исчезнет после. До дрожи в коленках, до искр перед открытыми глазами, до последнего глотка воздуха… Проклятье. И сегодняшний стаканчик. Меня снова передергивает. Очень хочется рвануть в ванную, засунуть два пальца в рот и час чистить зубы. Тысяча чертей. Я видела его почти без грима, и, странно даже себе в этом признаваться, вид у него был... незащищенный. Убийца и псих, отвратительный клоун смерти. Усталый мальчик с разрезанным ртом. Как же меня легко заморочить. Чертова идиотка! Вдруг замечаю, что дядя Карл перестал листать файлы и внимательно смотрит уже не на монитор, а на меня. — И все-таки, что там произошло, Элисон? Ненавижу, когда он меня так называет. Это еще хуже, чем ругаться. — Я еще не готова об этом говорить, прости. — Видишь ли, деточка, — черт, это еще хуже, чем Элисон, — тебе, судя по всему, придется сегодня говорить об этом. И много. — Знаю. Дай мне подумать. Давай досмотрим и выберем, что отдать в газету. — Ладно. Только когда будешь показывать это Алексу, — Алекс Чандор — редактор отдела криминальной хроники в «Трибьюн», — пожалуйста, не смотри на этого человека — так. — Как — так? — У тебя такой вид, словно ты хочешь не то покрошить его на мелкие кусочки, не то немедленно затащить в постель. — Даже не произноси этого, меня сейчас стошнит. — Деточка, у тебя проблемы. Кажется, он тебе… более чем интересен. — Я же просила… — цежу сквозь зубы. Дядя Карл отечески приобнял меня и чмокнул в макушку. Этого еще не хватало. — У тебя точно проблемы. Ты даже не представляешь себе, какие! Только что ты можешь сделать? — Нет у меня никаких проблем. Мне нужно составить материал и забыть все, как страшный сон. Он покачал головой. — Неубедительно. Так в чем же дело? Я еще немного помялась и рассказала ему все. Без купюр. Даже про то, что не испытывала ни капли жалости, когда все происходило, и про смайлик на стакане и все прочее. И все, что я сейчас думаю по этому поводу — тоже! Опустила только две подробности, чтобы не нервировать дядю Карла, а именно джокерову отраву и несостоявшийся личный апокалипсис. Слушая меня, дядя Карл пролистывал картинки, увеличивал, разглядывал... только я видела, что ему плохо от того, что он слышит. Я тоже смотрела и думала, кой черт я не проглотила свои три пачки снотворного, когда собиралась это сделать. Не было бы у меня уже никаких проблем. И я бы не чувствовала себя такой виноватой, что треплю нервы дяде Карлу, меня бы это уже просто не беспокоило. Конечно, я могу это сделать в любой момент, но мое долбаное любопытство теперь не позволит. И я бы не сказала, что меня это радует. Потому что он совершенно точно описал то, что я чувствую. Только отвращение и злость сильно перевешивают. И отвращение к себе в том числе. Так перевешивают, что о второй части его предположения можно забыть, как о несущественной. У нас договор. Меня потряхивало от запоздалого шока, и в то же время разбирало любопытство, что же это за… человек. Что ему вообще нужно. Откуда у него эти жуткие шрамы. Что он из себя представляет, откуда он такой взялся. Этого не смогли выяснить за целый год полиция и психиатры! Это был не репортерский азарт, я не ищейка от журналистики, я просто снимаю. Это был… нормальный человеческий интерес. Нормальный? Вряд ли. В нем был привкус чего-то патологического и абсолютно нечеловеческого. Ядовитого. Он меня отравил. Я не могу забыть об этом. Я не могу перестать думать о нем. Я не знаю, что думать. — Алиска! Ты опять мечтаешь. Соберись, наконец, и давай придумаем что-нибудь более правдоподобное. Я промолчала. — Ты собираешься следовать этому… договору? — Думаешь, у меня есть выбор? — Вряд ли. — И ты даже не скажешь «какой ужас»? Не отругаешь меня за идиотизм, как обычно? — Видишь ли, Алиска, это, на мой взгляд, не тот идиотизм, который можно изжить рациональной беседой. То, что это наидичайшая ситуация и смертельно опасно, думаю, ясно без слов. Этот человек, возможно, заинтересован в тебе как в посланнике, герольде, как он выразился, или даже заинтересован тобой как женщиной, что вряд ли, или и то и другое. Он хочет использовать тебя для каких-то своих целей, и пока это так, мы имеем некоторую гарантию твоей безопасности, потому что, пожелай ты исчезнуть, даже программа защиты свидетелей тебе не поможет, ведь он до сих пор был очень убедителен в демонстрации своих возможностей. Он, несомненно, безумен, но он очень умен. И надо быть тобой, чтобы так мгновенно увязнуть в эмоциях. Пожалуйста, не спорь. И, пожалуйста, будь хоть немного осторожна. Зная тебя, я уверен, что ты зайдешь так далеко, как только сможешь, несмотря на то, что сейчас тебя, как ты выразилась, тошнит. И никакого совета кроме как беречь себя, — беречь себя… знал бы ты… — я тебе тоже дать не смогу, а в твоем случае это означает, в частности, не подставиться в беседе с Джеймсом, не ляпнуть лишнего, а именно, рассказать все без этого мечтательного оттеночка. К тебе будут относиться, как к жертве. А ты не петушись, вспомни, что ты хрупкая женщина. Добавь нервозности. — Я и так на нервах, но Гордон… черт возьми. — А ты думала, кто будет тебя допрашивать? Он тебя знает давно и, конечно, из лучших побуждений будет говорить с тобой сам, хотя, в свете последних событий, он, должно быть, занят по горло. Об этом я не подумала. Гордон довольно приятный человек и хорошо ко мне относится. Но он еще и хороший полицейский. Так что это его доброе отношение еще выйдет мне боком. Не знаю как, но выйдет. — Спасибо, дядя Карл. Спасибо, что ты меня понимаешь... — Это понять невозможно, я же не запутавшаяся девица, — запутавшаяся? Это слово уже начинает мне надоедать, — я могу только посмотреть со стороны, по возможности, непредвзято. Этот человек — ненормальный игрок, и пока что ты для него — всего лишь часть расклада, с которой он поступит так, как ему будет выгодно или покажется... красивым. Нас прервал звонок в дверь. — Вот и Алекс. Тебе лучше сделать вид, что ты плохо себя чувствуешь, и предоставить все мне. — Хорошо.