Орхидея

Обида и жалость к себе сплетаются воедино, копятся в горле горьким комком. Не проглотить. Убили или спасли? Жить таким или не жить вовсе? Не хочу выбирать. Думать. Почти физически больно. В мыслях — хаос, на сердце — боль, в душе — смятение. Хочется сбежать, но от себя просто некуда. Внутри пусто. Вырвали самое ценное, перечеркнули жизнь. Может тогда и домой стремиться нет смысла? Внезапная мысль пугает и взбадривает. Не хочу здесь быть. Невыносимо! Но порыва рваться из пут не возникает, не потому что крепки и не разорвать, а потому что нет сил. Ни на что. Даже думать. Хочется умереть, чтобы все закончилось в данный миг и сознание поглотила черная дыра. Но почему-то продолжаю жить. Тело не хочет умирать по воле безумной мысли. К черту. Тяжело вздыхаю. Внутри будто что-то оборвалось и растворилось в ледяной космической бездне. Будь, что будет, самое худшее уже произошло… Обмякаю в кресле. Сдаюсь. Слышу, как шуршит, отъезжающая дверь. Знакомые шаги. Узнаю ОД. Подходит. Наклоняется. Расстегивает ремни. Магнитные замки холодно щелкают, но не несут радости свободы, только — безразличие. Освобождает голову (без приказа прикрываю глаза), ноги, отлепляет от кожи датчики. Натягивает на голову ненавистную повязку, ослепляя, а на запястье закрепляет знакомый браслет. — Вставай, — торопит. Продолжаю лежать. Не из протеста: охватила апатия. — Ну, что так раскис? — пытается подбодрить. — Мать говорила, удары судьбы надо встречать стойко. — Но не когда она бьет по яйцам! Это слишком подло. — Ничего, это не самое страшное. Главное, не начни, как некоторые называть секс «животной радостью», — явно делает попытку пошутить, но не веселит совершенно. — Да я на эту тему вообще говорить не смогу! — Зато есть много других. Вот что тебя еще вдохновляет? — не отстает ОД. Молчу. Не знаю. Больше ничего. Помощник вздыхает. — Ладно, плохой из меня утешитель. Поднимайся, мне сказали тебя в палату отвезти. А распоряжения начальства надо выполнять. Берет за плечо рукой в медицинской перчатке и тянет вверх. Нехотя подчиняюсь. Встаю. Тело совсем не затекло. Наверное, кресло было вполне удобным. — Поверь, кому-то здесь везет намного меньше, — снова делает попытку приободрить ОД, явно видя мою кислую физиономию. — Так что смело можешь считать себя счастливчиком. Угу, как же! Прямо на седьмом небе от счастья. Ничего не отвечаю. Позволяю усадить себя в аэрокресло. Пристегнуть. Тело, как не мое. Их. Чужая собственность. Больше ничего не решаю с тех пор, как попал сюда. Хватит себя обманывать, я теперь никто. Просто предмет для опытов. Понуриваюсь. Кресло плавно поднимается над полом. Направляемся к выходу. Всю обратную дорогу молчим. ОД, к счастью, оставил попытки приободрить. Не нужно ничье сочувствие. Лучше бы вернули, что отняли. Но этого не будет, понимаю. Как вернусь домой калекой? Что отвечу Алине на попытки заигрывания? Какой грустный разговор выйдет с мамой, если захочу ей признаться… Тяжелый вздох вырывается сам собой. Маме не признаюсь, не хочу расстраивать. А с Алиной придется расстаться. Не мириться точнее. Буду жить затворником, изгоем, в том же одиночестве, что окружает здесь. Беспросветность будущего вгоняет в черное отчаяние. При том, если отпустят. А если нет — ничего не будет. Никакого будущего. Только вечное и мучительное «здесь и сейчас» в роли лабораторной зверушки. — Поднимайся, приехали, — отвлекает голос конвоира от горьких мыслей. Не заметил, как вновь оказался в «своей» палате. Комнате. Доме. Встаю будто не сам: тело привычно подчиняется приказу. Хочется взвыть. От бессилия, привычного страха и обреченности. Но крик ничего не изменит. Только даст повод Кэсу выписать мне успокоительное или снова отправят к Психологу. Молча стою и смотрю в темноту повязки. Почти привык быть слепым, доверять слуху больше, чем зрению. ОД уходит, шорох двери возвещает, что остался один. В маленьком островке личной свободы. Выделенной одноместной клетке. Срываю повязку и бросаю на столик, щурюсь от неяркого света. Сажусь на край заправленной кем-то постели. Тру пальцами лоб, нервно лохмачу пряди. Очень давно не расчесывался. Пора бы подстричься. Заботы из прошлой жизни, которые сейчас потеряли смысл. Как и я сам. Хорошо бы заплакать, но слез нет совсем. Остались в кабинете Психолога. Кажется, выплакал все. Надо бы пойти умыться, стереть засохшие соленые дорожки со щек, но сил нет совершенно. Остро и мучительно ощущаю одиночество. Изоляцию. И выхода нет. На дверь больше не смотрю — она перестала существовать, как путь к свободе. Отпустить могут только сами. Викман. Если сдержит обещание. Доктор — хрупкая ниточка к спасению. Но хочу ли теперь домой? Есть ли смысл возвращаться? Ведь не смогу жить, как прежде. Урод. Калека. Импотент. Нервно ерошу пальцами волосы. Не успокаивает. — Доктор, почему вы не предупредили об этом?! Вы солгали, что я здоров! — вырывается с обидой и обреченностью. — Почему?! Только потом вспоминаю, что не имею права задавать вопросы. Внутри просыпается мерзкий страх перед наказанием. Давлю его равнодушием к будущему. Хуже мне вряд ли сделают. Вслушиваюсь в тишину. Ответит или проигнорирует? Или Доктора нет на наблюдательном месте? — Потому что все побочные эффекты от лечения нельзя предсказать заранее, — неожиданно отвечает. — Но именно такое?! Почему именно это? Почему со мной… — кажется из глаза все же срывается слеза. — Игра слепого случая. Никто не виноват. — Неправда! — накатывает возмущение, злость. — Вы виноваты! Вы! Если бы не ваша дурацкая профилактика, если бы… — Если бы не она, ты бы сейчас со мной не разговаривал, — жестко обрывает Доктор. В глубине души, понимаю, его правоту, но не могу смириться. — Я — инвалид. Как теперь жить?! — Не паникуй на пустом месте. Ты полностью здоров. Я не считаю отсутствие либидо болезнью. Это, наоборот, освобождение от животного начала. От разрушительных инстинктов похоти. — О чем это вы? — не понимаю. — Да мне жить не хочется! — Правда? Могу помочь. Давай, скажу Кэсу прекратить твои страдания. Хочешь уснуть навсегда? — произносит с нотками пугающей серьезности. Вздрагиваю. — Нет! Я хочу жить! Но таким… это будет мучительно. — Андрей, я тебя понимаю и то, что с тобой происходит тоже. Это не более чем наркотическая ломка, когда наркомана лишили навсегда любимого наркотика. Но депрессия явление временное, поверь мне. Пройдет через несколько дней или недель, так что прими, как данность и успокойся. Перетерпи. Что он несет?! — Я не наркоман! Секс — это естественная потребность! — взрываюсь. — И вовсе это не ломка, мне просто плохо! — Да? — с презрительной усмешкой. — Именно ломка, когда зависимого лишили предмета удовлетворения страстей. А «естественно» еще не значит хорошо. Болезни и смерть — тоже естественно. Естественный образ жизни — это образ жизни для животного мира, а цивилизация как раз совершенно неестественна. Разумное существо не должно жить по природным законам, оно должно строить их само, взять свою эволюцию под полный и сознательный контроль. Если не в курсе, секс сильно отличается от остальных физиологических потребностей одной очень интересной особенностью. Он не нужен для выживания конкретной особи. Только вида в целом. А в случае с Хомо сапиенс ситуация доходит до абсурда. Если у животных существуют краткие брачные периоды, во время которых они делаются «одержимы», у человека же это безумие продолжается практически всю сознательную жизнь! Такая гиперсексуальность превосходит необходимый для воспроизводства вида уровень и с точки зрения «естественности», как и здравого смысла, излишня. Влечение, любовь, похоть — названий множество, суть одна — психическое заболевание, наркотический психоз параноидального типа на сексуальной почве. В острой фазе — влюбленности — вызывается амфетаминовой наркоманией, в хронической — эндорфиновой. Параноидальные симптомы ярче всего проявляются в острой фазе: бред сверхценной идеи, потеря адекватности восприятия, неспособность критически оценивать объект любви при сохранении возможности здраво рассуждать на отвлеченные темы, эмоциональная нестабильность и прочие прелести расстройства психики на почве мании. Как и другие параноидальные расстройства, возникает чаще в молодом возрасте и протекает с весенне-осенними обострениями. Хроническую фазу часто называют «настоящей любовью» и противопоставляют острой, хотя на самом деле это две формы одного заболевания. Хроническая фаза обычно внешне протекает спокойнее, но это спокойствие наркомана, регулярно получающего свою дозу наркотика: стоит возникнуть проблемам с дозой, вроде подозрения в измене, болезни или половом бессилии — и абстинентный синдром пробуждает к жизни не менее, а порой и более бурные страсти, чем в острой фазе. Тот факт, что любовь — форма сумасшествия, признавали еще врачи древности, например Гиппократ, да и современная медицина тоже признает, хотя и с всевозможными реверансами и оговорками, являющимися данью социальным стереотипам. Но общей сути это не меняет. Любую болезнь надо лечить. Ты вылечился, Андрей. Это повод для радости, а не печали. — Но я чувствую себя несчастным! — не могу принять только что услышанное, которое и осмыслить-то толком не смог, настолько все звучит дико и несуразно. — И психически здоров! — Доктору виднее, — произносит, не скрывая иронии. — Конечно, у тебя сейчас наплыв отрицательных эмоций, раз компенсирующая их наркотическая иллюзия спала так внезапно. Мне мерзко слышать, когда люди ставят знак равенства между сексом и счастьем. Эндогенный наркотик не сделает тебя счастливым. Да и вообще счастье не является целью разумного существа, оно — лишь положительный побочный эффект познавательной и творческой деятельности. Процесс, но не самоцель и конечная инстанция. Если бы энергия, которую человечество тратит на утоление похоти, была направлена на более достойные цели, цивилизация давно достигла бы гораздо больших успехов, а вот разрушительных конфликтов — как межличностных, так и социальных — было бы во много раз меньше. Секс и любовь — вот что в итоге приводит к несчастьям и разочарованиям. Обалдеть, как Доктор отрицательно относится к сексу! С чего бы это? — А разве не наоборот? — Не могу согласиться. — Хочешь сказать, ты не страдал от неразделенной любви, которая стала причиной ухода с работы и мыслях о самоубийстве? Неужели, Викман подслушивал мою беседу с Психологом?! Чувствую обиду и возмущение. — Их не было! — протестую, хотя были, но не особо серьезные, скорее из разряда жалости к себе. — И вообще это вас не касается! Пробую защитить дорогие воспоминания. А точнее крайне болезненные. — Касается и очень даже, потому что, во-первых, ты мой пациент, и мне важно твое психологическое состояние. А во-вторых, не влюбись ты так слепо, не ушел бы с работы и наверняка бы поднялся по карьерной лестнице, сделал для Алании что-нибудь полезное. А ты до сих пор второй пилот. Или не стремишься выше? Уязвляет до глубины души. Даже покрыть нечем! Да, черт возьми, мечтаю стать капитаном. Давлюсь вдохом. — Но это не любовь к Герде виновата! — Разве? Лгать себе последнее дело. Не влюбился бы, не страдал. Или я не прав? Черт-черт-черт! — Прав, — выдыхаю. — Да, я дурак, что влюбился! Но само вышло! Я не виноват, что она такая красивая… Оправдание выглядит глупо. Остро чувствую себя дураком. Надо чем-то парировать, защищаться, а вместо этого зачем-то согласился. — А у вас была девушка? Вы сами кого-то любили? — пытаюсь нащупать что-то общее в надежде на понимание. — С чего ты взял? — холодно усмехается. — Если признать достоинства некоего явления можно лишь в состоянии помраченного сознания, это лучшее доказательство, что реальных, не иллюзорных достоинств у этого явления нет. Или Доктор любил, но хэппи энда не вышло. Либо не любил вовсе. Либо очень хочет, но не может. — Люди любят и счастливы от этого. Большинство с вами не согласятся, — парирую. Должно быть, Викман очень одинокий человек. Но сочувствия не вызывает. — А зачем равняться на тех, кто заблуждается? Если так думает большая часть населения вовсе не значит, что оно априори право. Настоящая норма, Андрей, не определяется большинством. Норма — это не «как все», а «как должно быть», «как правильно». В психбольнице нормальны врачи, а не пациенты, хотя последних большинство. Или для тебя перевес в количестве лиц с психологическими отклонениями над здоровыми тут же приравняет первых к «нормальным»? Замолкает. Ждет ответа. — Нет, — соглашаюсь. Хотелось бы ответить иное в протест, но вышло бы глупо, а иных аргументов не нашлось. Ну, не умею спорить! — Сразу стоит уяснить, что абстрактное большинство не мыслит, — продолжает, явно удовлетворенный ответом Док, — а живет, автоматически выполняя традиционные стереотипы мышления и поведения. С такого ракурса понятие «нормы» становится не оценочной, а чисто статистической категорией. В понятии большинства, что не поддерживается им априори абсурдно, потому что так считает меньшинство, даже если озвучивает здравые и гуманные идеи. Вспомни историю. Человеческие жертвоприношения, каннибализм, выдача девушек замуж против воли, рабство, различные калечащие ритуалы и прочие дикости чуждые цивилизованному обществу были в разряде «нормы» в древние эпохи, потому что их поддерживало большинство. Тех кто высказывался против существующего бесчеловечного порядка часто убивали, отправляли в дома для душевнобольных, изгоняли. Ученых сжигали на кострах за то, что пытались раскрыть людям глаза на устройство мироздания, которое противоречило костной и лживой картине мира большинства. Если бы вокруг тебя творилось все это, тоже бы поддержал, сославшись на «авторитетное» мнение не мыслящей толпы? — Нет, — мотаю головой. Иного ответа быть не может, раз я цивилизованный человек. Доктор не оставляет других вариантов. — Правильно, — нравоучительно одобряет. — Так же и с сексом. Большинство еще не прозрело, что похоть отупляет, а любовь заключает личность в рамки, загоняя творческую мысль в одно тупиковое направление. А еще делает человека психологически слабым и уязвимым, плюс зависимым от объекта страсти. — По-моему, вы путаете любовь и секс. — Нет. Это одно и то же. Потому что любви без секса или мечты о нем — нет. Где нет либидо, там дружба. А любовь и дружба вещи разные. — Любовь зиждется на дружбе, — возражаю. — На похоти. А дружба — на взаимоуважении и схожем мировоззрении. А для спаривания всего этого не нужно. Даже имен партнеров. — А человечество не вымрет, если откажется от секса? — пытаюсь предугадать к чему клонит. — Нет. Откажется от секса, но не от размножения. Есть искусственное оплодотворение, были опыты выращивания эмбриона в инкубаторе «Искусственная матка». Клонирование, хоть его и запретили на человеке, как вариант тоже отметать нельзя. К тому же это позволит обеспечить генетический контроль человеческой популяции, что не только полезно, но и необходимо в условиях прекращения естественного отбора. Неконтролируемое размножение ведет к засорению генофонда и генетическому вырождению. Это еще одна причина, по которой необходимо вмешательство науки в природные механизмы. Болезни, уродства, старение, смерть — естественный отбор не убрал. Природа не создает совершенства. Природа создает по принципу «лишь бы работало». — Если по-вашему секс так вреден, то почему естественный отбор его не убрал? — Хороший вопрос. Естественный отбор действует на животных, и прекращение сексуального инстинкта для низших форм жизни — смерть. Эволюционный механизм никогда не уберет то, что уничтожит вид. Если аналогов убираемой функции нет. Но у человека все иначе — он вышел из регуляции природными механизмами. Естественный отбор прекратился с развитием медицины, средств обмена информацией и созданий орудий труда. В результате научно-технического прогресса оставить потомство может практически каждый. При том сознательно, а не по воле сезонных циклов. Чем выше уровень развития вида, тем меньше смертность среди взрослых особей и особенно детенышей. Следовательно, меньше потребность в воспроизводстве, а значит, и в сексе. Разумному существу достаточно всего нескольких спариваний за всю жизнь. У человека этот принцип серьезно нарушен. Это уродство, болезнь Хомо сапиенс, как вида. Совокупляться без цели оплодотворения — такая же отвратительная нелепость, как есть, тут же выблевывая проглоченную пищу. Такое возможно в случае болезни, но никак не может считаться нормой. Более того, имеются веские основания считать, что «естественность» секса сильно преувеличена — он в куда большей мере социальный стереотип, результат воспитания, нежели биологическая данность. Опыты на приматах показали, что особи, выращенные в изоляции от взрослых, впоследствии не проявляют желания спариваться. Родительский «инстинкт» у них не сформировался, что позволяет и его считать не инстинктом, а результатом воспитания. А то что привито воспитанием поддается психологической коррекции. Проблема тут в том, что природа награждает особь за спаривание, как и за пищу, положительными эмоциями, гормонально стимулируя в мозге центры удовольствий и подсаживая особь, как на наркотик, на «естественные» потребности, которые выгодны для выживания не особи даже, а вида в целом. Инстинкт размножения направлен не на сохранение разума и личности конкретных индивидов, а лишь сохранения их генетического материала в следующем поколении, что полностью противоречит современной модели ценностей, превозносящих человека, как высшую неприкосновенную ценность. Раз животное начало противоречит нормам морали, значит с ним нужно бороться. Например, самоконтролем. А если способ малоэффективен, на помощь могут придти медицинские препараты. Давно есть лекарства, снижающие либидо. Вот только общество, увы, до сих пор не готово регулярно принимать такие таблетки. А от инстинктов надо избавляться. От всех! Это невидимые кукловоды, что правят разумом. Тобой. Чтобы обрести истинную свободу от слабости тела, надо вырвать ненужные звериные инстинкты с корнем! Неужели ты жалеешь о былом рабстве? Раскрой глаза — ты свободен от разрушительных оков похоти! Просто еще не понял своего счастья. Но спустя годы, станешь смотреть на это иначе. Будешь вспоминать с улыбкой сегодняшнюю «трагедию». — Не буду, — не соглашаюсь. — Это и правда трагедия. Вся моя жизнь перечеркнута! Как теперь стану жить… Жалко всхлипываю. Плохой из Доктора утешитель. ОД был лучше. — Как? — презрительно усмехается. — Сэкономишь ресурсы — деньги, силы, время, — которые потратишь на саморазвитие или полезное дело, а не на удовлетворение низменной плотской потребности. Ресурсы — очень ценный материал, их необходимо беречь. Все, что потрачено на секс, потрачено впустую. Одержимый сексом человек воспринимает других не личностями, а сексуально привлекательных объектами для удовлетворения личных низменных потребностей. Даже если это лишь одна из граней восприятия, — мировоззрение человека будет искаженным и неадекватным. Андрей, давно пора прозреть. Но не чувствую себя слепым. — А разве секс — не одна из форм общения? — спрашиваю. — Нет. Общение — это целенаправленный обмен информацией, а не выделениями. Секс не является формой общения, точно так же, как не является ей мордобой. Все это — формы взаимодействия, и не более чем. Так что не путайся. — Хорошо. Только… не понимаю, зачем рассказываете все это? Хотите, чтобы возненавидел секс? — Не стоит бросаться в крайности, Андрей, — спокойным твердым тоном. — Мне не нужна твоя ненависть к чему-либо. Важно лишь понимание бессмысленности животного существования, в котором ты пребывал до недавнего момента. А так же ожидаю увидеть желание стать человеком, свободным от животных слабостей. Плюс не страдать по пустякам, изводя энергию на разрушительные эмоции. Как видишь, ничего мудреного. Просто хочу помочь. — Спасибо, но я как-нибудь сам, можно? Хотя лучше бы вернули, что отняли… — Нельзя! — резко и зло обрывает, заставив вздрогнуть и обхватить плечи. — Долг не позволяет мне бросить пациента в беде. Отняли? Нет, вини в этом случай. Вернуть? Так вот чего ты хочешь? — Да! — признаюсь, хотя понимаю, что это неправильный для Викмана ответ. — Просто стать нормальным. Собеседник рассмеялся. Холодно, зло. Кажется, удалось рассердить. Черт. Невольно съеживаюсь. Хочется прикрыться одеялом. Но не спасет. От него здесь — ничто. — А для чего ты хочешь стать «нормальным»? — голос мягкий, приторный, но с привкусом угрозы. Ответить или нет? Разумнее пойти на попятную. Но переступать через себя не хочется. Врать тоже. Нельзя быть таким честным. Все-таки врач, а с ним надо быть честным. Хотя, какой он… — Ну? — торопит. — Отвечай. Для чего? Чтобы заниматься сексом? — Да, — выдавливаю. — Значит признаешь, что ты животное? — Нет, — чувствую, путаюсь в его логике. — Я — человек! — Тогда поступай по-человечески! Отбрось животное начало. Не страдай. Забудь. Радуйся свободе. Очищению. Слова резки, окружают, давят. Подчиняют. Благодаря динамикам, кажется, что собеседник сидит со всех сторон. Не могу понять его местоположение. Дезориентирует. Сбивает с толку. Не знаю, что ответить. Просто киваю. Потом доходит, что бездумно соглашаюсь. Вспыхивает протест. — Не могу! Я же теперь неполноценен! — Телом? — насмешка. — Скорее умом. Но тебе повезло: беседуешь с врачом. Я тебя вылечу. Звучит слишком зловеще. — Не надо! Я здоров, — пугаюсь. — Конечно, — вполне серьезно соглашается, но с ноткою иронии. — Рад, что наконец признал. Значит нет поводов для грусти? — Есть. Алина. Больше не смогу с ней быть, — горький комок подступает к горлу. Черт. Зря сказал. — А что связывает тебя с ней? Общие интересы, работа, внутренний мир? — продолжает допрос. Молчу, впервые пытаясь разобраться. А, правда, что? Ответ поймать не удается. Алина милая. Больше ничего не приходит в голову. Смущаюсь, не зная, что ответить. Но Доктор догадывается и озвучивает сам: — Только секс и больше ничего. Самый ненадежный клей для отношений. Да ты и сам это прекрасно понимаешь, верно? Молчу, ощущая себя нашкодившим ребенком, которого отчитывает учитель. Или отец. Последняя мысль бьет болезненным отголоском. — Но ты же в ссоре с Алиной, — напоминает неприятное. — К чему жалеть об отношениях, которых больше нет? — Хотел помириться, — признаюсь, деваться некуда, — Только понимаю, что вряд ли без этой стороны жизни буду ей интересен. Становится больно от осознанной горькой правды. Тяжко вздыхаю. Разговор не нравится все меньше. Сначала Герр Профессор душу выворачивал, теперь Доктор. Самое отвратное, похоже, Викман слушал мою исповедь перед Психологом со скрытой камеры или из-за стекла, если оно разделяет помещение. Подло подслушивал, а может не он один. Омерзение, обида, ненависть, отчаяние — полный букет смеси чувств. Они все слышали. Все обо мне знают. Голый внутри, голый снаружи, словно выпотрошенный. В ответ о них не знаю ничего. Дезориентирует. Подавляет. Как с ними справится? У них все карты, а у меня и колоды нет. — Конечно, не будешь, — бессердечно озвучивает самое страшное. — Самкам животных интересны только самцы годные к спариванию. Но ты ведь не самец, верно? Ты — человек. Нечто высшее, так? Противно, даже злит, что он назвал мою девушку самкой. Надо бы заступиться, ответить… но тогда по его «логике» стану самцом. Черт! Вот как теперь выкрутиться? Согласиться, поступившись именем Алины? А не все ли равно? Она не услышит. К тому же Викман в чем-то прав. Стану ли интересен ей без возможности удовлетворить таким путем? Вряд ли. Так чего кривить душой? Хотя оскорблять Алину нет желания. — Да, — соглашаюсь, испытывая к себе отвращение. — Но и Алина человек, — пытаюсь найти компромисс. — Нет. До тех пор, пока ценит «животные радости». Не нахожу, что ответить. Логика собеседника ставит в тупик. Что это за деление на «людей» и «зверей»? Мы не в зоопарке! Такое мировоззрение начинает отдавать нацизмом. У Викмана с головой случайно проблем нет? Спрашивать боязно. — Семьи, в которых главное — секс, обычно быстро распадаются, — продолжает гнуть свою линию, — Ваши отношения не стали исключением. Вы «прообщались» так долго только потому что благоразумно не вступили в брак и не завели детишек. Представь, раз так сильно ее хочешь, что вы поженились. Смог бы находиться с Алиной каждый день двадцать четыре земных часа без скандалов в любви и согласии? Отвечай. Только честно. При слове «брак» внутренне передергивает. Нет, я точно не готов к серьезным отношениям. «Семья» — это значит: «Прощай, космос!» Не могу. Даже, если сдохну здесь. — Ну? — торопит. — Вынес бы общество Алины? Не сбежал бы на звездолет? Алина — хорошая девушка. Но общение с ней утомляет. Нет, я бы не вынес ее компании на земные сутки. Но если с возможностью побыть одному, вполне. — Сбежал, — признаюсь, чувствуя себя предателем. — Но если бы… да, вы правы, чего говорить. Точнее врать самому себе. Может хватит лжи? Пора все это прекратить. Отношения. Стать честным. Но, черт, как не хочется. Потому что это прежняя жизнь. Потому что привык. Потому что… нравилось же! Секс? Нервно запускаю пальцы в волосы. Провожу по голове, сбрасываю челку с глаз. Не отвечай! Док целенаправленно разбивает мою привычную картину мира. Тыкает в дыры на холсте, которые я старался не замечать. А закрасить не чем. Кончилась краска. Высохла и испарилась. — Да, теперь ты свободен! — продолжает Голос. — Нет девушки, жены, детей, семьи. Ты ничего не потерял. Только разовые совокупления ради кратковременного наслаждения. Поверь, интеллектуальные утехи куда приятнее. — Не хочууу! — срываюсь на протестующий стон. — Сейчас. Но потом… я думал завести семью и ребенка. Для мамы. Ей хотелось внука… Говорю и сам себе не верю. Пытаюсь удержать расползающийся холст прежней жизни, но полотно рвется под пальцами. Невозвратимо. А Доктор указывает на дыры, которые лишь ширятся под его взором, открывая другую сторону меня самого. Темную и неприглядную, от которой тошно. — Ребенка? Сына, — предполагает Доктор, — который повторит твою судьбу. Твою потерю. Тело окатывает холодной волной лишь от одного намека на прошлое. — Нет! — протестую. — Никто не повторит… — Представь у тебя уже есть сын. Ждет на Земле любимого папочку, который исчез в космосе и больше не вернется. — Хватит! — вцепляюсь в волосы, сгибаюсь, заваливаюсь на бок. — Прекрати! Я не хочу вспоминать. — А тебе и не нужно. Ты уже потерялся для своего сына. Для матери. Навсегда. — Я не потерялся! Не потерялся, не потерялся, не потерялся, — твержу, как заведенный, чувствуя, как прошиб ледяной пот. Потерялся. Для всех. Уже давно. Доктор прав, будь он проклят!