Соловейко

Давненько у князя так кошки на душе не скреблись… Какие уж тут покой да благодать, когда вдруг всё одно за другим навалилось, прям как снег на голову, и не пускает от себя бежать. Будто сглазил кто… Барин же как думал — посидит чуток в одиночестве, успокоится, с собою разберётся, да и ладно всё будет. Оттого вот уже битый час и сидел в кабинете заперевшись, даже служек не пуская свечи зажечь. Только вот не получалось пока ничего: ни успокоиться, ни разобраться хоть в чём-то. Шибко перемешалось всё — так, что не распутать теперь было… Зря он себя не послушал да в дом отцовский поехал. Как знал — не нужно оно было, не к добру. Да лучше б он лакея своего отправил и поживал себе спокойно дальше. Глядишь, и не встретились бы тогда — князь и кудельки золотые. Уж мальчонка этот проклятущий — и вовсе отдельная дума князю на голову горемычную… Как соль он был на незажившую рану, что теперь снова рюмить¹ вздумала. Только вот слезы у неё не простые, а больные, кровавые — такие терпеть трудно, не каждый управится. И что поделать-то теперь? Каждый раз видеть и терпеть его снова — призрака из давних, нежеланных воспоминаний? Безумство. Словно по углям всякий раз ступать — вроде бы рядом есть тропка в обход, и вроде бы знаешь, что больно оно, но идешь… Потому что иная та боль была, которой, почему-то, без остатка отдаться хочется. В дверь громко, настойчиво постучали. — Павел Владимирович, — привычным ехидненьким голоском молвил по ту сторону управляющий, — вечереет. Извольте хоть свечи зажечь, а то негоже так работать-то — неудобно, наверное. Князь вздохнул, потерев уставшие очи — и впрямь, тьма глаза режет. Только хуже с нею… — Да, пожалуй, — тихо ответил барин, дозволяя прислуге войти. Роман Дмитриевич тоже последовал внутрь, раскланявшись в пол — ишь, как, гад, подольщается²! Всё надеется ещё верёвки-то из князя повить себе в угоду. — Не желаете ли вы чего? Вина, иль, может, яств? — засуетился мигом Дмитрич. А у князя в голове тогда аккурат только мальчонка тот негодный и крутился. С кудельками своими золотыми, глазками голубенькими, ясными, невинными ещё совсем… Да уж какие тут вино и яства, когда сердце расколотое ноет, кровью обливаясь? Разве полезет кусок в горло, когда от боли в груди щемит?.. Увидеть бы того мальчишку. Пусть опять больно будет, пусть сильней порвется рана… Только покоя себе Павел не сыщет, пока ещё разок в глазки голубенькие не глянет. Вот и порешил он тогда, что грех надуманное не исполнить. — Желаю, — молвил князь, решительно поднявшись с места. — Вели привести мне того поваренка, что я при тебе во дворе увидел. Удивился было Дмитрич не на шутку, вот только и слова единого поперек молвить не посмел — такой у князя взгляд тогда грозный был, властный, что просто язык не поворачивался. Да и не поспел он у барина разведать, на кой ему какой-то поваренок так сдался — ушёл тот мигом, сказав только, что в библиотеке ожидать будет. Что ж поделать — выполнять придется.

***

— Ой, малохольный совсем барин сегодня… — развздыхалась Марфуша, на лавке с пирогами по обе щеки развалившись, — Чего-то вот заперся в кабинете, к себе не пускает никого… Ещё б ей не вздыхать — извелась ужо вся, «соскучилась», вертихвистка негодная. Вот опять же — нет, чтобы работать, как следует! Придумала себе небылиц о том, что с князем ей быть прям чуть ли не сам бог велел, и верит теперь. Да так верит, что и не переубедишь упертую. — А раніше нормальний чи що був? — засмеялась Любава, подле рассевшись да от работы отлынивая. Ну а чего? Княже ведь к себе уполз, «змий» этакий, есть-пить не просит, и слава богу — своих проблем навалом. Вон, кстати, одна аккурат в уголке хоронится, краснеет — больно развеселый что-то Микитка сидит. Правда на Марфушку опять волком зырит — вот жеж не угодила, называется. — По́лно вам, тёть Люб… — лукаво улыбнулась Марфа. — Тут вот поговаривают, что вам вести какие-то пришли… Поведать не изволите? Любавка тут же на месте как на иголках подскочила да пальцем Марфушке погрозила, на Микитку покосившись, мол, тихо, не при детях. Письмецо важное ей Гришка принес. Вот аккурат вечерком, когда уснет Микитка, хотела почитать при свечке в уголке, чтоб не увидал никто. И ведь просила ж Гришку, чтоб не трындел о том!.. А раз Марфушка уже знает, так, значит, и весь двор. — Та так, було дiло, — надумав о другом поговорить, начала она, — Вон, Дмитрич говорить, що в столиці незабаром з Міколаівського-то вокзалу аж до цієї, як там її… — Любавка лоб потерла, — до «Шершавой» віехаті можно буде. — Чего-й? — звонко засмеялась Марфушка, едва ль с лавки не свалившись, — Тётушка, и это я ещё неграмотная? Варшава то, тёть Люб. Вар-ша-ва, за границей город такой. Я — и то знаю. — Ой-ц! А я так i сказала! — возмутилась Любава, руками всплеснув. — І взагалі, боляче надо мені назви всякі чванливі знати. А Микита тогда улыбнулся тихонько: «Варшава» — это, наверное, с Парижем рядом. Аккурат прям недалече от города, где барин его живет. Ну, ещё бы так не думать, если от души чистой верить, что на свете, кроме Франции да Империи Российской, и не бывает стран больше. Хотя ж нет, ещё ведь Османская Империя есть, но она ж маленькая совсем — как Василь говорил, Новгород и то больше. Правда Микитка ни то, ни другое не видел, потому и сличи́ть³ не мог... Но это ж Василь сказал, он-то не врёт никогда, как тут не поверить. И это ещё деревенские дворовых грамотными считали… — Вечоріє вже… Піди, що ль, вініща принеси, а то незабаром, мабуть, знову Василь прибіжить, — Любава с лавки поднялась, надумав письмецо, наконец, вскрыть, а то уж мочи нет — лопнет ведь щас от любопытства. Марфа, конечно, в другой раз ещё полаялась бы, кому за вином бегать надо, да только вот умаялась больно за день — даже лясы лишний раз поточить сил не осталось. Да и впрямь, верно Любавка говорит — поздно уже, ночь на дворе, надо вина притащить. — Щас, принесу, — зазевавшись было у порога, ответила она, да «через не хочу» в погреб утопала. Вот, правильно, а то весь день дурью мается — хотя б пусть за винищем побегает. — А ти спати йди, пора, — велела Микитке Любава, в чулан прогоняя. Ну, не так уж и поздно было — время детское ещё, можно б и ещё посидеть разрешить. Но интересно ж весточку издалече почитать, да ведь при чужих как-то негоже — начнут приставать, чтоб рассказала всё, особенно Микита. А такие письма читать ему она не больно хотела. От матинки Микиткиной оно было. От настоящей, той, что кровная, что родила. Она, мабуть, и редко о сыне родном поминала, да вот только для Любавки и того было много — лучше б и вовсе помалкивала, не лезла в жизнь чужую. Это ж ведь ещё ответ писать — опять придется для Гришки бутыль с водкой из погреба припрятать, чтоб потом письмо отвёз. Вот два года же молчала себе в тряпочку, чего вдруг опять неймется-то писать?.. Микита кивнул, вздохнув нерадостно. С матинкой спорить бесполезно — себе только хуже сделаешь. Придется спать класться. Только было идти хотел, как тут же в коридорах послышалось, что кто-то сюда, на кухоньку идет. Неужто Марфа так скоро вернулась? Да если бы… Вмиг без стуку в комнату ворвался Дмитрич — грозный такой весь, важный, а за ним ещё следом пара лакеев. И вид у них недобрый был — явно не с благими вестями заявились, тем более толпою такой. — Ну, и чего расселись? — возмутился управляющий, едва ль на порог ступить успев. — Дел мало? Да кто б говорил! Сам-то отродясь ничего не делал, а ещё недовольный! — Ти чого тут розкричався? Іди сам працювати, коли надо! — гукнула в ответ Любавка, руки в боки положив. Ну а чего орет не по делу-то? — А я вот за этим вот негодником пришёл, — Роман Дмитриевич кивнул в сторону Микитки, да ухмыльнулся не по-доброму. У того-то живо сердце в пятки-то и ухнуло — как это за ним пришли? Зачем? — На кой він тобі? — недоверчиво спросила Любавка, сыночка своего мигом юбкой загородив. Не пустит она его никуда, ишь чего удумал! — Не наше дело, — ответил управляющий. — Пошёл, говорю! — поторопил он Микитку. — Барин велел тебя к себе вести. Барин? Поваренка к себе вести велел? Да ну, не верится! А Любавка только и смогла, что плечами пожать — мол, раз уж барин велел, то тут она ничего не сделает — придется Миките пойти. Хотя тут сначала бы выяснить надобно, откуда вообще Павел Владимирович Микиту-то знает? Ведь знает, раз зовет? Вот чуяла же Любавка, что неспроста дитинка её чудной такой ходил! Делать нечего. Микита своей матинке покланялся, башмаки обул да за Дмитричем к дверям пошёл. Марфушка, что аккурат тогда мимо кухни с ключами в погреб пробегала, яко услыхала, что Микиту князь к себе зовет, так прям от досады на месте и сгорела. Ох, да если б ей такой шанс хоть раз бы выпал, если б хоть раз её барин к себе поманил!.. Не упустила бы уж точно счастьишка своего. Только вот нечему тут завидовать было, утешалась она. Видать, натворил чего-то Микитка, щас разбираться будут. Не за тем его зовут, зачем Марфушка бы пойти желала. Микита уже и сам так напугался, что идти не хотелось. Но что ж поделать — князю-то не откажешь: надо явиться, раз зовет. Только вот недоброе сердцу чуялось… Как пить дать — быть сегодня Миките плетью битым; повезет ещё, если живым отпустят.

***

Долго шли они по коридорам: длинным, темным, витым. Шли по тем местам, про которые Микита даже и не ведал — в другом крыле поместья, куда сам Карлыч-то ходил нечасто, не то, что служки с приборкой. А страшно-то как!.. Мочи нет, аж колени трясутся. Так и хочется назад вертаться, обратно на кухоньку родненькую. Остановились у резных дверей. Подле догорала единственная свеча, заливая погнувшийся, медный канделябр горячим, как кровь в жилах, воском; зябко дрожало сонное пламя, будто полыхая из последнего дыхания; резвее билось перед встречей мальчишеское сердце. — А що буде-то? — поднял глазки свои Микита, с трепетом ожидая дозволения войти. — Мне знать откуда?! — недовольненько-так ответил Дмитрич. — Мне только привести велено. Пошёл, давай, внутрь! Привратник живо отворил тяжелые двери, и Микитку толкнули со всею силою внутрь, да так, что тот влетел, как ветер в комнату, чуть головою вниз не повалившись. Закрыли за ним. Дмитрич следом не пошёл… Комната такая интересная — большая, дивная, красивая. Микита тихонько на ноги поднялся, отряхнулся, да огляделся украдкой — интересно ж, невиданное дело. Окон и свечей здесь совсем не имелось, хотя было светло от камину, что в углу горел, треща поленьями. Кругом стояли заполненные книгами широкие стеллажи, высящиеся едва ль не на сажень к потолочине — такой дивной, расписной. Отродясь такого Микитка не видывал, чтоб на потолочинах картины рисовали! И вокруг тишина — гробовая, могильная, аж как сам дышишь слышно. Микита помялся минуту на месте, оглянулся да дальше прошёл — тихонько, на носочках. — Qui est venu de me voir?⁴ — услышал он твердый голос. — Oh, c'est mon fantôme…⁵ Мальчик в тот же миг застыл на месте, как вкопанный, дух свой неровный прерывая. Ах, какой сладкий голос… Так и то́мит, так и сжигает на пламени своем — знойном, жгучем, грешном… Микита даже очи закатил — такой у барина глас был чувственный, что в голове сразу мутнело. Павел Владимирович, как оказалось, сидел аккурат рядом, вальяжно развалившись на красной оттоманке⁶, и раскуривая длинную трубку. Он увлеченно наблюдал, но не за Микиткой, а за ласковым огнем, что робко полыхал в камине под натиском чужого взгляда. А сам Микита уже дышал-то еле-еле — то ли от страху, то ли от чувств, что почему-то нахлынули не вовремя… — Шо? — тихо так, робким голоском прощебетал он в ответ. Барин, конечно, дивно говорил, только непонятно совсем — слова какие-то мудрёные, иностранишные выдумал. Задумаешься над теми, так голова безграмотная мигом заболит. Павел Владимирович едва заметно вздохнул — печально, заунывно, будто даже обернуться хотел, взглянуть да взглядом обогреть. Но опосля насупился и вновь взял себя в руки, загубив мимолетную слабость. — Как тебя зовут? — теперь понятнее заговорил князь, так и не глянув на разрумяненного докрасна мальчишку. — Микита… — застенчиво молвил оголец в ответ, скрыв оробелый взгляд под золотыми ресницами. А ручки-то дрожат, сердечко беснуется… На мгновение князь умолк, затягиваясь табачным дымом из трубки, и будто задумался на минуту. Опосля ехидно осклабился и, наконец, обратил взор своих благовидных серых очей в сторону Микиты, который, от робости своей, вспыхнул красным цветом пуще прежнего. — Так это тебя я принял за призрака в тот вечер? — барин неохотно поднялся с мягкой оттоманки. — Надо же, какой конфуз… И что же ты, Никита, интересно мне, искал тогда в столе? Князь, казалось, был в то мгновенье будто даже не столь хмурым, сколь прежде. Но ах, как властен был его глас, как горяч взгляд!.. У Микиты даже ножки подкашивались — так жарко вдруг ему стало, столь истомо, что волком взвыть хотелось. Будто заживо он сейчас тлел на раскаленных докрасна углях, там, в том самом камине, что подле стоял… — Я нiчого... Я просто, — пытался собраться с мыслями Микита, только вот тщетно всё было — неможливо то, когда на тебя так зорко смотрят. Павел Владимирович отложил трубку. Взял со стола очередной фужер с вином, выпил едва ль не залпом да поставил обратно на место. Ближе к Миките подступился… А тот уж всё — растаял, прям как баба снежная к пролетью⁷. К счастьишку, хоть одуматься сумел, что не перед дворовым каким стоит, а перед барином своим — когда князь к нему пошёл, Микитка живо в пол упал на колени да очи свои бесстыжие опустил. А то раскраснелся так, что срамно ужо было… И ведь, дурень малой, забыл совсем, как трясся, когда сюда шёл. Как под плеть да под руку горячую попасть боялся… А сейчас вёл себя ну просто из рук вон неблаговидно — в глаза князю смотреть посмел, холоп безродный! Да вышвырнуть его за это из именья надо! А уж за то, что у князя в столе рылся — так вообще насмерть забить… Неторопливо, барин подошел к повалившемуся на коврах Миките. — Ничего? Просто? — повторил за мальчишкой князь всё тем же властным гласом, но теперь будто с долей баловливого азарта. — Просто так оказался там, где тебя и духу быть не должно. Просто так рылся в моем столе. Так? Микитка бы ответил, только вот чувства слово молвить мешали. Барин… Он же вот — туточки, рядом… Прямо над ним стоит, прямо на него смотрит… Ну как тут с мыслями-то разобраться? — Так? — повторил барин, уже рассерчавши. Микита ничего и сказать-то не успел в оправдание своё, как Павел Владимирович тут же вцепился в его шею и сжал так, что пришлось вмиг поднять чело. От испуга мальчонка распахнул глаза, схватился тощенькими ручками в крепкую хватку князя, пытаясь вздохнуть. В действительности… Очи Павлу не лгали. Лишь дотронувшись, почувствовав трепет живой плоти, дрожь разогнавшейся в жилах крови, он смог поверить в то, что сейчас перед собою видел… Лицо Микитки, что исказилось непреодолимым страхом и болью, казалось необъяснимой иллюзией, поверить в которую до сего момента было просто невозможно. Павел готов был полагаться на любую глупость — что это просто призрак, жестокое виденье; что это, черт побери, он сам вконец сошел с ума и видел жалкий плод своих фантазий… Но не теперь. Это взаправду. Едва ль не удушив мальчишку насмерть, князь отпустил его, с досадой бросив обратно на ковер. Микитка громко, надрывно вдохнул, закашлявшись и ухватившись за жатую крепкими руками шею. И ведь не обидишься тут даже — правильно князь злится, нечего было Микитке шататься, где не положено. С трудом переведя дух, оголец всхлипнул, спрятав личико в ладошки. Барин хотел было уже покинуть его, желая вновь поразмышлять над своей безумной планидой⁸, но тут… — Я… — шумно, хрипло вздохнув, откликнулся Микита, — я просто… На вас подивитися приходив. Знав, що не велено… Всё одно — пішов. Остановился князь. Микитка глаз не поднимал, на слух понял — тот встал на месте да на него, видать, смотрит. Надо ж ему было правду сказать, а то Павел Владимирович ужо навыдумывал, небось, себе, что Микитка — вор какой. Но барин теперь, почему-то, молчал. Да и не знал он, что сказать на такое… Думал только об одном — как ж похож, чертовец, был… Глазам аж больно, что уж о сердце говорить. Да если б такие слова милованные из тех уст услыхать, на кои так уста Микиткины похожи были… А ведь ещё и шептал, негодник, так трепетно, так ласково, с ума-разуму сводя… Не знал ещё, какую беду на себя кликал. — А ну, встань, — приказал Павел Владимирович. Вот тут Микита мигом о страхе вспомнил, про себя третий раз уже, наверное, «отче наш» повторив. Но не повиноваться хозяину пущий грех, потому, взмолившись вновь, он перед барином поднялся, утаив напуганный взор. Хотя и знал, что всё равно с этих глаз ему не скрыться — а они отчаянные в тот момент были, будто наболевшие, горечью налитые. Иные, нежели всегда… Всё потому, что не совсем Микиту, а, верней сказать, совсем не его хотел перед собою видеть Павел… Мальчишка был похож, но этого ведь мало… Слишком мало, чтобы унять ту боль, таящуюся в недрах почерневшего с годами сердца. Барин серчал. И на себя, и на такого похожего Микитку, не вовремя попавшегося под руку… За то, что так похож — вдвойне сердился, и на мальчонку, и на любовь свою несчастную, которая изводит его изнутри с каждым днем всё пуще и пуще. Барин хмыкнул — презрительно, надменно. Дрянной мальчишка, да лучше б не попадался даже на глаза!.. Всё легче б было. Но ведь то его дворовый — делай, что желается; чего с той любовью позволить себе бы никогда не посмел, как бы ни хотелось иногда, как бы ни болелось порой на сердце… С дворовым — всем «до фени», что творится, хоть голову руби. Только вот в чем Микитка-то виноват был? В том, что ликом не вышел? Похож шибко на кого-то, к кому барин его зло держал? Павел Владимирович же, помедлив было в раздумьях, встряхнул головой, решив опомниться, да к дверям отправился, управляющего звать. Дмитрич как зашел внутрь, так с порога прямо и услыхал: — Выпороть. Чтоб неповадно было нос совать, куда не следует, — сказал, как отрезал. Опосля оттолкнул управляющего с порога и в растрепанных чувствах вышел прочь из библиотеки. От судьбины не уйти: натворил, теперь плати. ___________________________________________________________ ¹ Рюмить - плакать, хныкать. ² Подольщаться - подслуживаться, льстить. ³ Сличить - сравнить. ⁴ Qui est venu de me voir? - в переводе с французского: "Кто ко мне пожаловал?" ⁵ Oh, c'est mon fantôme - в переводе с французского: "О, это же мой призрак" ⁶ Оттоманка - широкий мягкий диван с подушками, заменяющими спинку и с валиками по бокам. ⁷ Пролетье - в народе: месяц март. ⁸ Планида - судьба, доля, обычно в отрицательном значении.