***
Любава никак места себе найти не могла — неспокойно ей на сердце было. Марфушка ужо спать ушла, бросила тётку одной переживать: дескать, завтра с петухами подыматься — надобно пораньше лечь. А у Любавки-то сердце ох, какое чуткое было — гудело не без толку... Боялась она, кабы не обидели кровинушку её, кабы чего плохого Микитке-то не сделали — знает просто, что уж если к Дмитричу в руки судьбинка чья попадёт, так и пропадёт там же. Ох, не к добру оно всё... Ещё и дитинки её, как назло, ужо с час нет. А ручки-то так и тянутся к письмецу окаянному³ — ан вроде и не время, да только уж больно хочется весточку узнать. Как она там, мамка-то Микиткина?.. Чай не чужие люди. Вот и порешила Любавка отвлечься чуток, почитать; а то не дело это — на лавке сидеть как на иголках и на двери пялиться, выжидая. Встала она, до печи дошла да из закрома вытащила тоненький конвертик, то и дело оборачиваясь пугано — обережничая. А то вдруг заявится кто нежданный: Васька, мабуть, за вином придёт, и придётся потом для него снова небылицы выдумывать. Достала Любавка письмецо да села на лавку обратно, чтоб почитать. То занятьице не из легких было, тем паче когда рукопись только трошку различать умеешь. Ну и ладно — время-то есть, всё равно спать Любавка, пока Микита не вернется, не уйдет. — Здра-вия ва-м, тётя Люба, — начала начитывать она. — Даве-че не пи-сали вы… Нахмурилась Любавка: чтение — оно дело тяжкое. Не то чтоб Любава читать не умела — умела да похлеще других дворовых. Только читать-то на кухоньке доселе особо и нечего было — мол, подзабывать начала как буквы значатся, да и видеть ужо с годами хуже стала… — Как жи-знь ва-ша, как быт?.. Перечитала ту же строчку, чтоб понять теперь. А письмецо-то длиннющее, заковыристое — от руки ж писаное. Громыхнуло что-то в коридорах — там, похоже, где двери в людскую. Да и забилось у Любавки сердце тревожней прежнего — поняла она сразу, будто не так что-то. Смяла она тогда письмецо и в печь кинула опрометчиво⁴ — не до него щас явно будет. А уж как на пороге Манька с Анькой появились, Любавку и вовсе оторопь⁵ взяла — почуяла она, что не с доброй вестью пришли. — Тётка, Микиту в застенок запереть собрались, а поутру сечь будут! — тотчас воскликнула Манька, вперед Аньки влетев. Не успела Любавка и слова молвить — охнула громко, руками за сердце схватившись. Растолкав девок с порога, выбежала она из кухни пулей — аж чепчик слетел. Прискакала мигом в коридоры, а там глядит — Дмитрич, сволота усатая, с лакеями своими Микитку в подвал тащит. — Ах, ты ж, ирод!.. — бросилась она на лакеев с кулаками, чтоб дитинку свою схоронить, да только Дмитрич её живо оттащил и молвил: — Молчи, баба! Барский наказ исполняем-с. — Да как же так? Да что ж Микитка сделал-то? — Не наше дело. Не мешай, давай! Дмитрич рукой махнул, Любавку прогоняя. А лакеев поторопил: ночь на дворе, пёс в конуре — поскорее с делом справиться надобно. Барин-то аж трясся с гневу, когда в почивальни шёл — велел сперва Микитку сразу сечь вести. Только, благо, остыл потом, передумал под конец — уговорили-таки его до утра обождать, а то уж заполночь давно. Но огольца отпускать запретил — велел в подвал бросить, чтоб не удрал. Было б куда ему удирать-то… Дмитрич всё пытался князя расспрошать, чем же поварёнок ему так насолил, да барин по тому поводу неразговорчив был отчего-то, а потом и вовсе наорал, чтоб не в свои дела не лез. Только вот Дмитрич-то не из дураков был — понятливый да пытливый. Ясное дело, что не чисто тут что-то было, вот и порешил-таки разузнать потом обо всём — авось пригодится ещё знание то, чтоб князем помыкнуть лишний разок. Любава в ту ночь ещё долго ви́лась — вокруг Дмитрича поначалу, опосля рядом с застенком, где Микитушку голодного и холодного заперли. Да бестолку только.***
Наутро с петухами повели Микиту наказывать. Конюший спозаранку встал, кнут приготовил, как Дмитрич велел: пожёстче да покрепче; из тех выбирал, что больнее бьют — мол, давече Микиту, негодника, наказать было надобно, а то уж больно распоясался. Теперь за всё и сразу пусть получит. Ну, Алёшке что сказали, то он и сделал — сам не выдумывал ничего. Дмитрич, правда, ещё настаивал с псарни сворку⁶ принести, изверг этакий, да ею Микитку за горло к столбу повязать, «шоб с ног свалиться не мог». Алешка тогда только у виска пальцем покрутил — перегнул, дескать, Дмитрич палку, негоже так. К слову сказать, Любавка к Микитке на конюшню не пошла — побоялась, что сердешко старое не выдержит, пока глядеть она будет как кровинушку её забивают. Решила на кухне обождать да помолиться — авось Микитушке оттого легче сделается. Божий ж день — Воскресение сегодня. Алешка уж кнут растянул, Микитке к коновязи встать велел. А тот не плакал совсем, даже не горюнился, хоть и знал, как больно будет. И то верно, чего реветь тут — слезами-то всё равно горю не поможешь, что ж зазря проливать?.. — Ты, давай, его не жалей, чтоб неповадно было больше шкодить да бездельничать! — напомнил Дмитрич, кулаком Миките погрозив. — Всё сделаем-с как велите, Роман Дмитревич, — закивал конюх, кнут водой колодезной омыв. Микитка зажмурился, губу закусил — страшно ж и подумать даже, как щас больно сделается. А барин-то его «коханий», небось, и не думает о Микитке-то — спит себе спокойно, раз до полудня ещё далече. И во снах видит он любовь свою окаянную, от которой наяву покоя сыскать не может, да и не поминает о том, что Микита на свете белом есть… Как подумал мальчонка об этом, так и опечалился — вот отчего ему больно будет на самом-то деле. Что там сечь — сердце от горькой коханни отчаянней гудеть умеет, нежели раны на теле. Что ж, время подошло, пора б уж. Дмитрич начинать велел, притом сказал не меньше сотни плетей всыпать, чтоб проучить как следует — ишь, как разошёлся-то! — Да как же, Роман Дмитрич, — удивился Алёшка, — Тут с полсотни плетей мужик здоровый Христу-богу душу отдаст. На то Дмитрич промимрил только, что барин не говорил, сколько раз сечь — то бишь, это самому Дмитричу решать, и уж никак не конюху скудоумному. Алёшка-то только и смог, что глянуть косо да согласиться, хотя тут ещё поспорить надо бы, кто ж из них поскудоумнее будет. Сотню, так сотню. Алёшка замахнулся щедро, а Микитка богу взмолился — от всего сердешка чистого попросил, чтоб недолго мучиться дал. И хлопнули тут двери деревянные, да влетел в конюшню Василька запыхавшийся, руками замахав. — Стой, Алёшка! — воскликнул он и добавил: — Стой, барин велел! Микитка ахнул, с перепугу на пол с коновязи сполз, прям на сено повалившись, да перекрестился от души. — С чего это верить тебе? — всплеснул руками Дмитрич. — Алёшка, бей давай, врёт он всё! Алёшка по простоте душевной плечами пожал да по новой на Микитку замахнулся. Мальчонка тогда побелел опять, глазками круглыми на конюха уставившись. — Может, тогда мне поверишь? — пропел в дверях тихий голос. Вот уж тогда и сам Дмитрич побелел да глаза выпучил. Это ж надо — у порога сам князь оказался, подле Василя встав. В одной рубахе да кальсонах, взлохмаченный, нечёсаный. И надо же — дух-то у него тоже неровный, значит, никак иначе, спешил не на шутку. — Полно, холоп, оставь — я сам разберусь, — молвил князь, к Алёшке обратившись. Тот вообще как вкопанный от дива на месте застыл, «варежку» расхлопнув — опомнился тогда только, когда Павел Владимирович у него кнут отобрал. — Все вон отсюда. Живо. Делать нечего. Удивились все не на шутку, особливо Дмитрич, почуяв и тут нечистое — мол, с чего это барин вчера так гневался, а сегодня его вдруг будто вожжа какая укусила, аж сам прибежал Микитку вызволять? Однако спорить не стал никто — поклонились все разом барину да вышли из конюшни. Тихо сразу стало, слышно было даже как куры по двору ходили. Князь на месте постоял поначалу — думал, что ж дальше-то. Опосля к Миките ближе пошёл, заговорить не решаясь — не знал на самом деле, чего сказать. Смотрел на него: растрепанного, растерянного, неодетого — в штанах он одних был, на сене валялся. Павел видел, как в блеске ласковых очей будто надежда взыграла, радость — Микита и впрямь молча отвечал оробелым удивлением и счастьем: барину-то, значит, не всё равно, раз пришёл да спас. — Барин… — прошептал Микита, приулыбнувшись. Князь в ответ ни слова не обронил, призадумавшись будто. Микитка неправду о нём прежде думал. На самом деле по-другому всё было — не о любви своей прежней Павел ночью-то поминал во снах, не о заоблачном мечтал. Да и не спал он, к слову, вовсе. Сидел, горемычный, не смыкая глаз, с собой разобраться сызнова пытался, да только опять всё тщетно — одно только понимал, что запутался… Страшно запутался — чего творится с ним уж и сам понять не может. Вот взять Микитку, к примеру. Сколько б ни думал о нём Павел, сколько б себя ни мучил — ан так и не смог решить, за что ж он его сечь приказал. За то, что в кабинете отцовском застукал? Да нет, тут уж и дурак поймет, что не за это. Ну, дык, а за что ж тогда?.. Не умел Павел признавать ничего. Не любил, верней сказать — так же ведь и слабым показаться можно. А тут всё просто было на самом деле; и если б не упрямство княжеское, быть Павлу счастливым уж давно — ещё, пожалуй, с первой их с Микитой встречи. Ведь нет, чтобы радоваться — судьба ему вон какой дар в руки кладет! Так князь же дурак, ни от кого «подачек» брать не хочет. Да уж куда там, коли сердца у человека нет — вырвали давным-давно да растоптали. Ну, начистоту говоря, так только сам Павел думал, потому и не понимал он себя — отчего ж этот оголец-то так ему жить не дает, мучает, сердце ныть заставляет — которого как раз и нет ужо! Дык, видать, ложь то — врёт себе Павел, туточки ещё, на месте сердешко-то. Бьется, колотится, правда только тогда, когда негодник этот дворовый рядом. Да быть того не может! Вот именно что дворовый, вот именно что мальчишка — срам-то какой! Хоть и тянет — ох, как тянет грех-то совершить. Мол, чего уж тут — терять-то всё равно нечего теперь… Убеждал себя Павел в одном только — что он тут не виноват, что с ним в порядке всё, не свихнулся он да не упал на дно такое, чтоб дворового мальчишку пожелать. Это просто похож Микита на любовь его прежнюю, а на самом деле нелюбый он князю, да и не нужен ему вообще. Ну, оно, мабуть, и так, ежели себе слукавить. Тут призадумаешься да пригорюнишься только — печально всё получается, как ни крути. — Барин!.. — радостно воскликнул Микита, счастью своему не веря. — Спаси вас бог! На колени упал, к ногам барским припав, да в коленце лбом ткнулся — ластясь. У Павла аж вся суворысть на лике дрогнула после такого — тот отвернулся живо, чтоб Микита не заметил. Дурак, что ж сказать ещё? Ведь как раз за этим-то он сюда и примчался, Микитку забить не дав — за ласкою, за словами милованными, и нечего теперь от робости своей нос воротить. — Чего радуешься так? — молвил князь, наконец. — Кто сказал, что я тебя наказывать не стану? И концом хлыста Микитке по щеке шлёпнул. Ой, дурак! Ещё и обрадовался, порешив, будто хорошо всё придумал. Только в том-то и дело было, что Павел не думал совсем, глупости своей да горячности доверившись… — Впрочем, я же не изверг какой — бить не стану, коли всё, что я скажу, исполнишь, — говорит да кнутом по личику Микиткиному водит — пригожему такому, нежному. У Микитки своя красота была, не то, что у других — русская, круглощёкая, то Павел приметил. И собой Микита не костлявый совсем был — такой, что и полюбоваться приятно, и есть за что помять. — Встань-ка, — сказал князь, заглядевшись странно — Микитке «такой» его взгляд не понравился очень. Но делать нечего — поднялся он с сена на ноги, хоть и неладное чуял. А уж когда Павел Владимирович ухмыльнулся не по-доброму, так у Микиты живо улыбка счастливая с лица пропала — понял он тогда всё почему-то. Ну, так барин мельтешиться и не стал больше — схватил огольца и давай завязки на штанишках Микиткиных расстегать. Тот изо всех сил ухватиться пытался и за руки княжеские, и за веревку от штанин своих — да впустую всё, даже прикрываться не успевал — только всхлипывать и удавалось. — Ні, не надо… — дрожащим голосом взмолился Микита, — Зачем?.. Мальчик попытался вывернуться, прикрылся ручками, отвернувшись от князя… Только от этого лишь хуже стало — барин его мигом лицом к стенке припер и стал штаны стаскивать. У Микитки глаза сразу округлились — ну вот чего князь «там» забыл?! И давай пуще прежнего пихаться. А ведь оно так не положено! Холоп барина слушаться должен, даже если тот с топором на него идет — голову на пенек положить да ждать, пока срубят… — Убери руки, чертовец, иначе поломаю, — сызнова вывернув Микитке локти, предупредил князь. — Я только взгляну — впрямь ли ты не барышня, а то с виду и не скажешь… Тут Микитка рот расхлопнул в немом крике, почувствовав холодные руки в тех местах, о которых и думать срамно… Биться перестал, даже не дышал будто, пока князь его трогал всего. Вздохнул только тогда, когда барин его к себе ликом обратно повернул — обнаженного, напуганного, — чтоб «глянуть». — Да тебе это любо, petit débauché⁷! — усмехнулся князь, Микитку оглядев. — Ні, перестаньте! — хныкал Микитка. — Не любо мені, а страшно! — Не лги, шельмец! А то я дурак по-твоему — не замечаю, как ты пялишься? — говорит. — Нравлюсь тебе, garce⁸! Микита всхлипнул горько, ручками прикрываясь. — Жаль мені вас, пан… Дуже, — тихо прошептал он, очи на князя подняв. — І я не дурень, барин. Вижу, вас зобидив хтось сильно… Душу щемить мені, дуже жаль — один ви, і не зрозуміти вас нікому, — князь аж лапать его перестал, а Микита в ответ приобнял его тихонько за голову. — Барин, коли легше вам з того буде — пущай, бийте менi. Гадости говорите — а я слухати і вірити не буду! Оскільки знаю я, що добрий ви серцем — не такий, яким здаєтеся. Павел и не ожидал такого… Так захотелось ему на колени перед Микитой упасть. Ближе прижаться, крепче в объятия прильнув. Глаза закрыть и улыбнуться счастливо. Устал он ото всех и от всего — многое, поди, уж пережил. А тут счастье само в руки падает — бери, не хочу! Да только ж Павел-то думал, что сам он не дурак. Будто учёный уму-разуму ужо. Знал он, что никаким словам на свете верить нельзя — видите ли, водит его мальчишка за нос, ты только дай перед ним слабину — ох, как сразу разгуляется. — Не смей, — шипит, руки Микиткины с себя скидывая. — Не смей меня жалеть! Да что ты знаешь обо мне?! Кто такой, чтобы меня судить?! — Я не суджу вас, що ви! — бросился к барину Микита, за локоть ухватившись. — І жаліти вас не буду, якщо не хочете ви. Я тільки допомогти хочу! Хочу так зробити, щоб ви про всё дурному забули… — Молчи. — Хочу щасливим сделати… — Молчи! Не выдержал князь — ишь, как лжёт шельмец красиво! Да как со злости ударил его по щеке — так, что Микитка на пол повалился. — Ты,— говорит, — дрянь блудливая. И слова твои — пустые, только я себя провести не дам! И как стеганул кнутом по плечу со всей дури-то своей. Микитка вскрикнул — и от боли и от неожиданности; слёзы ненароком обронив. Не верил ему Павел — чего только он не слышал ужо, и чего только сам не говорил… Знал — всё ложь да глупость, не бывает, чтоб слова такие пели искренне. Что ж поделать — дурак он был. Хоть и грамотный, только жизни не знал совсем — не ведал даже, когда правду молвят, а когда лукавят. Вот жеж, когда шёл сюда — передумал ведь и впрямь Микиту бить, ан вон как всё вышло-то… А с конюшни визг несся — сдавленный, замученный, свисту подпевая: и от ветра, и от хлыста. Кнут-то когда в воде колодезной, студёной ополоснуть — оно ведь больнее гораздо… Микитка, пожалуй, до конца своей жизни то запомнил. ___________________________________________________________ ¹ Пытливый - любознательный, любопытный. ² Застенок - помещение для допросов и пыток, темница. ³ Окаянный - проклятый, грешный. ⁴ Опрометчивый - легкомысленный. ⁵ Оторопь взяла - бросило в дрожь. ⁶ Сворка (свора) - завязка, привязка, прицепка; бечевка, на которой водят борзых собак, обычно по две. ⁷ Petit débauché - в переводе с французского: "Маленький развратник". ⁸ Garce - в переводе с французского: "Дрянь/сука".