Соловейко

Дмитрич зычно жахнул бархатными портьерами в комнате и поспешил отворять окно – перегар в барских покоях стоял, надо сказать, таки «будь здоров», аж в глазах слезилось. Благо, на дворе ужо не утро хоть было, и даже не день ясный – к вечору дело шло, да и тучи совсем вконец сгустились – а то ежели б щас солнце в почивальню брызнуло, совсем бы худо сталось с такого-то перепоя. Павел Владимирович и без того от едва ощутимого проблеска света мигом скуксился, аки бес перед иконой, и раздраженно застонал среди вороха подушек. - Здравия вам, барин, - оправив рукой усы, лебезисто молвил Дмитрич. – Подать вам рассольчику? Али сразу завтракать изволите? Растерев заспанные очи, Павел с грехом пополам огляделся. Ужин поди уж, какой тут завтрак… - Который час? – охрипшим голосом бросил он, обведя плывущим взглядом свои покои и задержав его на вылощенном дворецком. - Дык, четверть седьмого, барин. Сами вчера просили вам доложить, когда ваш нотариус приедет, помните? Признаться, про вчера Павел и половины не помнил. Все как-то в путанную кучу свалилось в голове, попробуй разбери теперича – что взаправду было, а что спьяну привиделось. Нотариуса вроде как приглашал, да. Надобно ж документ оформить, чтоб всю волокиту с имуществом передать – засим князь Глеба, собственно, и позвал аж из Парижу, воеже от дел отделаться. Куравлев человек грамотный, чай в одних институтах и поладили, да и за столько лет приятельства доверия-таки заслуживает поболе, нежели этот вот двоедушный рыжий черт. Павел вздохнул, вновь прикрыв глаза. Придется вставать. - Вели принести воды, мне нужно умыться. Пригласи нотариуса в парадную гостиную – скажи, что я сейчас спущусь. А пока пускай слуги ужин подают, да поживее, – приказал князь, поморщившись от головной боли. Это ж надо было так перепить-то… - Тащи сюда что ль свой рассол. - Сию минуту! – мигом засуетился Дмитрич и вылетел мухой за дверь покоев. Ишь, как выслуживается раболепно – ясное дело, за должность свою испугался. Гостю барскому, конечно, управляющим быть поди не под стать, ан ежели с ним надобности в Дмитриче не останется совсем, то того и глядишь уволит князь! Павел же сейчас о том и не думал вовсе, других дум хватало. За окном моросил мерзкий бусенец и даже будто бы собиралась гроза – уж больно со двора тянуло свежестью да мокрядью. Надо было назавтра все дела назначать – даром князь о том вчера не догадался… Хотя про вчера лучше было и вовсе не поминать. Нда, ну и надрались же они прошлым днем, давненько Павел так шибко не пил, аж отвык… Надо же, никогда бы прежде не подумал, что можливо от разгульной жизни так быстро и запросто отвыкнуть! Однако ж, если б еще трошку тут один как перст проторчал посередь глухой деревни – и родной язык бы позабыл ужо с такой безмозглой дворней, ей богу, что уж говорить о том, як гулять по-человечески. С детства князь терпеть не мог в отцовском имении гостить – кругом одна деревня! Скука смертная, делать нечего от слова совсем, до Петербургу и обратно каждый день ездить замучаешься, проще уж прямо в столице тогда и жить, а о французской речи тут и слыхом не слыхивали. Помнится, когда Павел совсем еще ребенком был, до того тут быть ненавидел, что каждый раз, когда маменька о визите речь заводила, он сразу бросался в слезы да капризы – потому до смерти мадам Жюстин князь и бывал-то тут от силы пару раз, не больше. Родители Павла жили отдельно да аж по разным странам опосля его появления на свет – привычное было дело в дворянских семьях: как и пристало людям благородной крови они вступили в брак лишь потому, что это обоим было выгодно, и, заимев наследника, тотчас друг от друга отдалились. О любви тут не было и речи – разве что о хорошей дружбе, не более того. Павел знал, что сердце маменьки всегда принадлежало не отцу, а его брату, о котором она так часто ему делилась в воинственных рассказах о том, как тот героически умер во имя блага своей Империи, когда подлые декабристы восстали против юного наследника престола на Сенатской площади в далеком двадцать пятом¹. Но отчего-то юный князь никогда не осуждал ее за это – столь праведной и красивой ему казалась ее печальная любовь. В то время как отца – за то, что он в открытую жил с какой-то крепостной девкой – он ненавидел всей своей душой. И будет ненавидеть вплоть до конца дней своих. Едва Павел успел окрепнуть в колыбели, мадам Жюстин сразу забрала его в отчий дом, к своим родителям в Марселе, где его потом и воспитывали аж до восьми лет – и не как русского князя, но как французского маркиза. И с тех пор его мать побывала здесь, у мужа всего лишь дважды за всю оставшуюся жизнь. Последний же визит и вовсе окончился обострением ее долготекущей болезни и совсем скоропостижной гибелью – и Павел полагал, что маменька тогда уже прекрасно знала о том, что вот-вот умрет, потому и поехала сюда нарочно, несмотря на наставления докторов, чтобы передать заботу о сыне его отцу. И вот так из прибрежного, солнечного Марселя и просторов Прованса маленький Павел переехал в грязные, заболоченные земли под Новгородом – и это место навеки стало для него обителью смерти и лишений. С тех пор, как ни странно, совсем ничего не изменилось. И как он папеньку тогда еще пуще возненавидел, страсть просто! Владимир Карлович же его даже в покои к маменьке не пустил, когда та умирала. А в день похорон и вовсе запер его в детской на целый день под каким-то на редкость идиотским предлогом – и потом еще лгал какое-то время прямо в глаза, что маменька просто уехала без него и все. Дескать, чтобы не было так больно от утраты – это ж надо было додуматься! Павел с ним опосля еще долго вообще не разговаривал, аж с полгода, наверное – да и все равно они потом так никогда и не нашли общий язык друг с другом, и даже дружбы у них не получилось. Так он здесь и очутился. В этой жуткой, гадкой деревне, глаза б ее не видели, где с ним никто даже на родном языке не говорил. Отца он настойчиво презирал и все его попытки достичь взаимопонимания нарочно пропускал мимо ушей, хотя окромя него никто больше здесь на французском и двух слов связать не мог. Русского-то он тогда совсем не знал, бабка по матери ему по-русски в своем доме говорить запрещала – она вообще к его русскому происхождению всегда относилась с долей презрения, потому до смерти мадам Жюстин Павел никогда даже учебников по русской речи в руках не держал. Это сейчас он ужо прекрасно владеет языком, и даже почти без какого-либо акценту – в годы, проведенные в Первой Петербургской Гимназии поневоле пришлось научиться, ибо неучей там секли похлеще чем тут дворовых. Но это все равно был, есть и будет чужой, неродной для Павла язык. Оттого хорошо хоть Глеб приехал и есть теперь, с кем на французском говорить, да и при том не только о справе и погодке – а то ужо от местного холопского русского впору было на стены лезть, до того все опостылело. Как же скучалось-то Павлу по любимым борделям Пигаля², по превосходному вину из шато Грюо Лароз³ и по своей квартире на Рю-де-Фюрстенберг⁴ близ Люксембургского сада – кто б знал! Даже по скучным сорбоннским лекциям, как ни странно, скучалось, и по ненавистной «истории колонизации Нового Света», которую ужо дважды сдать не смог… А ведь коли Глеб всем тут займется, можно ведь самому и в Париж вертаться, коли уж так неймется. Опостылело же все ему – и дом, и смердь, и вся Империя! Но как ж тут уедешь, не просто так же, из-за одних документов Павел торчит ужо столько в этом богом забытом… И вот тут-то он все и вспомнил. Стремглав сел на постели, даже не обратив внимание на то, як люто голова закружилась – то ли с похмелья, то ли аккурат с того, что вытворил, а на глаза как раз кровь иссохшая бросилась на штанах и подоле рубахи, в которых он со вчера и уснул. С улицы послышалось як за блеснувшей вспышкой молнии прогремел раскатистый ком грома. Да неужто это все взаправду было?.. Не то, чтоб он ни в жисть на такое б не решился – чего уж тут лукавить, спьяну Павел себя вечно не особливо-то контролирует - ан все ж прям чтоб так, совсем супротив воли кого-то взять, да еще и так… изуверски... Да еще и вьюношу, прости Господи – это ж какой срам! Нет уж, такого он от себя прежде точно не чаял даже на самую пьяную голову. Одно дело с блудницами непристойными пытками баловаться – за деньги да по обоюдному согласию… А совсем другое – отрока невинного измучить да силой занелюбо огулять. Ажно в дрожь бросило от мерзости… Брезгливо нахмурившись, Павел стянул с себя испорченную рубаху. Опосля смущенно перекрестился, и в который раз дал себе слово по меньшей мере не курить отныне всякую неведомую дурь. И что вообще за пакость такую Глеб на сей раз привез? Прежде Павла с обыкновенного чистого опия на такие «подвиги» не кидало, скорее даже наоборот. Но то ладно, поздно ужо о том причитать, содеянного-то поди в любом случае не воротишь, хоть трижды Богу наобещай теперь не пить да не гулять и вовсе – да и все равно никто и никогда такие обещания долго не держит. Как же имя-то его дворянское теперь? А честь? Как князем себя звать-то опосля такого? Будто стал бы «князь», столбовой дворянин со знатным именем и сродник, пусть и очень дальний, аж самому Наполеону I Бонапарту по милой матушке с корсиканской⁵ кровью – недоростка дворового насиловать... А коли и вовсе помер он ужо? Упаси Божья Матерь… Ведь ежели докажут, что от рук Павла – поди расплатись потом с жандармами, чтоб в острог не угодить. А дворня? Дворня уже знает? Небось ведь всем кругом об этом позоре уже известно!.. Как только вернулся Роман Дмитрич в покои барские с Анькой да Манькой, воеже барину помочь умыться, Павел тотчас бросился пытать дворецкого. - Как он? Он… вообще жив? – князь его аж за плечи в сердцах встряхнул. – Что ты ж молчал тут стоял, коли знаешь уже все!.. Дмитрич только диву дался – ну, надо же, як разволновался вдруг князь ни с того, ни с сего! И какая только муха укусить успела? - Да вы не волновайтесь так, барин! Про что знал-то я? Ежели вы про Глеба Михалыча, то жив-здоров он, даже поздравше вашего будет! Велите к вам позвать? - Да причем тут!.. – Павел, казалось, помрачнел еще паче, в голове нужное имя вспоминая. - Что с этим… как его… с Никитой? - Ааа, с Никиткой… А вы не в курсе, стало быть? – прищурив зенки, в ответ поинтересовался Дмитрич. Да что ж он, хитрый рыжий прохвост, издеваться что ль над ним вздумал! - Что значит «не в курсе»? – прошипел Павел, ужо терпение теряя. - Дык… захворал вроде как. Слег. Василий говорит, ему вчера плохо сталось у вас в кабинете… А вы-де ему сказали, что похоже на приступ чахотки и велели Никитку ото всех и запереть, покуда врач не приедет. Павел на него глянул аки на полоумного. Какая к черту чахотка, причем тут вообще какой-то Василий? Звучало як бред несусветный, князь-то отлично про вчерашний вечор помнил – и про то, как Микиткой отцовский стол протирал в кабинете, прости Господи, и про то, в каком состоянии он потом оттуда уходил. С чахоткой точно не спутаешь! И кто это такой умный нашелся, что так складно выдумал? Этот Васька что ли? Хватило б будто ума у дворового смерда… Али Глеб постарался? - Дык а что ж, наврал, получается, Васька-то? Вот же ж облуд⁶ треклятый, клейма ставить негде! Как пить дать то Микитка подговорил, воеже побездельничать! Живо велю обоих пороть, пока ни одного живого места не останется! - Погоди, не нужно, - задумчиво ответил Павел. Недурная же история получается, самому даже выдумывать ничего не надо – грех не подыграть. Только вот врача хорошо бы не звать понапрасну, а то мало ли какие слухи поползут... Лучше окромя пары дворовых никому ничего не знать, а то еще донос кто напишет – проблем потом не оберешься. Жив Микитка да и ладно. Подумав, князь к своим словам добавил, понизив голос, воеже служки не разобрали: – Приведи-ка мне лучше этого Василия. Наврал или не наврал – не твоя забота. И Глебу доложи, что он мне нужен. - Понял, Павел Владимирович, как будет угодно! - кивнул Дмитрич, хотя на самом деле не особливо-то ему понятно было – уж больно все подозрительным казалось… Надобно самому тут разобраться, да как следует... - Никиту смотри не трожь! И прислуге тоже не вели, - догадавшись, что дворецкий удумать может, бросил князь, опосля чего пожал плечами, объяснившись: - Чахотка же, дурень. Заразишь мне еще полдвора – какой мне прок потом от мертвых душ?.. *** На кухню соваться было боязно. Дмитрич сказал, что барин велел живо ужин накрывать, а Васька так и побелел со страху – ясное дело, что как только он на кухне свой нос кажет, так Любавка его одразу за ухо поймает и начнет про Микитку выпытывать. А ему-то и сказать ей нечего – о правде ж не смолвишь, лучше ежели о ней как можно меньше люду знает, да и незачем матери о такой ужасти ведать. А ложь-то она сразу разгадает – это Марфушке вон можно любую лапшу на уши вершать, она только и рада будет, а Любава-то не дура. Вот и приходилось хорониться да вид делать, будто Васька так особливо занят, что не до ужина, и на кухню ему бегать некогда. Еще и Микитку то и дело проверять же надобно да бегать за сим в другое крыло поместья – но там хоть, благо, как раз нетрудно с глаз-то скрыться, ежели чого. Да токмо сколько ж так Васька хорониться-то будет, не вечно ж ему от Любавки бегать теперича? Даже то, что он сейчас в очередной раз от справы отлучился уже плохо – на этот раз Роман Дмитрич наверняка-таки про это узнает, и хорошо, ежели Васька только выговором отделается. Ему ж только дай повод, воеже кому «свое холопское место указать»! Благо, хоть было где огольца прятать. У Васьки ж комната своя, отдельная – нехай небольшая, зато подальше от людской. Аккурат Владимир Карлович за него так похлопотал в свое время, спаси его Бог. Камердинеров доселе в поместье как-то не держали, на то и обычные служки были, но Ваську прежний барин решил именно на эту службу назначить, воеже особливо по дому не трудился, коли несвычно. Одну из барских комнат уж отдавать крепостному все-таки негоже было, но пристойную личную лакейскую для него старый князь таки устроил, хотя Васька и не просил ничего. Да еще и место отдал аккурат поближе к библиотеке, чтоб сподручнее было тайком за книжками бегать и даже с собою брать – мол, служки здесь все равно нечасто бывают, никто и слова не скажет, ежели Ваське ужо одного барского дозволения мало. Сейчас оно аккурат на руку было, как никогда – утром без труда удалось Микиту тайком у себя устроить, никто и не заметил. Вот бывает же так, вроде и умер уж старый барин, а все одно – помогает. Поступками добрыми помогает, которые при жизни творил. Покойный князь для Васьки и вовсе навеки будет святым человеком, он ж ему по гроб своей жизни обязан – столько Владимир Карлович для него добра сделал. Боже, упокой его светлую душу в раю и не суди за грехи, что теперь творит его сын. Васька трижды перекрестился, и его уста учтиво коснулись любимого серебряного крестика – хотя ежели вспомнить, сколько ему приходилось этими устами лгать в последнее время, то, мабуть, и не стоило так делать до исповеди, ан он не удержался. Бог его знает, когда к отцу Федотию теперь отлучиться удастся – что ж теперь, терпеть что ли? Оглядевшись в последний раз, он стремглав юркнул за последний угол близ черной лестницы, опосля достал медный ключик из-за пазухи и отпер дверь в свою комнату. В измятой, разворошенной постели, завернувшись во все одеяла по самые уши, лежал полуживой Микитка. В комнате темно совсем было, Васька еще утром завесил окно, чтоб оголец хотя бы выспался – да и вечор уж был, что уж там. Он тихо закрыл за собой дверь, чтобы ненароком не разбудить болезного, после чего подошел к Микитке и присел на край своей кровати. Потрогал тихонько лоб – горячий совсем. И сам оголец белый, аки первый снег… Дышит через раз. - Говорил же я тебе, не доведут до добра твои переглядки с барином, - заметив, что огольчик не спит, покачал головой Васька, опосля чего обережливо убрал взмокшие кудельки с горящего Микиткиного лба. – А ты заладил, «любовь то, любовь»… Долюбился? Микитка мельком глянул на него из-под опущенных светлых ресниц и нырнул под одеяло ужо с головой, скрывшись от чужих прикосновений к больному телу – и как только Ваське его такого заношенного, мараного трогать-то не противно? Теперича огольца швидше за все⁷ по гроб жизни от любого даже невинного касания к себе мутить будет. Долюбился… Как же ж теперь было стыдно и больно – и за себя, недоумка такого, который сам себя же и погубил по глупости, и перед матинкой родненькой за то, что честь свою не сберег. Он ведь его правда кохал, барина-то молодого – Ваське оголец не врал совсем, когда в почуттях к князю признавался. Кохал, да так дюже пылко и порочно, что совсем, видать, ум за разум зашел – иначе б давно разул глаза да увидел, что перед ним-то вовсе не прекрасный принц из дивных и далеких сказок, а жестокое чудовище, которое сердца людские жрет. И ведь взаправду готов был огольчик в полымя к самому черту опосля суда божьего ради него да ради чувств своих светлых к нему броситься – это ж такой ерундой казалось тогда! Вот и бросился, называется. Вот-де тебе адское пекло, наяву, и смерти для того ждать не надобно. - «Зачем любовь, что так красива и нежна на вид, на деле так жестока и сурова?»⁸, - вздохнул Васька, вспомнив печальные строчки из недавно прочтенной книги, въевшиеся в память. – Что ж делать-то мне с тобой теперь? Матерь твоя с меня шкуру спустит – поймет ведь, что лукавлю. И правду ей не скажешь, нельзя ей о том узнать… Одному Богу нашему известно, чего Любавка натворить удумает, ежели поймет, что барин над тобой снасильничал. А если опосля еще и всем в округе знамо станет обо всей этой скверне?.. поди, отмойся потом от позору такого. Подумав о том, як матинке дурно станется, когда узнает она обо всем, Микитка мигом вылез из-под одеял да вцепившись мертвой хваткой за Васькино запястье, боязно зароптал: - Нельзя їй дізнатися, Васька! Богом прошу, тільки не видай правди… Чи не переживу - ось тобі хрест, Васька, в петлю полізу! І без того жити не хочу, а якщо ще матінка дізнається, що порченний я... - Да типун тебе на язык, Никитка – побойся Бога! – перебил Васька речи Микиткины страшные, от диавола наверняка, да перекрестился живо. – В петлю он собрался… Чтобы и думать о том не смел! Ничего я ей не скажу – лгать буду до последнего слова, прости меня Господи, ан тайну твою не выдам. Да только ж будто бы поверит она мне… Материно сердце не обманешь ведь!.. Не обманешь, да. Ан только сердце матери Микиткиной отсюда в тыщe верст, поди, было – небось, и не трепыхнулось даже, когда дитинку-то насиловали. Любавка ее аккурат тоже сейчас поминала, единодушно с Микитушкой. Такие дела страшные творятся нынче, что того и глядишь – придется у ней заступы просить, а оно дело ужо самое что ни на есть последнее. Впрочем, глядючи на то, какое мракобесие молодой барин тут вытворяет да особливо с огольчиком горемычным – мабуть, и не велика «цена» будет за Микиткино спасение. Любавка ж давно поняла ужо, что беда с ним в который раз какая-то приключилась. Еще когда огольчик ночевать не вернулся опосля того, как барину коньяк отнес – все одразу поняла. На Дмитрича налетела поначалу, а он ни сном, ни духом – только после ужо стало известно, что это Васька вроде как по барскому велению его от дворни спрятал, воеже всех от чахотки упасти. Мол, плохо ему стало нежданно-негаданно, да причем непременно сызнова у барина – это ж надо же, экое совпадение! И то Любавка все это со слов да с молвы узнала – Васька ж сам как сквозь землю провалился тотчас и будто нарочно теперича на глаза ей не попадался, ищи-свищи его теперь. Да токмо Любавку же не проведешь! Не верилось ей ни разу в эти россказни бестолковые – что ж она, слепая что ль совсем, сына своего не видела? Да какая там чахотка! Ей бы нынче только в глаза Ваське глянуть, воеже понять, пошто он всю эту сказку-то придумал и, раз уж то Павел Владимирович его научил, за какие такие коврижки под барскую дудку плясать согласился. То, что это все князя молодого затея, Любава и не сомневалась – стал бы будто Васька его именем бросаться, коли б барин тут ни при чем был, не сдурел же он совсем. Одно волновало – дескать, что ж такое сызнова этот стервец с ее сыночком сотворил? Неужто опять изувечил всего, да до того дюже, что нынче прятать приходится да врать ажно дворне? Черт бы старого князя побрал – обещал ведь, что когда турки с границ уйдут, тотчас отправит их с Микиткой обратно на малоросскую землю. Говорил, что это все на время токмо, пока война⁹ на юге идет – дескать, мало ли чого, от Крыма до Полтавы не так уж и далеча, кто ж этих осман полоумных знает. Да и коли башибузуки¹⁰ грабить ордой всей нагрянут? И не заступится ведь никто, от своих-то толку и нет, только девок мять и могут. А потом вот взял да и помер некстати! И ведь даже не озаботился совсем о судьбине-то их, будь он неладен – ни о ком вообще не озаботился окромя своего мерзавца! Знал ведь, старый дурак, что нельзя ни в коем разе допустить, воеже свиделись они… Выблядок его окаянный и Микитушка ее родненький. Когда вконец уже терпение лопнуло, пришлось-таки самой за Васькой пойти, ибо невмоготу совсем сталось сидеть сложа руки – мало ли, мабуть вновь помирает ее дитятко от рук этого нехристя пришибленного, а она и не знает… А то и вовсе почил уж! Вот-де и придумал барин чахоткой отбрехаться! А Любавка тут ему еще сидит как ни в чем не бывало да ужин готовит, когда впору идти да мышьяку в чай подливать, чтоб насмерть подавился! Вот угораздило же этого выпоротка живым родиться – даром, что не подох еще в утробе, аки все, кого доселе эта басурманская пыня в себе от мужа приживала. Не зря ж говорят, что уж коли не дал чего-то Господь, то и незачем поперек судьбы идти да супротив божьей воли свое требовать. Так вот коли уж так хвора была по-бабьи, значит Господь так пожелал – и нечего было его гневить да по бабкам карельским себе дитятко нашептывать! А то вот вам, пожалуйста! Одразу видно, кто ж им с покойным князем отрока послал – уж никак не Господь! Кто б прибил только этого беса теперича, а то сил терпеть его ужо нет. Когда выдалась минутка посвободнее, решилась Любавка за Васькой отправиться. За кухней присмотреть покамест Марфушку на подмену запрягла, чай не спалит ничого, ежели особливо не задерживаться. Сама же Любавка пошла аккурат в людскую – девок сенных спрашивать, где, мол, те Ваську видали в последний раз. Они-то всегда языками почесать горазды, ничего не утаят! - Дык, вроде тут вился, да вот сызнова пропал. И весь день так! – жаловались бабоньки, косы золотые теребя. Мол, экий бездельник, все за него сегодня делать приходится! Вроде старый князь помер ужо давно, и милости теперича Ваське искать-то ежели чого и негде – лучше б работал дюже всех, а не холеную барскую фря из себя строил. Ну, и все в таком духе. Любавка их приличия ради послушала без особливого энтузиазму, ан про зависть девичью ей внимать неинтересно было, потому вскоре, спросив загодя, в которую сторону Васька увильнул, сбегла от них через дворовую трапезную. Поплутала чутка по коридорам – чай, доселе не приходилось особливо далече людской по поместью гулять – аж до парадной гостиной добрела, где служки вовсю накрывали на стол. После по наводке ключницы сходила аж на другой этаж, да только и там никого толком не было. Думала ужо обратно к девкам пойти, чтоб еще поспрашивать, ан решила свернуть через неприметный коридорчик уже подле одной из господских почивален. Да так вовремя оттуда опосля вышла в другое крыло поместья, что тотчас на самого Ваську-то и наткнулась! - Ось ти де, попався! – всплеснула руками Любавка. - Ховаєшся, піди, від кого-то? Чей же не від мене чи що? Васька поначалу воровато вжался в стенку позади себя, вылупив синие очи – не сразу получилось сообразить, что лучше: наутек кинуться, али слово молвить. Аккурат ведь только от Микитки ушел – опоил цельбами знахаркиными, чтоб заснул, да и оставил взаперти, воеже никто не тронул. Не готов был совсем вот так прям щас с Любавой нежданно-негаданно столкнуться, душа в пятки так и ухнула! Аж запамятовал на миг, чого говорить придумал на такой случай! А Любавка молчать не стала, тотчас бросилась на бедного Ваську с допросами, доколе не сбег от нее: - Що він з ним зробив, а? Що ж він з моїм дитятком знову зробив! – воскликнула она, мигом гневу своему материнскому волю дав, да к Ваське грозно подступившись. – Дивись, не смій мені брехати! Кажи як є! Я неправду відразу відрізню, так і знай! У Васьки с перепугу от такого натиску аж глаза забегали – да как тут говорить-то, ежели стоит ему чего ляпнуть, так Любавка одразу все поймет по тому, як у него голос дрогнет! Хорошо еще встретились подальше от спальной, в которой Микитка лежит, а то коли б она узнала, где спрятался огольчик, по запальчивости еще бы небось и вовсе дверь снесла, воеже сыночка отобрать. - Не брехал я вовсе, и впрямь Микитке дурно у барина вчера сталось! – растерянно ответил Васька, во всю прыть стараясь смятения своего не выдать. - Может то и не чахотка, а что другое – не знаю, я в том не разбираюсь – да только вот вам крест, была у него ужо Маремьянка с деревни, посмотрела да так и сказала: по меньшей мере инфлюэнца¹¹, надобно глаз да глаз за ним, и чтоб никого не пускать! Ежели еще и кровью хрипеть начнет, то все, доподлинно чахотка. Можете у нее спросить, коль мне не верите! - Та яка чахотка - літо на дворі! І челядь вся здорова! – встала на своем Любавка, руки в боки уперев. - Звідки ж чахотке взятися, а?! Вот уж и впрямь – откуда? Васька о том и не подумал совсем загодя, а щас поди придумай такое на ходу, чтоб правдой здавалося! - На все воля божья, - помолчав, промолвил он, отведя стушевавшийся взгляд с Любавки к себе под ноги. Господом ложь от лукавого укрывать – последнее дело, стыдно сталось до мурашек – ан в голову другого в тот миг ничого и не пришло. - Божья, Васька? Божья, али барская? – пытливо прошипела Любавка ужо вполголоса да на чистом русском, нарочно Ваську за плечо тряхнув, воеже взгляд свой бесстыжий не прятал. - В глаза мне смотри, стервятник! Где Микитку моего спрятал, у себя? Нехай чахотка – я ему за матерь, мне его и врачевать теперь! Отдай мне его, живо! - Нет уж, никого окромя врача али бабы Мары не пущу к нему, покуда не поправится! - Так ты ж сам сказал, не ясно еще даже, чахотка али просто инфлюэнца – что ж тогда прячешь его так ретельно, что аж матери к нему нельзя? Скажешь, барин не велел? - Да чего вы заладили про барина? Причем тут он вообще!.. - А с того, что я-то тебя насквозь вижу! – Любавка его аж в грудь толкнула, чтоб припугнуть как следует, - Ах ты ж дрянь продажная… Решил, значится, к этому выродку теперь подластиться, чтоб жилось хорошо? Знамо мне, как ты барские подачки любишь, чай нетрудно тебя ему купить-то было! А вот последние слова прозвучали до того гадко и подло, будто Любава ему сейчас пощечину влепила – у Васьки аж желваки заходили, настоль стало обидно. Зато ум хоть мигом прояснился от ее упреков, и даже враки его теперь ужо не такими страшными и стыдными казались. - Вот что, хватит с меня, - не выдержал Васька, чужие руки от себя отцепив грубо – а то того и гляди, душить его Любавка начнет, до того лютой сейчас казалась. - К Никитке я никого не пущу, хоть об стенку разбейтесь. Уж коли вы думаете, что это барин снова во всем виноват – к нему и ступайте, пускай вот он все ваши тирады и выслушивает. А у меня своих дел полно. Опосля без лишних слов прошмыгнул мимо бабы да тотчас в людскую помчался – на людях-то Любавка его донимать точно не станет. Знает ведь, что ежели чого, о том сразу Дмитричу доложат – да и высекут ее потом за то, что справой не занята, и уж не до Микитке ей тогда станется. - А ну, стой, окаянный, я с тобой еще не закончила!.. – воскликнула было она, бросившись следом, ан тут Васька открыл двери в коридор, а тут уж Роман Дмитрич аккурат рвет да мечет: - Василь! Ну-ка подь сюда! Час от часу не легче. Еще его сейчас окромя всего прочего не хватало. - Зато я закончил, – бросил напоследок Васька в адрес негодующей Любавки позади себя, после чего уже, воеже всю эту скверную беседу прекратить наконец, перекрестившись стремглав, вышел навстречу к дворецкому: - Что-то хотели, Роман Дмитриевич? Ох, если б не управляющий, так бы Любавка его и придушила за такие дерзости! Совсем-де стыд да совесть потерял, лизоблюд барский – и как только этому бесу крест-то не стыдно на себе носить да в церкви батюшке в глаза смотреть! И за что только старый князь так милостив-то с ним был, будто ослеп совсем на старости лет да не видел, что за алчную дрянь на груди пригрел – мабуть, и впрямь не врут слухи, будто Васька колдун да взглядом зачаровывать научен! Дмитрич стремглав выглянул за дверь, приметив там бесноватую Любавку, да деланно удивился – мол, вот уж кому в этой части дома точно не место! Ишь, барин велел ужин накрывать, а она тут прохлаждаться вздумала – да непременно там, где ей и духу быть не должно! - А ты тут что встала?! Место свое забыла?! – грозно обругал он бабу. – Так я тебе напомню, Любавка, вовек не забудешь! Пошла вон на кухню, живо! И чтоб не смела больше барские палаты мне тут топтать! - Побалакай мені ще тут, - огрызнулась Любава, и впрямь будто совсем страх посеяв. До того зла была на всех и вся, за то, что про Микитушку ей все врут и даже глянуть на него не пускают – ужасть просто, хоть рви да метай! Не для того она своего дитиночку растила, чтоб его барин молодой зашиб да в гроб загнал! И как же дюже сердило такой безвольной быть да немощной – ничего ведь не может она теперича для хлопчика своего сделать, нет у ней прав таких. - Да ты как смеешь, дура, при мне так язык свой распускать!.. – начал было дворецкий, ан Любавка и слушать даже не стала – взяла, да промчалась мимо, еще и нарочно бедного Ваську локтем толкнув, воеже дорогу дал. Хорошо хоть не стала препираться дальше да на своем стоять, а то и впрямь бы и на себя беду накликала – Ваську она, конечно, из себя-то мабуть вывела, ан зла он ей все равно не желал, потому и вздохнул с облегчением, когда понял, что Любавка послушалась да на кухню пошла, а не огольца по барским комнатам выискивать. - Роман Дмитрич, так пошто звали-то? – отвлек он дворецкого, чтоб тот сам теперича склоку не затеял да за Любавкой не погнался. – Чай, прикажете с девками на ужине господ обслужить? Али еще чего придумали? Дворецкий глянул гневно еще разок вслед Любавке окаянной, кинув вдогон грозное «погоди, и до тебя дело дойдет, хабалка охальная!», ан и впрямь плюнул на нее покамест, да на Ваську сразу отвлекся – тут поди поважнее дело есть, чем холопка какая взбесившаяся. - Барин видеть тебя изволил, - говорит, - опосля того, как господа о справе своей поговорят, пойдешь со мной к нему. Повезло тебе, песноплюй, Павел Владимирович и впрямь твою трепотню заверил. Ну еще бы Павел Владимирович его слова не заверил – иначе б сразу все вокруг прознали, как он отрока дворового снасильничал! Ладно б Микитка девкой был сенной - можно было бы и не думать об обережливости: ну, попортил молодку, что ж с того? С кем не бывает! А вот с вьюношей ужо сложнее, о таком лучше язык-то не распускать – содомия таки непросто не в чести, а еще и вне законов Империи. Уж за холопа своего, конечно, мабуть и не станет никто Павла Владимировича в Сибирь ссылать – тут уж скорее Микитку горемычного на каторгу как неугодного отправят: дескать он-шельмец виноват, что на содомской грех порядочного дворянина соблазнил – ан слухов-то каверзных все равно не избежать будет… - Уж коли сам барин изволил видеть, то как скажете, Роман Дмитрич – непременно буду, - ответил Василий дворецкому, наигранно поклонившись, будто не заметив его зубоскальства. - Пошел вон, - бросил ему Дмитрич. - Работай иди, шантрапа, весь день маешься – думаешь, я не заметил? Коли б Павел Владимирович за тебя не заступился, я б тебя, выпоротка холеного, на мясо-то свиньям так бы и пустил, будь уверен. Одно не пойму – и как только это у тебя, холуя скудоумного, получается постоянно выкручиваться? - А вы что ж, сплетен дворовых не слыхали, Роман Дмитрич? Я ж ведьмак чистой воды! – Васька задорно усмехнулся, поиздеваться придумав да вспомнив небылицы, которыми про него завистливые девки за спиною шептались. И бросил вдогон, когда ужо мимо Дмитрича юркнул: – А потому вы б со мной лучше пообережливей были, а то никак заворожу еще, вовек не расколдуетесь потом!