Соловейко

Даже опосля ужина Павлу не стало намного лучше – борясь со скукой и головной болью, он задумчиво наблюдал за свечным пламенем в золоченных канделябрах, что стояли на столе подле пышного букета алых, свежесрезанных роз, и то и дело прикладывался к бокалу с надоевшим уже хуже горькой полыни шато латур, чтобы наконец-то отделаться от этой мерзкой похмельной разбитости. Глеб и впрямь смотрелся живее да «поздравше» него – еще бы, он-то крепкий малый, у него-то перерывов с пьянством да кутежами не было – оттого развлечение гостя пресными разговорами о государственных настроениях во Французской Империи князь всецело делегировал ему, и во время трапезы Куравлев даже порою отвечал вместо Павла, когда Борис Александрович – уездной нотариус из Новгорода – обращался к нему с раздражительными расспросами о чудаковатостях французских нравов и свобод. - Прошу, ваше сиятельство, ознакомьтесь, - Борис Александрович наконец передал готовые бумаги Павлу, перед этим вновь бегло проверив написанный текст, после чего охотно приложился к своему бокалу с бренди. – Всё, как вы и хотели – право на любые сделки с имуществом, включая ведение переговоров на сей вопрос лично от вашего имени. Внимания потребуют лишь окончательные документы о продаже или приобретении – тут уж без подписи собственника никак, слишком большие деньги, сами понимаете. Также господин Куравлев волен свободно распоряжаться судьбой ваших крепостных крестьян – продавать, приобретать, ссылать в Сибирь, если уж на то будет нужда, или же на каторжные работы, а также дарить оных или обменивать равнозначно. Крестьяне – имущество, так сказать, движимое, тут уж и доверенности хватит, ежели распоряжение о купле-продаже будет касаться денежного эквивалента не более пятидесяти здоровых и пригодных для работы душ мужского полу, иначе окончательная сумма по оценке отпускаемых или обретаемых средств потребует также согласия вашей стороны. Сей документ составлен этим днем и возымеет действие, покуда не будет расторгнут представителем или самим представляемым. Павел неохотно перечитал бумаги, после чего без лишних слов взял со стола чистое перо и, окунув его в малахитовую чернильницу, поставил свою подпись. В этот миг ему будто бы на секунду показалось, словно он самому же себе выписывает вольную грамоту – теперь, по росчерку пера князь стал наконец-то свободен от тошных бюрократических тягот и нелепых дворянских обязательств, которые свалились на него как снег на голову опосля смерти отца, и теперь он вновь мог быть волен заниматься только тем, чего захочет сам. Ну, например, одним развязным крепостным мальчишкой, который так любит лепетать о том, что дюже хочет сделать своего барина счастливым. Чем не занятное дело? И как же все-таки непристойно было с стороны этого Микитки столь бесстыдно предлагать себя хозяину! Просто возмутительно, тем паче для парубка – ладно б девкой глупой был. Вел себя все это время, будто потаскушка, которой хватит и того, что ее сам барин по ночам имеет, воеже радостной ходить – и не важно, что тот ее умом за курицу содержит и дерет, аки безвольную скотину. Вот и посмотрим, сколь не важно – совсем, дескать, у Микитки стыда и достоинства мужского нет, али таки чего и взыщется. Князя до сих пор удивляло, до чего ж надо быть бесстыжим, чтоб вьюноше до такой мерзости опуститься. Любопытно, как он теперь запоет, опосля того, что случилось – вот же забавно будет послушать! Ежели опять, как ни в чем не бывало, услужливо приползет на коленях да защебечет сладкими речами, что на все готов – будет сущая комедия, ей-богу. Впрочем, будто алчное крепостное ничтожество может поступить иначе – вряд ли с одного такого разу Микитка тотчас от затеи через постель из князя веревки себе в угоду повить откажется. Такие двуликие лярвы всегда страсть какие ушлые да приноровистые под чужие угоды! Вот и этот шельмец для хозяйского расположения небось и не такое горазд стерпеть – Павел-то таких, как он, насквозь видит, чай не дурак, и не провести его красивыми словами! Вместе с тем совесть со смятением в нем тоже не дремали и сеяли в душе пугающую разум смуту, хотя князь и старался запихнуть их куда подальше и не поминать лихом, иначе б, ей-богу, сошел уже с ума. Дескать… а вдруг этот несчастный мальчик вовсе не лгал ему о своих чувствах, и те действительно были подлинными? Что, если он и впрямь полюбил Павла – вот такого холодного, бездушного, мертвого внутри – искренне и от чистого сердца? И полюбил совсем не потому, что тот состоятелен, и в его жилах течет голубая кровь, а просто так – потому что чудом проникся и понял, что князь вовсе не такой жестокосердный, закрытый и бесчувственный, каким хочет казаться другим. Вдруг он, казалось бы, недалекий и безграмотный холоп, по воле какого-то божьего промысла действительно умудрился полюбить те уродливые обрубки убитой прежней любовью души Павла и увидеть под той беспросветной толщей тьмы, что опутала князя, его мёрлое, но некогда бесконечно живое и наивное сердце – именно такое, каким оно было много лет тому назад. Вздор. Такого не бывает. Павел отлично научен, что это все ересь, что людям наплевать на чужие души, люди не любят «просто так» - за что-то эфемерное и неосязаемое в чужом нраве – это все глупые сказки, такой любви не бывает, и всем всегда что-то от кого-то нужно. К тому же князь прекрасно отдает себе отчет в том, что в его конкретном случае речь идет не просто о сношениях двух полноценных, свободных людей, а о подневольном крепостном и его господине. И здесь уж точно нет никаких сомнений, что все слова Микиткины – не более чем блажь, которой тот хочет обдурить Павла, воеже что-то с того возыметь. Да хотя бы ту же вольную грамоту! Ради свободы, пожалуй, не грех и вьюноше пару раз раздвинуть под кем-то ноги – небось, приметил Микитка, что напоминает барину кого-то, вот и решил этим воспользоваться. Отсюда и придумал ему в чувствах нежданно-негаданно объясниться!.. Но все же если это не так? Пускай в это почти и не верилось… Что ж… Если Микитке хватит сил и смелости возненавидеть Павла после этой ночи, несмотря на свое рабское положение, значит, в его словах была хотя бы доля правды – и князь им даже взаправду восхитится. Павлу совсем не будет его жаль, не будет жаль и того, что он больше, вероятно, не увидит ту дивную, подкупающую сердце искру первой, еще совсем детской влюбленности в его пленительных голубых глазах. Разве что отчасти станет жаль того, что князь так неоправданно жестоко поступил со столь прелестным даром свыше, что был, возможно, послан ему судьбою в утешение – хотя вряд ли бы он что-то стал менять в том, что уже совершил. Урок есть урок. Если Никита и впрямь столь безлестен и чист в своих чувствах, то лучше ему как можно скорее перестать быть таким доверчивым и впредь так глубоко не заблуждаться в людях – и нагляднее способа, чем тот, что князь содеял, тут точно не придумаешь. Этому мальчику в любом случае стоило узнать о том, кто есть по своей сути Павел. Чудовище, неспособное любить и быть любимым. Подумав об этом, князь впервые за весь вечер печально ухмыльнулся краем губ. - Vous sentez vous mieux, mon cher ami?¹ – заметив это, спросил Глеб. - Une fois que tu vois ton sourire.² - Oui, ça m'a permis de me sentir bien et ce pour la première fois depuis longtemps, - Павел торжествующе помахал подписанными бумагами, после чего опустошил свой бокал с вином. – Благодарю вас, господин Вяземский, за вашу исполнительность. Я крайне вам признателен. - Ну что вы, ваше сиятельство, рад быть вам полезен, - Борис Александрович также допил бренди и вновь принялся переливать из пустого в порожнее: – Я счастлив иметь удовольствие продолжить службу вашей почтенной семье – к слову говоря, еще раз выражаю глубочайшую и бесконечную скорбь о вашей утрате. Владимир Карлович так рано ушел от нас! Вы, верно, и по сей день в горьком трауре? Печально, что вам не удалось прибыть к его похоронам! - Да-да, по сей день места себе не нахожу, оплакиваю и все такое, - солгав, отмахнулся князь. – Уже достаточно поздно – окажите честь, господин Вяземский, и оставайтесь в моем доме. Я велю слуге приготовить вам одну из гостевых спален, а поутру отправлю вас на лучшей карете прямо к дверям новгородского нотариата. Не хочется, чтобы вы ненароком угодили в яму среди кромешной ночи, дорога до города в весьма неважном состоянии. - Премного благодарен, князь, с удовольствием воспользуюсь вашим предложением и отправлюсь в Новгород с утра, - охотно согласился Борис Александрович, сняв с морщинистого носа маленькие, некрасивые очки, - ваши доброта и гостеприимство достойны восхищения! Что тут скажешь, ну просто вылитый отец – а папенька ваш, право слово, воистину был святой человек! По сей день удивляюсь его благодушию, прежде не знал ни одного дворянина со столь золотым сердцем – это ж надо, ведь не менее сотни тысяч рублей на одно только церковное благоустройство и пожертвования для крестьян в своих угодьях списал! Вообще, иной раз так удивляло, насколько Владимир Карлович к черни был чрез меры милостив – говорил, дескать, крепостные тоже люди, надо о них заботу проявлять да благоволение… Неслыханное дело! Поговаривали даже, что они тут у вас и про то, что такое розги-то, позабыли совсем. Что хотят, то и творят, и никто их даже за неосторожность не наказывает. - Вы правы, холопам вообще нельзя давать спуску – если этих бестолковых крестьян не бить, то они мало того, что работать перестанут, так еще, того и глядишь, бунт затеют рано или поздно, - отметил Куравлев. – Впрочем, не стоит волноваться – я всенепременно лично займусь вопросом порядка среди здешних крепостных. Больше им спуску, как при старом князе, не будет – будьте покойны. - Очень рад, порядок – это хорошо. Пожалуй, давно следовало этим заняться – опасно челяди столько воли давать. Милость – дело благое, но тут нужно меру соблюдать, знаете ли. Лучше б ваш, Павел Владимирович, папенька так о своем здоровье думал, как о благе своих крепостных. И ведь так про себя забыл, что даже завещание переписать не успел, хотя так о нем сетовал! Все твердил, что надобно ему в этом самом завещании обязательно о каком-то важном деле озаботиться – то ли про вольную какому-то холопу в придачу с частью фамильного имущества, то ли про ссылку целых нескольких куда-то на юга. А может и про все вместе – сейчас уж не припомню, кто мне и что говорил. Но оно и хорошо, что не успел – кто ж знает, может он и вовсе не в себе был, когда эти причуды выдумывал! - С ума сойти, как любопытно, - закатив глаза, наигранно промолвил Павел – пустые разговоры его утомляли. – Я бы с удовольствием продолжил с вами поминать отца, Борис Александрович, однако прошу меня простить, мне сегодня нездоровится. Я, пожалуй, отправлюсь к себе. С вашего позволения, я оставлю вас в компании с моим дорогим другом, пока слуги готовят для вас покои. Князь вышел из-за стола, и Борис Александрович рассеянно поклонился ему коротким кивком. На самом деле, конечно, Павел чувствовал себя уже более-менее пристойно, и в сон его совсем не клонило, ибо он прекрасно выспался – однако у него имелось куда более важное дело, которое притом следовало окончить как можно скорее. Да и вообще все эти разглагольства о покойном папеньке и его фривольных отношениях с крепостными смердами Павла крайне раздражали, он и без того об этом наслушался ужо в свое время по горло – отцовские «милости» с чернью и бестолковое крепостное меценатство он решительно не одобрял и считал, что подобное нелепое поведение и вовсе недостойно уважаемого дворянина. Впрочем, пожалуй, его собственное поведение в некотором роде тоже оставляло желать лучшего... Небрежным жестом он дал понять дворецкому, чтобы тот следовал за ним – Дмитрич аккурат стоял рядом на подхвате – опосля чего под неотрывным взглядом Глеба спешно покинул убранства парадной гостиной. - Прикажи слугам готовить нотариусу спальню, - сказал князь, едва оказавшись за дверями. – Я буду в своем кабинете – приведи мне того холопа, о котором мы говорили, да поживее. - Сию минуту, ваше благородие! – расторопно закивал Дмитрич и мигом скрылся прочь, в людскую – Ваську искать. Благо, хоть Васька как раз там и ошивался, а то на этот раз ему точно б досталось по самое не балуйся, ежели бы дворецкий его сызнова на месте не нашел – опасное это дело: заставить барина ждать. Совсем недавно он еще разок заглянул к несчастному Микитке, воеже проверить, что с огольцом все в порядке, насколько это возможно в его состоянии, да и ушел аккурат в сени девкам помогать с посудой. Надо ж было чем-то заняться, чтоб потом никто не упрекнул опять, что он только дурью и мается. Да и от докучливого Алешки заодно так думал отвязаться, мол, некогда ему с ним видеться, дел кругом непочатый край – этот надоеда ж опять его звал у речки с глазу на глаз погулять, ягодками дикими заманивал, мол-де знает, где нарвать цельное лукошко. Уж лучше б Васька согласился, ей Богу – все одно вьется Алешка вокруг да около, аки барвинок, и спасу от него теперь нет! И все-то ему расскажи! - Обещал ведь вчера ночью, что правду откроешь, - причитал конюх, будто нарочно под ногами путаясь да мешаясь. – Али что, наврал, чтоб я тебе за красивые глаза помог? Глаза у тебя, конечно, страсть, какие красивые – но я вообще-то для тебя, можно сказать, жизнью своей рисковал!.. И ведь видит, дурень колоробый⁴, что девки сенные кругом так и снуют туда-сюда, а им же только дай потом волю потрепаться о чем каверзном – да только все одно, вынь да положь ему, зачем Микитка вчера весь в крови был! Вон, как сплетницы в бабьей светелке по соседству ушки навострили сразу, даже шептаться по углам перестали, воеже споры их послушать! - Алешенька, тебе заняться совсем нечем? Так ты иди спать тогда, коли все переделал, - с игранной лаской ответил Василий, нарочито долго и усердно намывая каждый вензель на китайском фарфоровом блюдечке. Дескать, занят он – сил нет, не до болтовни ну совсем! - Нечем, - по простоте душевной без обиняков сказал Алешка. – И спать мне неохота – глаз не сомкну, пока правды не узнаю, вот те крест! Конюх взаправду перекрестился и вновь выжидающе заглянул в любимые синие очи. Хитрый какой, нахрапом думает тайну Микиткину выведать – да только Васька ж не девка какая глупая, которая от одного взгляду глаза в глаза тотчас таять начнет, на него Алешкино расфуфайство мужское не действует! - А ежели я передумал? – говорит, - Не расскажу и все тут. Обойдешься! А к словам еще и взял да и по лбу Алешке дотошному барской серебряной ложечкой в шутку пристукнул. Ну и впрямь ведь, любопытной Варваре на базаре нос оторвали – будто поговорку не слышал! А уж ежели знать, что за Микиткиной тайной-то барские страсти кроются, то и впрямь можно без носу остаться, а то и вовсе без головы – вот спрашивает Алешка такие вещи и даже не ведает, какую беду страшную на себя кличет. Ишь, как обозлился сразу на Васькино «обойдешься» - тотчас нахохлился, аки голубь перед кошкой – вон, как грозно лоб себе потирает теперь. - Тогда коль говорить со мной не хочешь, - Алешка обошел юношу кругом, оказавшись ему по левую шую да ужо вполголоса заговорив, чтоб другие служки не расслышали, - коль чисто решил, что чужие друг другу – чем за услугу платить будешь? Деньгами? Так нет у тебя денег, поди и так Маремьянке за своего пострадальца последние отдал. Однако ж я не изверг какой – так уж и быть, окажу тебе милость. Сам выбирай - про Никиткину тайну мне поделишься, али приголубишь меня разок ласково, аки барышня. У речки, аль на сеновале – тут уж сам придумаешь. Прозвучало на редкость отвратно, ан Алешка так нарочно сделал, воеже позлить в отместку – пущай даже и не заставит это Ваську про тайну Микиткину разболтать все равно, ан хотя бы по сердцу заденет. Васька ж всегда страсть, как злится, если с ним про «приголубишь» даже просто разговор затеять, и тем паче ежели его с девкой равнять начать! Алешка ко всему еще и тотчас по талии его ладненькой назло перстами украдкой незаметно прошелся – Васька от его свойского касания аж нечаянно барское блюдечко прям в байду уронил, хорошо хоть цело осталось. Глянул в тот же миг с укором страшным на конюха очами своими волошковыми, брови соболиные нахмурив – разве что змием не зашипел. - Аки барышня тебя приголубить, говоришь? Так пошто ж тут я, вон у тебя своя барышня есть, законная – жена вчера в деревне что ль не вдосталь приголубила? - холодно ответил он. Надоел ему ужо этот Алешкин кобеляж пуще горькой редьки – вот за это он с ним и решил намедни разлучиться, сил уж теперь не осталось. Васька с ним честно дружбу хотел наладить, и чтоб без единой задней мысли, а тому ж дружбы его недостаточно! Мало того, что Васька ему сотню раз ужо сказал, что на грех содомской не пойдет даже под страхом смерти – клятву он дал перед Господом, когда пять лет назад крестился, что больше ни с кем и никогда в постель по блуду не ляжет – так еще и эти Алешкины обидные «аки девица» да «аки барышня», которыми тот постоянно упрекает! То и дело с бабой сличить норовит – так на кой дрын он тогда вообще вьётся-то вокруг Васьки несчастного, коли как парубок тот его не устраивает? Вон, сколько девок за Алешкой бегает, любая такому мужику красивому всю себя отдаст с полслова, коли ему бабу вдруг захочется. Еще и жена-красавица в придачу имеется – Авдотья ж первая девка на деревне по пригожести, еще и дочерь самого Егупа-старосты, не абы кто! Так пошто ж ему тогда так сдался какой-то пришлый Васька, которого еще и колдуном все кличут за спиной? - Ну, чого ты сразу про жену-то?.. – виновато вздохнул Алешка, головой покачав – сам уж пожалел, что сызнова с ладой своим синеглазым склоку на эту тему затеял. – Знаешь ведь, что не люблю я Авдотьку, не по сердцу она мне. Меня ж покойный барин нарочно на ней женил – из-за тебя, между прочим! Васька аж цокнул да глаза закатил ужо со злости – и снова эти нападки про жену! Мол, это он виноват, что Алешку женили – да только ж это не Васька за ним таскался повсюду, аки волокита бесстыжий, а наоборот! До того ведь дюже таскался, что ажно Владимир Карлович, царство ему небесное, однажды заметил – Васька ему нарочно загодя не жаловался, что б там Алешка про него не думал. Старый князь их как-то совсем случайно вместе застал, когда Алешка затеял хитростью у Васьки поцелуй украсть. Ну, как хитростью… День Пасхи просто аккурат был, ну Алешка спьяну и прижал вечерком бедного Ваську в уголке среди кустов розовых рядом с черным крыльцом, придумав тому голову заморочить, что на Воскресение Христово им поцеловаться и не грех совсем, а благое дело – мол, традиция! И ведь пискнуть даже не дал – схватил своими руками крепкими Ваську за узкие плечи да и давай того силком целовать везде, докуда коснуться получалось. И совсем не по-христиански при том целовать, да! Чувственно так, с запалом, со страстью. Лгун треклятый. Васька его, конечно, пытался от себя отпихнуть, нарочно вертелся, чтоб тот к устам его не приложился вдобавок, да только будто бы такого богатыря пересилишь! Ежели б Владимир Карлович тогда рядом не оказался и возню их не услыхал да всхлипы Васькины - видит Бог, Алешка б точно до греха дело довел! Васька тогда так перепугался дюже, что опосля ажно не сдержал предательских слез по собственной слабости, и весь остаток вечера потом тихонько плакал аккурат на плече старого барина. Слукавил потом, что это он из-за испорченного подарка князя так шибко огорчился – Алешка ж лучшую из даренных барином батистовых рубашек на нем порвал: ту, что с французским кружевом на воротничке была, в которой Васька по словам Владимира Карловича особенно хорош был, будто настоящий дворянин. А на самом деле до того тогда Ваське обидно сталось за то, что он такой «везучий» на мужское внимание, и так он на себя и свою внешность обозлился!.. Чуть ведь супротив воли клятву свою перед Богом не нарушил из-за того, что этого вот балохвоста-Алешку собою бесстыжим на грех соблазнил. И всю ночь потом Васька глаз не сомкнул, места себе не находил – пока наутро обеспокоенный Владимир Карлович его наконец-то к батюшке не отвез. Алешка-то потом перед ним извинился, конечно – стыдно ему стало, что вот так полез – но у Васьки к нему доверие ужо всё равно вовек пропало. - Нечего было проходу не давать, - вспомнив тот случай, с упреком промолвил юноша, опосля чего отвернулся да принялся вновь за посуду. Ну, ведь правда, сам же виноват! И вообще, не в его положении жаловаться теперича – старый князь ведь за такое и высечь приказать мог, и даже на каторгу выслать! Но не стал – даже наоборот, на самой красивой в деревне девке женил, еще и приданое щедрое молодоженам назначил да за свой счет дом новый им отстроил, воеже Алешка больше из деревни той в поместье барское – ни ногой не совался. Это он уже потом, только когда старый барин помер, выпросился у Дмитрича обратно при дворе на конюшне служить. От Авдотьи сбег, понятное дело – всем известно было, что с первого дня они не поладили да так и не слюбились. И снова вот одразу к Ваське своему ненаглядному клинья подбивать начал, заступников-то у него теперь нет! - Я ж и не был вчера у Авдотьки-то! У Кузьмы с его зазнобой ночевал! – сказал Алешка будто в оправдание, - Я вообще знаешь, как решил? Не буду с ней видеться вот совсем. Не хочу и не могу – и ноги моей в ее доме не будет! И пущай даже Егуп меня за это вздернет. Зря меня на ней женили, Васенька, вот как есть. Лучше б барин старый с тобою меня жить отпустил – Господь мне свидетель, увез бы далеко-далеко, запер бы под четырьмя замками, воеже не сбег от меня, и залюбил бы аж до чертиков. Каждый день твоими очами синими бы любовался, а по ночам каждый вздох бы твой слушал. Я б тогда от счастья своего так бы и помер, Богом клянусь. Васька вдруг вновь стремглав обернулся, но на этот раз смерил конюха уже долгим, задумчивым и совсем не злым взглядом – и Алешке даже показалось, словно в глазах его волошковых на мгновенье промелькнула неподдельная тень нежности, будто бы таки тронули его в кой-то век Алешкины слова. Даже щеки у него взаправду краской налились, ей-Богу! И до чего ж собой хорош, окудник⁵ – у конюха аж скулы свело от желанья тотчас с погляду его колдовского. Вот ведь надо ж так… никогда прежде Алешка таких вьюношей пригожих не видывал – и даже красавица Авдотья ему не под стать, да и вообще ни одна крестьянская дородная девка. Другая это краса, в деревне такой не сыщешь, тем паче средь крепостных парубков – благородная, точеная… породистая, что ли. Словно Васька и не холоп вовсе – холопы ведь такими холёными и миловидными не бывают – а кто-то, поди, под стать разве что дворянину… Павлу Владимировичу, например – он вот тоже весь такой картинный, выхоленный, утонченный. Только Васька на порядок хрупче будет да вот хоть убей - девичнее. - Дурак ты, Алеша, - помолчав, невесело ответил он и отвел пытливый взгляд куда-то в сторону, скрыв его от конюха под длинными черными ресницами. Опосля до боли печально улыбнулся и добавил: – И шутки у тебя несмешные*. Ишь, как складно все выдумал – ажно, казалось бы, нечуткий Васька почти растаял, сердце у него взаправду дрогнуло. Кому ж не понравится, когда залюбить обещают да глазами любоваться ну просто денно и нощно. Ан только все одно, не верит он словам Алешкиным, как бы тот красиво не пел – на словах-то все горазды, Васька это не понаслышке знает. А на деле ж как – ты ему только волю дай, поверь ему и в ответ полюби, так он огуляет разок-другой, да и бросит тотчас, как только Васька ему приестся и на баб сызнова охота вернется. А ему потом, горемычному, сиди и сердце сызнова по осколкам собирай да перед Господом ответ держи за то, что клятвы свои ради очередного вертопраха⁶ предал. Знает Васька про все это прекрасно, «плавал» ужо, и еще одного такого разу ему и даром не надь – хватит и того, что в прошлый чуть на себя руки не наложил, прости Господи. Повезло, что из того омута его еще живым тогда вытащили. И как только он вообще с такого-то оврагу выжить умудрился?.. - Вась… Ну ты чого? – Алешка его аж за руку тряхнул легонько, чтоб как-то успокоить – не ждал как-то, что Васька в этот раз столь особливо остро огорчится от разговоров про любовь. А Васька, опомнившись будто, невзначай перстами коснулся своей щеки и вдруг почувствовал на ней теплые капли своих слез. - Ничего, - всхлипнув, твердо сказал он, спешно смахнув злополучные слезы рукавом рубахи. – Про тайну Никиткину ничего не дождешься – не расскажу и точка. Устал я ужо от тебя сегодня, Алешка, все нервы мне вытрепал! Хотел уж и сам все бросить да к себе пойти, наконец, коли Алешку спать не выгонишь – аккурат Васька последнее блюдце домыл, только воду вылить осталось да байду ополоснуть. Ан тут как раз управляющий из людской в сени влетел, и Васька сразу понял, что по его душу – как пить дать, к Павлу Владимировичу на ковер. Увидав камердинера, хмурый Дмитрич без лишних слов тряхнул головой – мол, за мной иди – и Васька, коротко кивнув, оставил свое место и, наскоро отерев руки, отправился следом. Алешке тут только и оставалось, что взглядом проводить – не хвостиком же ему за ними увязаться. Хотя не хотелось ему с ладой вот так, на грустной ноте на ночь расставаться, ан не ловить же Ваську потом в темноте по коридорам барским. Ну, ничего! Завтра Алешка ему целую корзину яблочек наливных с деревни привезет – Васька ж отходчивый, и за яблочки всегда его прощает.

***

В кабинете, как ни странно, Павлу очень скоро стало тошно и совсем не по себе – он даже неожиданно сам, без слуг открыл все окна, ибо ему навязчиво казалось, что здесь все словно насквозь пропахло кровью. Молодому князю мерещилось, будто ее запах доносился от всех стен, от бумаг и документов, от каждой книги на дубовом стеллаже, от чернильницы, от пресс-папье и особенно, понятное дело, от отцовского письменного стола. Слуги здесь заметно убрались опосля вчерашнего, следов преступления не наблюдалось, все было чисто, однако князь был готов поклясться, что здесь явственно смердило свежей кровью, и это сводило его с ума аж до дрожи в руках. Ощущения были такими жуткими, словно Павел – убийца на месте своего проступка, и даже факт того, что жертва, которую он тут мучил, все еще жива, отчего-то не способствовал покою. Он более-менее совладал с этой внезапной паникой только тогда, когда в кабинет опосля спешного стука вошли дворецкий и Василий – сжав кулаки, он обернулся от крайнего окна, постаравшись вернуть себе внешнюю непринужденность и самообладание, однако пройти и сесть за стол князь так и не решился. - Вот, ваше благородие – Василий, камердинер. Как и просили! – Дмитрич с силой пихнул Ваську в спину, чтоб тот подошел ближе. Поначалу, тот бегло оглядел убранства барского кабинета, подумав про себя страшное: «Значит, здесь это и произошло», после чего уже решительно остановил острый, полный злости и укора взгляд своих синих очей на пренебрежительном взгляде барских, серых глаз. - Ежели вы про Никиту хотите спросить, то у него, видать, инфлюэнца. Знахарка деревенская так сказала, но и она, как и вы, в сомнении – кабы и вовсе не чахотка, - Васька решил сразу к делу перейти, воеже лясы подолгу с этим мерзавцем не точить – иначе, видит Бог, не сдержится и таки ляпнет чего ненароком про то, что о барине думает. Врал и не краснел, понятное дело, про инфлюэнцу эту дурацкую, это князю и так ясно было – не говорить же, как есть про огольца, тут же Дмитрич с ними в конце-то концов. Признаться, у Павла не было желания обсуждать с этим холопом то, что на самом деле произошло, потому эта игра с враньем его совсем не напрягала – пускай дворецкий слышит, что они обсуждают именно болезнь, а не что-то тайное за закрытыми дверьми. – Еще она сказала, что уж коли эту ночь Никитка пережил, то от хворотьбы-то своей наверняка оправится – но надобно с ним обязательно пообережливее впредь быть, потому как еще от одной такой «инфлюэнцы», того и глядишь, и впрямь чахотка станется, да и помрет ваш хлопец от «крови в нутре». Сейчас ему отлежаться бы какое-то время, там видно будет. Я о нем, конечно, позабочусь, но окромя меня к нему лучше никому не ходить, а то ежели-таки у него чахотка... - Я понял, довольно. Пускай полежит, пока не оправится, - перебил его Павел, отведя взгляд. Этот мерзкий разговор начинал его напрягать, несмотря на то, что говорили они обо всем нарочно завуалированно. Опосля, мгновенье подумав, князь негромко добавил: - Если будет совсем плох, то так уж и быть – пошли гонца за доктором в Новгород от моего имени. Что бы у него там ни было. Надо же, какая щедрость – «так уж и быть, если будет совсем плох» - вот уж спасибо за одолжение!.. А пока, дескать, коли не помирает, то и шиш ему, а не доктор – само как-нибудь заживет все. Барин еще б подорожник приложить посоветовал. Обидно было за мальчика горемычного – до глубины души. И как он вообще полюбить-то это чудовище эгоистичное умудрился – Васька вот в упор не понимал. Ну, красивый барин, да – кто ж тут спорит – ан на том как бы вроде и все. Остальное-то – дрянь какая-то! - Ну, конечно, ваша светлость, - ответил Васька, ужо не в силах держать гнев в себе, - Вы, барин, так добры - и что б Никитка без вашей милости бы делал-то?.. Последнее уж совсем язвительно получилось, прям ни в какие ворота для холопу-то, ан Васька не смог промолчать - ежели б вольным был, так еще бы и врезал вдобавок по холеной княжниной физиономии. Кулаки так и чесались за Микитку несчастного поквитаться, Бог свидетель, ан на досаду положение не позволяло. Ну оно ничего, небо-то все видит, а уж от Господа своих деяний Павлу Владимировичу никак не утаить, хоть трижды заврись – Бог не свой брат, не увернешься, рано или поздно каждый от него свое получит! - Все, довольно, ступай вон, - отмахнулся князь на упрек в Васькиной речи, сделав вид, что ничего не заметил, и вообще потерял интерес к их разговору. Так бы, наверное, еще и по меньшей мере всыпал как следует за такую наглость, ежели б тут Роман Дмитрич уши не грел. Васька лишь ухмыльнулся своей маленькой дерзкой победе и, не менее неуважительно поклонившись Павлу Владимировичу одним кивком, поспешил прочь из мерзкого барского кабинета. - Желаете еще что-то, ваше сиятельство? – тотчас лебезисто засуетился дворецкий, когда Васька уходил. – Может, вам вина принести, чтоб работалось лучше? А то вчера-с вам столько писем пришло, а вам еще нездоровится! Вот же ж подхалим, аж слушать тошно – вот-де кого взаправду продажной дрянью назвать нужно. У открытых дверей, к слову, неожиданно оказался Куравлев – тот скучающе привалился к стене у проема и, видимо, подоспел буквально только что, ибо Васька перед тем, как зайти к князю, в коридорах его не приметил. Расставшись, наконец, с престарелым нотариусом, малоприятное общество которого навязал ему князь, Глеб, разумеется, одразу направился следом за ним – ясное дело, что не стоит давать Павлу слишком много воли и позволять что-то решать самому, стоило по меньшей мере удостовериться, что тот не наворотит дел, болтая с крепостным камердинером. Васька аж вздрогнул, когда обернулся у выхода, не ожидав там никак на Куравлева наткнуться – и до того близко с ним оказался, что пришлось уткнуться руками ему в грудь. Лукаво прищурившись, Глеб как-то совсем по-недоброму оглядел юношу, и Васька, шепнув напуганное «прошу простить меня», поскорее отвел с него взгляд и стремглав поспешил за двери кабинета. Вот только в коридоре опосля этой встречи он и двух шагов сделать не успел – Куравлев, с каким-то злым азартом в глубине холодных глаз, немедля вышел следом за ним. Сразу закрыл дверь в кабинет, чтоб Павел Владимирович и, главное, дворецкий их не услышали, и тут же поймал Ваську за плечо аж до хруста в костях, воеже к себе развернуть. Опосля тотчас крепко схватился за его тонкую шею, сжимая до боли, и со всей силы впечатал опешившего юношу в стену рядом – бедный Васька разве что ахнуть успел, с ужасом, вставшим в синих глазах, поймав гадкую, опасную усмешку на чужих устах. - Куда это ты так спешишь, куколка? – с мерзкой издевкой выдохнул Глеб едва ль не в Васькины губы, тесно прижав того своим телом к белой, мраморной пилястре. – Ну, надо же, какой у нас острый язычок – и кем это мы такие балованные, что не боимся своему барину дерзить? Пальцы на шее юноши сжались сильнее, и Васька глухо всхлипнул от невозможности вздохнуть полной грудью. Пришлось вцепиться в чужую руку, воеже ослабить душную хватку – у Васьки аж слезы в уголках глаз проступили – но от бессилия толку от этого особого не вышло. - Что вам нужно, господин Куравлев? – сипло спросил он, со злостью уставившись в мрачные и пугающие чужие очи. - Да вот похвалить тебя думал! Умный ты парень, я погляжу – ишь, как складно все про Никитку выдумал! Похвально! Только ты смотри, куколка, не зазнавайся – не думай, что коли один раз барину угодил, так сразу перестал быть пустым местом, – хватка на шее будто бы стала еще сильнее, и Васька даже всерьез испугался, что Глеб его сейчас придушит. - А пташке, к слову, и пары дней хватит побездельничать, а то уж больно много чести. Послезавтра выдашь лакейскую форму и пускай работает. - Так он же плох совсем... Пошто барину едва живой слуга, какой прок от него? – вступился юноша в ответ, обеспокоившись за несчастного огольца – куда и впрямь ему работать в таком состоянии? К тому же, будто барин только работать от него-то и будет требовать - ясное дело зачем на самом деле Микитка этим двум выродкам окаянным нужен. Васька и об этом сказал: - Да и потешиться им у вас не получится, нечем там опосля князя тешиться... и долго заживать еще всё будет. Как-то на редкость глумливо рассмеявшись на Васькины распинания, Глеб, наконец, отпустил его замученную шею – камердинер тут же глубоко и жадно вдохнул, дорвавшись до вожделенного воздуха. Однако вместо этого Куравлев приблизился еще теснее, положив руки по обе стороны от Васьки, чтоб тот не вздумал никуда деться, и заговорил уже у самого уха: - Ты делай, что велят, а я сам разберусь, «пошто» пташка сгодится. Да и что ж ты думаешь, барин на нем другой дырки не найдет, если охота станет? – тихий, гадкий смех прозвучал снова. Ваську прямо передернуло – и от той мерзкой издевки, что звучала в голосе Глеба, и от той бесстыдной близости, в которой он с ним оказался. Куравлев сейчас вызывал у него просто запредельное чувство какой-то жуткой угрозы, которое не внушал даже, казалось бы, Павел Владимирович – этот человек казался куда опаснее и… бесконтрольнее. - Или ты вместо него напрашиваешься? – добавил вдруг Глеб. – Складный какой, красивый, ручки у тебя какие холеные, будто с работой не знакомы. И личико – аки у принца. Не под стать как-то челяди таким хорошеньким ходить – не находишь, куколка? На этих словах Васька с ужасом почувствовал чужую руку у себя на стегне – от столь непристойного касания юноша оторопело замер, будто забыв вмиг, как дышать. Голова тотчас закружилась, и все тело бросило в леденящую кровь дрожь. - Побойтесь бога, Глеб Михайлович, - с трудом выдавил из себя он, судорожно сглатывая и таращась куда-то вперед себя с застывшим страхом в синих глазах. Куравлев в ответ ему лишь хмыкнул, жадно схватившись за Васькино бедро и сжав до синяков, вышибая из юноши весь дух. - Поди, и в барской постели ножки раздвигать уже научен? Уж не старым ли барином ты тут такой пригретый? - Побойтесь. Бога. Господин Куравлев, - закрыв глаза от мерзости, твердо повторил Васька. Да как этот подонок вообще смеет даже думать такое про Владимира Карловича!.. – Иначе я за себя не отвечаю. Благо, гнев, что вспыхнул от омерзительных слов в адрес покойного князя, дал сил вырваться из чужих бесстыжих рук – сил терпеть это у Васьки уже все равно не осталось. - Коли у вас больше нет ко мне дел, то смею откланяться, - бросил он Глебу напоследок дрожащим от злости голосом. - Беги-беги, куколка, - пренебрежительно усмехнулся Куравлев, решив, благо, оставить на сегодня бедного Ваську – следовало идти к князю, что ждал за стеной. – Беги, пока можешь. Последние слова не на шутку заставили камердинера передернуться – столь коварно и даже чудовищно они прозвучали. Как бы то ни было, Васька не решился сейчас о них думать и сразу кинулся прочь, подальше от этого жуткого места.