Соловейко

С тех пор дворовые пуще лютого барина невзлюбили. Про то, как Павел Владимирович с поварёнком бедным обошёлся, аккурат в тот же день все узнали. А ведь люду-то честно̀му известно, что Микитка хоть и глупый мальчик, да только не вор и не смутьян — не за что было наказывать так! О провинности же его знамо всем было только то, что знать дозволили: мол, вроде как, барин того в кабинете своём застал, вот и рассерчал шибко. Однако ж разве секут за это насмерть? Князь тогда на славу постарался — на Микитушку бедного без слез не взглянуть было: и руки, и плечи, и грудь — всё в кровь бито. Любавка, вон, когда увидала дитятко своё замученное, завалилась с горя в обморок — сил не было смотреть на то, что с кровиночкой её натворили… Да что уж, даже Дмитрич с перепугу от вида микиткиного перекрестился, когда на конюшню после барина заглянул. Зато Павел Владимирович довольный ушёл, стервец проклятый, — дескать, не дал себя вокруг пальца обвести; не повёлся у «дряни дворовой» на поводу. Хотя и дрожали у барина руки, когда тот восвояси вернулся; а в голове тревожная мысль тогда роилась, будто плохо он поступил, дурно… Мальчишка к нему со всей душой потянулся, от чистого сердца, а князь словам его не поверил да на добро и ласку гневом ответил. И ведь не потому, что «уму-разуму» учёный был — испугался он просто-напросто новой боли и сердца разбитого… Доверился ужо он однажды, и вон, что из этого вышло — обманули и в грязь втоптали, не пожалев ни Павла, ни чувств его. Бедный Микита даже и понять не сумел, чем же прогневал барина-то. Как-никак, успокоить его хотел, ласкою утешить, словом добрым обогреть… Намекнуть скромно, як кохает он пана своего с погляду-то первого. А тот на него с кнутом накинулся, да ещё и обидел, сказав, что не верит словам Микиткиным — мол, дрянь он блудливая, и брешет не краснея. Да Микита никому ещё слов таких милованных не говорил, ни к кому чувств таких безоблыжных¹ не ведал — только к пану одному! Понимал он, конечно, что дело нечисто тут — явно ж обманул кто-то князя, вот тот и злился на мальчонку, посудив одним судом с любовью прежней. И больно оттого Миките было — так, что рюмить горько хотелось: и от обиды, и от кохання своей горемычной. Вот же ж, не свезло, называется, с улюбленым² ему: поди, пойми этого пана малахольного, чем угодить, а чем не огорчить… Да только не поделаешь тут ничего, сердешко-то Микиткино не излечить ужо было — насмерть то заболело страшной болезнью, коей ни лекарств, ни справы не найти. И хоть душа его в обиде была, но её мальчонка барину сразу простил — чай, поумнее князя был, вот и не злился на чужое горе. А с любовью-то как теперь быть?.. Хорошо хоть язык за зубами держать додумался — подумать страшно, что ж было бы, коли б узнали все про кохання его страшную, о грехе которой он и сам пока не ведал. А молчал оголец только потому, что челядью³ был, неровней пану, а не из-за сраму содомского — о нем Микита даже и не знал в свои-то года. Матинка ж сказала, что можно ему про других мо̀лодцев думать, так, значит, и нет греха в его почуттях⁴ к пану. Потому, хоть еле жив Микита остался после княжеского гнева напрасного, хоть едва с того свету из горячки-то его потом выволокли, да только не серчал он, дурень малой, на пана своего. Не таил к барину злобы, только ещё пуще разобраться с горестью его захотел. А ведь не зря людей остерегают, чтоб в чужую судьбу не лезли да с дураками такими, как Павел, дел не водили. Разбирайся тут, помогай, любить сызнова учи, ан всё одно — неможливо человека исправить, хоть ты пополам расколись. Тем паче, ежели ужо любит он другого, пусть даже и несчастно — уж чего-чего, а любовь никак не излечить; не заставить сердце любящее кохать по новой, коли отдано оно в чужие руки… Но Микита ещё ж дитинкой был — не ведал о премудростях таких. Собственно, за то и поплатился как раз, да только не научило его это ничему. Казалось бы, на ус надо намотать случившееся, а князя отныне десятой дорогой обходить, безумного и злого, чтоб себя от греха-то подальше схоронить… Да уж как тут, когда ума в голове всего трошка, а сердешко кохать вдруг захотело. У Микиты живого места на теле не было, а это только за то, что тот князю счастья пожелал. Мальчонка ни спать, ни лежать не мог, от боли мучаясь, а когда раны ему утирали да травами лечили — проку отнюдь было, только пальцы в плоть мялись: кожу Микитке барин спустил, никак иначе это не назвать было… Что-то не очень похоже это на кохання счастливую. Любавка для сыночка, что могла, делала — и трав наложила, и богородице помолилась. Просила, носилась, чтоб лекаря привели, но Дмитрич сказал, мол, не положено, воеже дворовых барский доктор смотрел. Ну, она и на то обходной путь нашла — попросила втихаря Гришку к Маремьянке, знахарке старой, в деревню сбегать да снадобий попросить. Богу спасибо, на её снадобьях Микитку на ноги-то и подняли, а то ж крепостным нельзя долго хворать: хочешь, не хочешь; болеешь, не болеешь; да хоть помираешь, ан работать обязан — во, как строго было. С той поры Любава лютое зло на пана держать стала. Страшна она в гневе была, как, впрочем, и все бабы, особливо мамки... Так и подмывало Любавку потом мышьяку из закрома принести да князю на стол с винищем подать — под стать такому ироду смерть была б! Да так и не дрогнула у неё рука, хоть и впрямь желалось очень за страдания Микитушкины отомстить. Если уж начистоту говорить, Любава тоже была виновата в том, что с Микитой натворили — подозревала баба малость, чем Павел Владимирович невзлюбил сы̀ночку её. На самом-то деле знала она распрекрасно, кто барину молодому душу-то изъел, и сама виновата была, что Микитка ему на зубок попался. Потому-то и не пускала, потому-то и не дозволяла сыну шляться там, где барин его увидать мог! Надеялась уж два тижни сберечь дитинку от погляду барского, ан не вышло… И вот что из этого получилось. Князь ведь дурак страшный, да и к тому ж ещё дурной на голову… Весь в мать свою, бестолковую бабу, никак иначе. К слову, раз уж о маменьках разговор пошёл, письмецо окаянное, что Любавка в печи спрятала, так и осталось без дела валяться. Любаве так плохо было — хоть в гроб ложи; боялась она, что и впрямь заберёт смерть у неё сыночка, как родное дитя когда-то забрала… Вот и позабыла о весточке чужой, даже ответа не черкнула. Не до мамки микиткиной было как-то. Не до чужих, так сказать, проблем.

***

Князь опосля снова начал в кабинете сутками засиживаться да на вино французишное налегать. Вот ведь черт нерусский, называется, — вином напиться вздумал! Тут бы в пору водочкой «полечиться», так Павел ж побрезгует: дескать, не шибко элегантное это дело — водку жрать. Пытался тот и иначе забыться — работой заняться, наконец. А то, сколько тут проторчал, в поместье-то фамильном, ан работы как было невпроворот, так и осталось не меньше. Куча документов, договоров, бумажек, и столько же проблем от них накопилось — надо ж всё на своё имя теперь оформлять, всем лично заправлять, указания служивым выдать, да на соборе уездного дворянства собственничество подтвердить. А князь неучёный был этому — работать, в смысле. Доселе всё папенька улаживал — Павлу тогда до хозяйства и дела не было. А тут вишь оно что — пришлось мигом самому с головой во все эти дебри помещичьи окунуться и за дело взяться. Тут же ещё другая проблема… Неможливо ж работать, когда о другом думается всё время. Вроде и впрямь старался князь позабыть ненадолго Микитку окаянного и былое своё, да поработать на совесть — после того, как Павел выпорол шельмеца, аж два дня не спрашивал о нём, хоть и чесался язык каждый раз, когда Дмитрич заглядывал. Да и чего там спрашивать было, и так ясно, что плохо ему. Правда, это сам Павел ужо надумал, а думал он о Миките денно и нощно — оттого, собственно, и работа из рук вон шла. А сегодня он вот чего замудрил — мол, задержаться ему тут следует. Хоть и желалось Павлу поскорее домой в Империю Французскую вернуться, ан пока что не получалось никак. И тут еще решить надо было, почему: из-за работы, али из-за Микитки… Правда, если уж на то дело пошло, ежели бы Павел уехал домой, работа, может, и складнее пошла — не было б «соблазнов» от дела-то отлынивать… — Павел Владимирович! Князь вздрогнул, опомнившись — замечтался опять «о делах да работе»; о Миките, верней. Да и не заметил, как Дмитрич в кабинет прокрался — умеет же он, сволота усатая, бродить втихую! — Какого черта ты без стука? — пробормотал князь, вернувшись, наконец, к письмецу, что он весь день писал, то и дело на думу отвлекаясь. — Так я стучался, ан вы не отвечали, — пожал плечами Дмитрич, взглядом алчным на письмецо покосившись. — Звали меня, барин? — Звал, — кивнул Павел, накладывая печать. — Вели Григорию ехать с письмом в Петербург, засим передать его в главпочтамт да наказать, чтоб доставили срочно. Ох, не к добру опять намудрил что-то князь. Как есть — не к добру, даже Дмитрич почуял. Да только сам спросить не решился, чего вздумал Павел — промимрил только лебезистое «всё сделаем-с», надумав непременно перед отправкой в письмецо заглянуть. Чтоб знать, чего ждать. Забрал он цидулу⁵ барскую, поклонился да и хотел ужо пойти Гришке отдавать, но Павел его окликнул и молвил грозно: — Вытворишь чего — велю выпороть. А ещё лучше вышвырну из поместья. Дмитрич аж на месте чертыхнулся — задумал уж, поди, пакость-то с письмецом вытворить, коли не понравится ему, чего князь написал. — Обижаете, барин! Вот вам крест, всё на совесть исполню! — заручился он, и впрямь перекрестившись. Павел зыркнул только ему вслед косо да отпустил-таки. Ну, а Дмитрич, ясен пень, как только из кабинета-то княжеского вышел да за первый угол юркнул, вытащил тут же резец острый и аккуратненько под печатью письмецо вскрыл. — Ну-ка, — глянул он на адресата сперва. — Ишь ты, а адрес-то парижский… Ясное дело, парижский, куда ж барину ещё писать. Оказывается, вот чего князь-то надумал — послать за валетом⁶ своим хочет, чтоб тому делишки поместные все отдать да самому от работы увильнуть. Мол, не справляется сам, а здешним доверять не хочет — некому тут такое сурьёзное дело поручить. Дмитрич то из письмеца всё вычитал бегло, сколько сумел — по-французски ж написано было. Рассерчал он, конечно. А как же, если на горизонте лакей барский нарисовался? Того и глядишь, назначит Павел Владимирович нового управляющего, а Дмитрича из именья погонит, и то в лучшем случае. В худшем — на посылках бегать у служивого своего заставит, шестерить⁷ ему велит. При других обстоятельствах, Дмитрич бы письмецо то припрятал подальше, ан если лакей барину не ответит и не приедет, то, ясное дело, Павел поймёт, почему… Вот и пришлось-таки указ исполнять. Князь же в кабинете остался, опять в раздумья впав, хоть и желал взаправду за «даку̀менты» отцовские взяться — поработать. Ладно б, скажем, про батеньку размышлял, грустил о смерти его – тогда простительна была бы Павлу дума. Но нет, он же о своем помышлял, о Миките окаянном… А ещё говорил, что тот ненужный ему совсем, и вообще нисколечко не любый. Да разве б думал столько князь о дворовом мальчонке, коли б плевать ему было на него? Хоть бы кто знал ещё, о чём же таком помышлял он зачастую… Мол, а если бы да кабы, ну, хоть на минуточку просто представить, что Павел его не отверг? Что б тогда было? И как назло, в голову тогда ужо лезли не мысли, а фантазии, причём на диво прельщающие, будто славно всё с Микитой получиться могло. И даже грех содомской тогда почему-то не страшным казался, а будто обыденным, не противным совсем… Да и что такого, думал Павел, в этом страшного — если уж и решится он с Микитой согрешить, то никто ж не узнает об этом. А за Господом перед князем вообще должок — во, каким страдальцем себя возомнил-то! Мол, простят его за Микиту, потому что это не Павел ужо будет виноват, а любовь его несчастная за горести принесённые, и сам мальчонка за девичность свою. А князь, вроде как, и чистенький да незапятнанный — ангелочек, ей-богу! Павел Владимирович отвлекся, взявшись насыпать табак в трубку — закурить хотелось. Вот, думал он, покурит и потом обязательно за работу возьмется!.. Надо ж, как-никак, хоть что-то сделать по справе. Только вот опять всё как всегда получилось. Не суждено было пану, видать, за работу приняться… Барин тогда аккурат к окошечку подошёл, чтобы дыму не напустить, а там глядь — аккурат мальчонка этот проклятущий идёт... Тогда уж дней пять, наверное, прошло, как побили Микиту, — вот и заставил Дмитрич работать бедного. Тут даже Любавка не смогла управляющего переспорить — тот сразу тявкнул, что барину нажалуется, и погнал указы Миките раздавать, который едва на ноги встать смог. И воду, значит, принеси, и пшёнку перебери, и картошки мешок начисть… Дескать, хватит ему бездельничать — похворал и хватит, пора за дело приниматься, ежели снова под плеть попасть не хочет. И ведь не врёт — знамо дело, ещё пану наябедничает да и выстегают Микитку бедного по новой… С Дмитричем вообще лучше не связываться да слово поперёк не ставить — себе дороже. Ну, так вот, шёл по двору Микита еле-еле — усталый да и не оправившийся ещё, с коромыслом на плечах… И сразу в голове у Павла все его слова до единого промелькнули. Честным если быть, то ещё ни разу не слышал он из чужих уст, чтоб ему счастья желали. Даже от маменьки с папенькой. Тепло ему от этих воспоминаний стало и за себя стыдно, что обошёлся вот так — дурно, по-ребячески. Это лет в десять простительно, когда от чувств отречься пытаешься, а излагаешь их гневом да пакостями. Но не в двадцать пять лет же! Микитка, вон, после того, как князь ему чувства свои «изложил», теперь едва ноги передвигает. Бедный, плетется чуть живой, останавливаясь зачастую, передыхая, хотя идти там — кот наплакал. Опосля заново коромысло на себя с трудом громоздит, да так, чтоб ранок не касалось... Ужас просто, смотреть больно. И в этот момент Павел вдруг поймал себя на мысли, что жалко ему мальчика. Мол, вот бы приобнять его, руки расцеловать, прощенья попросить за всё плохое — авось, извинит горемычного да ласкою обогреет, притом так, что всё плохое сразу забудется… Только вот разве пристало князю с крепостным так возиться? И вообще, с какой стати он перед мальчишкой дворовым вину чуять должен? Да чтобы он, дворянин столбовой⁸, прощенья у челяди вымаливал и руки ему целовал?! Нет уж, не бывать этому — не настолько ещё у Павла крыша съехала, чтоб докатиться до такого позорища. Хоть и прилюбился ему Микита, тут уж и пню ясно было — как такой вообще прилюбиться не может?.. Красивый, ласковый и глупый — прям как сказка звучит! Таких пригожих да нежных в Петербурге не иначе как «дамами⁹» кличут — и за девичность свою, и за то, что, дескать, «дают». В Париже их вообще на каждом шагу встретить можно было, только называли их попроще — «Putains». Такие хорошенькие, как Микитка, там только за большие деньги бывали — пригожие да опытные юноши ужо научены, что задаром любовь дарить глупо и скучно, потому и давались только когда платили сполна. Вот и Микита у Павла почему-то под стать этим «дамам-путанам» представлялся — чудищем бессердечным да корыстным, который себя «отдать» выгодно хочет. Господи, да если узнает кто, о чем думается князю — вот сраму не оберешься! Не из «бугров¹°» же он, зазря оклеветают... Хотя у самого-то дыханье прям так и перехватило, когда у Микиты рубаха случайно с плеча сползла — красного всего, в полосах от кнута. И непонятно от чего перехватило-то – от вины, иль от того, что Павлу вдруг ещё сильнее захотелось эту рубаху стянуть… Скрылся из виду Микитка — в дом ушёл с водой. Только тогда князь от окна уйти смог — и сразу к стене привалился, прикусив губу да выдохнув рвано, трубку, почти не тронутую, на стол отложив. Больно ему было — виноватым себя чуял. А ещё желалось Павлу безумно снова с мальчишкой этим проклятущим свидеться, однако ж признаваться в этом самому себе не хотелось. Только с кем взаправду князь свидеться хотел — вот это вопрос был. Мол, с Микитой или с… А уж от воспоминаний о последней особе у князя и вовсе узлом всё завязывалось где-то в груди. Прежняя любовь ему столько горя принесла, столько напасти да несчастья… Павла за нос водили, глумились да смеялись над чувствами его — а он был и рад послушаться! Только вот самое страшное заключалось в том, что Павел бы и ещё раз послушался, помани его только пальцем обратно. Дурак он, что сказать ещё. А счастье-то его рядом совсем было, ан князь на него и поглядеть даже робел… Нисколечко не был похож Микита на его былую-то любовь — совсем они разные люди. Микитка с князем искренен был, да и сам он мальчик добрый и простой — иной, так сказать… Умный б человек на месте князя о другом призадумался сразу — с чего это два совсем разных человека так похожи ликом были? Чай, загадка тут какая-то кроется, понять бы её… Но Павел же дурак, куда ему правду-то рыть, коли даже с собой разобраться не может. Одно решил хоть, что Россию пока покидать не стоит — с чего бы, ежели тут такая потеха нашлась? Вот наиграется он с игрушкой новой, тогда и вертается домой — аккурат когда Микита ему надоест. Павел же вот как подумал — решил «умно» поступить: мол, если он себя хоронить от этого мальчонки будет, то и желаться он ему только пуще станет; а если позволит себе поиграть с ним вдоволь, то желания его быстро пройдут, ведь на самом деле Микита ему не нужен. А хочется свидеться с ним, рядом побыть, приголубить только потому, что князь себе этого делать не позволяет. И никак не из-за того, что… Павел мог полюбить вдруг снова. Ну, хоть и опять неверно, но с чем-то да разобрался, наконец. Дела, дескать, валет все разрешит — можно их в ящик дальний отложить. А с Микитой он сам теперь лично разберется, иначе не видать Павлу покоя, как есть — не видать. И решился тогда князь на грех страшный пойти. Плюнуть на честь свою дворянскую, на законы божьи, да во все тяжкие пуститься — в объятья мальчишки дворового, в смысле. Вот до чего, мол, его любовь довела. ___________________________________________________________ ¹ Безоблыжный – правдивый, верный. ² Улюбленый – любимый, возлюбленый. ³ Челядь – дворовые слуги помещика. ⁴ Почуття – чувства. ⁵ Цидула – письмо. ⁶ Валет – в переводе с французского: слуга, лакей. ⁷ Шестерить – угождать, быть на подхвате. ⁸ Столбовое дворянство - представители древних, потомственных дворянских родов. ⁹ "Дамы" – устаревший жаргон: «пассивный» (принимающий) гомосексуалист. ¹° "Бугры" – устаревший жаргон: гомосексуалисты.