Соловейко

Ох, как хотелось Миките опосля того, что сталося, с барином свидеться опять да с глазу на глаз поговорить!.. Вот хоть убейся, однако ж так и подмывало огольца нарочно на глаза к Павлу Владимировичу попасться сызнова, чтоб тот сам его поймал да прижал в уголке, воеже объясниться – сколько ж можливо, дескать, кота за хвост тянуть: пущай скажет ужо, кохает он Микитку або нет! Да только вот незадача – матинка теперича с миленочка родненького глаз не спускает, чтоб взнарок¹ сберечь от погляду барского, а то мало ль чого этот черт нерусский еще натворить с ее дитинкой вдумает. Ан что ж ты будешь делать, коли разуму покоя не дают ни днем, ни ночью мысли ласковые - про то, как Павел Владимирович на Микиту при дохтуре смотрел, да про то, какие разговорчики среди дворовых снуют, як князь его на руках в покои маменьки своей принес. Да это ладно… Уж что творилось в сердечке мальчишеском, когда хлопчик сон поминал свой про то, как пан его в губы алые целовал! А мысли об этом частенько наведывались – особливо ночью, когда стало особо не хватать барина рядом. И были сны опять – дурные, не нравились огольцу: про то, как князь его раздевает, как на конюшне; обнимает ласково, гладит, да в губы целует. Просыпался хлопчик опосля таких снов, грызя в кровь губы, в поту от жара, с бешено бьющимся сердечком, да не от того, что неприятно было – наоборот! Ох, как хотелось, чтоб взаправду такое случилось… Вот коли б Павел к нему пришел, або поймал в уголке да такое сделал – не стал бы противиться, вот как есть... Господь ему свидетель. Что ж говорить, у Павла тоже такая беда была – с Микитой повидаться хотелось. Он тогда огорчился не на шутку, когда опосля сна заглянул в покои маменькины, чтоб с мальчонкой встретиться вновь да сказать ужо что-нибудь поважнее, нежели ночью, да не было там уж никого. А потом еще найти хотел Микитку, чтоб обратно на перины приволочь, да так и не решился в людскую нос совать – дескать, мало ль чого про него тогда б подумали. Впрочем, у Павла и свои мороки были, поважнее – аккурат лакей скоро в поместье прибыть должен, так тут еще и поминки надо устраивать для родичей: у Владимира Карлыча-то «аменины» как раз в день Владимира Красно Солнышка будут… Да только сердцу все равно покоя нет, даже если трижды себя работой занять – так и не отпускала Павла дума тяжкая, мол, верно ль он себя вообще ведет да праведно ли поступает… Дескать, оставить бы уже огольца в покое, чего мучить – но нет, внутри от мыслей таких сразу страх да печаль разливались: не может уж князь Микитку отпустить так просто. Хотя и сам себя корил за это страшно – и так ведь мальчишка от него настрадался вдосталь, тут бы в дар было б его в покое оставить... Да только нет у Павла сил столько… Долго же им видеться не получалось, хотя обоим было что сказать… Тиждня два, або три – аккурат Микитка совсем ужо оправиться успел, лишь шрамы да борозды на спине остались, ан они с виду токмо страшные были. Зато у обоих тоска дужняя теперича грудь стягивала, сердце мучила – неможливо им так будто, без друг друга... Так и липень² пришел – горячий, душный, с пылу да с жару. Кругом зелено, свежо да пряно вмиг стало: зацвели сады раздольные полным цветом, заискрилась солнцем речка быстрая, шальная, на полях колосья золотые побежали, в лесах грибы да ягоды поспели, а поместье радостным в кой-то веки сталось – розы красные вьюнками зацвели, спутав напрочь каменные стены. Уж как Владимир Карлыч, царство ему небесное, розы-то любил – страсть, одним словом, кругом да около растут! Куда ни притулись – шипами уколешься. Зачастил аккурат тогда Микитка на реку ходить – дескать, жара такая страшная, приятно вечерком в водицу прохладную окунуться, особливо опосля того, как весь день на кухне у печи раскаленной провел. Ходил один, хотя матинка тому рада не была, ан то ж не барская половина дома: значит, не так уж и страшно, лишь бы на мели плескался. Да только хоть и обещался Микитка рядом с бабоньками деревенскими, что как раз стираются по вечорам, околачиваться, сам ходил ближе к большой роще, за поле пшеничное, на крутой берег, где завзничай нет никого – там еще вид такой отрадный: широка река волнами сверкает, рядом березки тянутся душистые, а по ту сторону берега бор дубовый, непроглядный, черный – прямо в душу на тебя глядит. Нравилось Микитке тут одному купаться и поминать сказки детские, что в бору лешие да русалки водятся, да только прячутся в самой чаще, чтоб не нашел из зевак никто, а коли руку протянуть в сторону леса, то почуешь непременно, как веет ветер оттуда холодный, могильный: кощей вздыхает над златом своим. Приятно было ему думать, будто и он часть сказки какой расчудесной, которую опосля детям в деревне рассказывать будут. Дурачиться начал, мол, вот бы и барин в этой сказке отныне был – Микитка пущай за молодца доброго в ней нарисуется, а князь за Василису Прекрасную. Хотя нет, неправильно так – скорей за Царевну Несмеяну, або за раскапризную принцессу заморскую… Турандот, кажется, ту величают – она вроде еще головы женихам рубила, которые ее загадки разгадать не могли. Так и ходил сюда оголец каждый вечор, когда работу дотемна заканчивать успевал. В водицу чистую окунался, раны омывал зажившие, да, прям как девица красная, коханого поминал – с грустью от того, что свидеться не случалось... А ведь за три тиждня Микитке часто его видеть приходилось – это несмотря на то, что с кухни теперича матинка его пускала только за водой на колодезь, да и то с Марфушкой под боком – чтоб приглядывала за хлопцем, а то вдруг горемычному «поплохеет» сызнова, как перед барином на лестнице. А последнего и вовсе наказала десятой дорогой обходить от греха подальше, чтоб опять чего не стряслось «случайно». Марфуша вздыхала только – ей-то наоборот бы с князем лишний повод найти лясы поточить. Да и Микитка, что уж говорить, таким строгостям рад не был: портила все Марфуша, при ней с паном ни слова лишнего не молвить… С барином они тогда встречались случайно обычно, только взглядами, ан какими многословными! Идет, значит, Микитка к колодцу, а во дворе аккурат при барине коня запрягают до Новгорода. Оголец тогда ему заглянет нарочно в очи, да так, словно взглядом на сеновале ночью свидеться зовет – и сам не знал доселе, что умеет так!.. Павел тогда аж замирал на месте да чуть шею не сворачивал, вслед оглядываясь. А потом уж как весело было смотреть, як у барина из рук все валится, язык переплетается! И обоим досадно было, что не наедине… Ох уж эта Марфушка проклятая. Однажды, забрел Микитка как обычно искупаться у лесного бора – разделся уж привычно догола, оставил рубаху с портками на берегу, да и пошел в воду. А ведь сзади Микитку-то от дивчины красной и не отличить было – особливо с кудрями отросшими да с фигурой его ладной... Зашел хлопец по пояс, потянулся, словно кошечка, спину прогнув, и водой себя студеной омывать начал – плечи оглаживая, грудь растирая да млея: приятно ведь оно. Увлекся оголец тогда не на шутку, музыкой лесной да пением птичьим заслушавшись, что даже шаги позади не услышал… А Павел на свою голову в тот день решил на могилку к папеньке с маменькой съездить, наконец – все-таки поминки скоро, да и обида лютая ужо давно отступать начала: давняя еще, за которую он отца родного все прощать не хотел. Оттого и не виделись они с тех пор, как разладили – Павел тогда сразу, едва ль гимназию окончил, в Париж ускакал, чтоб в институте учиться… Верней, чтоб от судьбы своей, как сам думал, отцом загубленной сбежать да и забыться с головой – и забылся ведь! Жил себе, не трогал никого, пил да гулял по девкам французским налево да направо – не жизнь, а сказка для мужчины! Нет, надо ж было Владимиру Карлычу помереть и все испортить… Только Павел остывать, называется, начал, опосля того, как папенька ему жизнь поломать не дал, да на дряни гулящей, бесчестной жениться запретил… Только он забывать стал про то, кто маменьку его добрую, славную в могилу свел – да уж тут всему свету знамо, что у Владимира Карловича «любавница» из дворовых была, из-за которой у барышни, и так хворой по-женски, еще и нервы шалили не на шутку. Острые оттого у Павла с папенькой отношения были всю жизнь, не дорожил он им ни капли. А сегодня на могиле побывал, и вдруг грусть такая напала за то, что при жизни виделись редко… А ведь тому тоже нелегко было, видать совесть-таки мучила за грехи натворенные – не зря ж Карлыч спился окончательно в последние лета. И самому судьбинушка нелегкая, видать, память снедала… Но да ладно… То чужая беда. Так вот, вертался барин аккурат с могилки отеческой, уставший да жарой уморенный, ну и решил у реки умыться – коня подвязал под холмом, что берег укрывал, а сам пошел к воде. Задумавшись шел, едва ль под ноги глядя – тяжелой думой занят был после кладбища: о папеньке с маменькой да о том, что сиротой, считай, теперича круглым остался. Да и не сразу приметил, что в воде плещется кто-то… А когда приметил, так сердце сразу в пятки ухнуло – Микитка… Один совсем, красивый такой, словно солнца луч, в водице прозрачной купается прямо в чем мать родила – уж не сон ли, сразу подумалось Павлу... Решил тогда князь не тревожить его, а поглядеть издаля – у деревьев вздумал укрыться, что у берега тянулись: там схоронился за дубом старым, да стал за Микитой смотреть. А тот аккурат отошел ближе к берегу, где камни большие лежат, да осел на один из них – ликом к бору, спиною вполоборота к пану: князя тогда отчего-то в жар-таки сразу бросило, едва он на ладной Микиткиной спине шрамы увидал. А уж что было, когда оголец бедра да ноги мыть начал – нежные, белые, как молоко… Да это ладно! У Павла сразу дыхание перехватило, как только у хлопца рука между ног скользнула. Он отвернулся, шумно выдохнув и прикрыв ладонью лицо – зардевшееся пуще ягодки красной! Микитка тогда вдруг краем уха шум услыхал – вздрогнул, оглянулся, напугано прикрывшись. Глянул, считай, на березки, ан там нет никого... Решил тогда оголец не временить – напугался не на шутку, что найдет его кто здесь деревенский, да матинке потом докладает, где сыночка ее на самом деле плещется по вечорам. Окунулся напоследок, выбрался на берег, бегом пожитки собрал да и восвояси пошел – ужо и так темнеет же, барин вернется скоро, надобно харчи на ужин подавать, а то опять Дмитрич ворчать станет. Павел из-за дуба вышел только когда уже унесся Микитка. Поплелся заморено к водице речной, набрал в ладони, в лицо разрумяненное плеснул. Опосля схватился за голову да осел наземь. - Ты что ж со мной делаешь, чертовец… – выдохнул он обреченно. А потом, не мешкая, еще раз себя водой окатил, едва в голове мысль скользнула, что зря Павел не взял всю смелость в кулак да к мальчишке не подошел, не схватил в охапку да на бережке этом прямо не взял. Страсть, как хотелось к земле его прижать, схватившись за бедра мягкие, да… красу его девичную смять всю безжалостно, словно цветок какой дивный да девственный. Это ж надо так с уму-разуму уметь сводить! А ведь Микитка-то и не догадывался даже, что рядом Павел Владимирович его ненаглядный прячется – нарочно не делал ничего. Беда князю с ним – вот как есть, коли не будет Микитка ему принадлежать, ум за разум зайдет непременно! Вот уж бессонная, называется, ночка тогда у Павла случилась – а как тут заснешь, коли перед глазами мальчонка нагой на речке купается… Пока винища вдосталь не нажрался – не заснул тогда князь. А Микитку тоже в свою очередь сны пугать стали пуще прежнего – такие теперь они, о которых и думать срамно, не то, что говорить кому. Да и он сам будто другим стал, раньше-то – ангелочек сущий, сло̀ва злого не скажет никогда, взглядом недобрым не хлестнет… А теперь ходил все время задумчивый, опрометчивый, все мимо ушей пропуская, а коли оставить его на минутку с самим собой, призадумается над чем-то тайным, отчего ежели его отвлечь – сразу волком глядит. А оно ведь как бывает, когда любишь, желаешь – только и думаешь, что про коханого своего. Ужо самому Миките не страшно было представить, как барин его целовати будет, трогать, ласкать, обнимать до исступления – где-нибудь в уголке укромном, где никто не найдет их. И сны оттого с каждым днем все горячее были, а желания – дуже… Так и встретили они оба конец поста Петрова – намученные, что друг другом наглядеться не могут… Увидеться-то надолго все равно никак не получалось, тем паче с глазу на глаз. Разве что в тот раз на реке, когда Павел с погоста вертался, так князь ужо дцатый раз самого себя проклял за то, что с мальчонкой тогда не поговорил… На конец поста деревенские веселье да гулянье устроили, пир богатый закатили; в приходе служения вели до поздней ночи; а в поместье застолье скромное накрыли – чисто уж мужиков водкой напоить да служек накормить, а то как же без праздника… Да что уж там, даже Павел Владимирович через не хочу съездил в церковь свечки поставить за папеньку с маменькой, хотя до последнего нос воротил – Дмитрич, надо ж от кого не ожидали, уговорил-таки. К вечеру девицы да молодцы в деревне песни распевали, хороводы водили да на качелях катались, а уж на гадания даже дворовые служки бежали – интересно ж на суженого погадать! Еще к Микитке прибегали с картами, чтоб тот, нецелованный, на них посидел, да только вот не помогло им это отчего-то – все потом карты врали. Матинка огольца своего сегодня от юбки своей прям-таки не отпускала совсем – весь день опять на кухне просидел да со справой помогал: надо ж было кому-то стол накрывать. Дулся на Любавку – не то слово! Все, значит, развлекаются, песни поют, а Микитка в четырех стенах отсиживается – только вздыхать и оставалось у окна да во двор пялиться, как, дескать, весело всем. Ходил да ныл, чтоб пошататься пустили, матинка его аж рушником ударила разок, чтоб дурью не маялся. Ан к вечеру донылся-таки хлопчик – Любавка нехотя его отпустила с деревенскими на качелях кататься, но сама наказала на годинку³ только и под чужим приглядом. Микитка, правда, забылся сразу, как волю почуял, да загулялся – так хорошо было на пиру, весело, что сразу из головы наказы мамкины вылетели. Да и вернулся в конце концов ужо когда ночь была непроглядная – набегавшись, намаявшись и пряников тульских наевшись: тетки да бабки деревенские так и норовили за щечку ущипнуть иль угостить. Да и решил уж, когда явился, на кухню не вертаться, чтоб от матинки рассерчавшей схорониться – вздумал на конюшне выспаться, а потом слукавить, что всю ночь там был… Кое-как сыскал в темноте кромешной, как внутрь пробраться, нашел стог стена посвежее да и лег прикорнуть – устало устроился на мягком, а сон все не шел никак: опять мысли в голове роились. Сначала, вроде, о гулянье поминал, о пряниках да крендельках, ан и сам не заметил, как думать в другое русло начал – о том же, про коханого своего. Где ж, дескать, ненаглядный его, думает ли о Микитке тоже… Оголец тогда вдруг решил в шутку загадать, мол, вот бы нынче с князем увидеться наконец – весело б было, коль он вдруг на конюшне тоже сейчас очутился. А тут, как назло, Павлу аккурат не спалось в ту ночь – маялся он сызнова. Уж и вторые петухи пропели, и в раскрытом окне зорька зарозовелась, а сон так и нейдет, вот и вздумал развеяться сходить, воздухом подышать, голову в порядок привести. Вернее говоря, не в себе чутка тот был – опять поминал Микитку нагого, да и… понял, что так уснуть не сможет. Взял, в порыве ребяческом вскочил с перин, оделся наспех, опосля выбежал во двор да решил сесть на коня своего – во поле поехать, чтоб развеяться…. Заглянул на конюшню, а там… Ну что сказать, Микитку он сразу тогда заметил – тот же не спал еще, а как приметил, что на конюшню идет кто-то, поднял голову, чтоб в потемках гостя незваного разглядеть. А уж когда князь туда чуть ли не ворвался, ведомый волей молодой, оголец и вовсе чуть с перепугу богу душу не отдал – вжался весь в стог сена, разве что не перекрестился. Павел, заметив кого-то, поначалу встал на месте, как вкопанный, замешкавшись у стойла и вглядываясь в сутинки. А как понял, кто перед ним – отогнал в тот же миг мысль развернуться да восвояси пойти. - Павел Владимирович… – пролепетал Микитка: тихонько так, с такой робкой радостью в голосе, что у князя внутри все свело теплой нежностью. Считай, столько ждали оба, чтоб увидеться без лишних глаз, так вот вам и пожалуйста… А князь все так же стоял на месте, не зная, что делать теперича – ну вот никак не ожидал он здесь и сейчас с мальчонкой повидаться, да не придумал, как поступать, коли случится такое… - Ты? – спросил Павел на выдохе, будто убедиться хотел, что перед ним действительно Микитка. Не к добру эта встреча, вот как есть… Микитка, уставши ждать, что князь тронется с места, потянул к нему руку – и тут Павел понял, что потерял то, что служило ему разумом… Оголец и опомниться не успел, как очутился в крепких объятьях, как оказался прижатым к стогу сена, сжимая княжнину спину, чувствуя чужие губы на своих и настойчивые руки на груди, на бедрах, на ногах, что стаскивали одежду. А самое страшное – и тени мысли в голове, чтоб противиться, нету! Да и головы будто нету, казалось – так хорошо было, особливо когда князь руки ужо откровенно распускать начал, когда целовать стал не только губы, но и шею, плечи, грудь… Микитка едва ль с уму-разуму не сошел, воздух жадно глотая – в первый раз такое чуял, аж слезы в уголках глаз скопились от задоволення ⁴ такого! Обнимал жадно князя, руками в волосы его зарывшись, а ногами к себе прижимая еще ближе. А слова не нужны были более… Ужо все друг другу, казалось, сказали. Губами, руками, да так, что ясно сразу все стало…