Соловейко

В тот день Микитка до самого вечора проспал опосля того как матинкиных причитаний да руганий наслушался – та его даже рушником опять разок приложила в сердцах за то, что совсем от рук отбиваться стал. Наоралась Любавка тогда вдосталь, да только Микитке все как с гуся вода – хоть и стоял, виновато в пол глядючи, ан только для виду это было: в одно ухо у него влетало все, а в другое вылетало тотчас. Ну, не до матинкиных роптаний нынче было, идеже у огольца с князем наконец-то кохання расцветать начала – его теперича ежели что и заботило, так токмо одна беда: Марфушка проклятущая, разлучница да соперница окаянная, которая Микитку матинке-то и сдала, не дав с коханым повидаться. Не она б, так Микита и вовсе к Любаве бы не явился сьогодни, да не на своей бы зараз лавке дрых, а вот как есть – грешил б на барской перине с князем своим ненаглядным. Он от этих думок еще поворочаться вдосталь встиг, покуда не заснул – так досадно сталось, что с Павлом Владимировичем не свиделись опосля конюшни. Да и как тут заснешь, коли едва очи затолишь¹, так сразу и видится князь без рубашки, весь взмокший да горячий, с затуманенным от вожделения взором – як наяву прямо… А по телу мурашки так и бегут от воспоминаний о жарких поцелуях и немыслимых ласках там, где огольца никто прежде не касался – Микитка аж трижды, пока сон не шел, себя подловил на том, как рука сама между стегон срама коснуться тянулась от желания там барскую руку почувствовать. Все губы себе искусал, покуда не задремал - сроду с ним такого не было! Вот что, дескать, с людьми кохання творит. А ведь матинка его еще наказать хотела да отправить работать без сна вдокон², да сжалилась. А Дмитричу сказала потом, что в чулане его заняла – пшено перебирать. К слову, Дмитрич тогда безо всяких вопросов Любавке на слово поверил да рукой махнул – мол, ну совсем не до Микитки нынче дело-то было, хотя так бы он еще наверняка перепроверить сходил. Ой, сплетен-то сколько с утреца пораньше поползло – страсть просто! А кто ж сплетни, особливо про барина, не любит – ужо весь двор шумел о том, как Алешка князя с любавницей на конюшне застал ночью. И сразу же всем интересно стало, кто ж таки умудрился ихнего* барина заразумилого захомутать – дескать, прежде Павел Владимирович от сенных девок аж нос воротил, а тут гляньте-ка, с любавницей сразу за нехитрым делом зауважили! А как всплыло, что еще и Марфушка запропастилась не пойми куда… В общем, трепу было – мама не горюй. Выдумывали невесть что, пока Марфушка-то из барских покоев особисто³ не показалась: растрепанная вся, в синцах да ссадинах, битая будто, одначе счастливая – как кошка, с лыбой в пол-лица. Тогда все по местам да по полочкам и встало – из первых уст ужо, так сказать. Всем с порога Марфушка заявила одразу – любавница она теперича барская, вот как есть. Ой, как сенные девки на нее вскипели сразу же – от зависти черной. Едва ль в одночасье не бросились косы повыдирать – так и глядели волком, пока Марфа в красках все случившееся усьому двору докладывала. Ну, а какая ж баба любавницей князю молодому стать не хочет?.. Не одна ж Марфушка на барина глаз-то положила, тут полдвора девичьего Павлу Владимировичу со дня приезду его с Парижу глаза красой своей мозолили. - Барин-то давно на меня глаз положил, эт всем известный факт! – хвалилась она, завираясь аки сивый мерин. – Ходил все за мной по пятам, а я ему, горемычному, отказывала. А сегодня вот не сдержался да и силой взял – но это как посмотреть, я и не сопротивлялась особливо… Для виду уж только. Подумала сама просто да и решила – мол, ладно уж, так и быть, не век же мне от него бегать да ломаться. Девицы, что посмелее да поязвительнее, кинулись сразу нос свой совать: - А что ж побитая вся, как собака? Неужто тебя барин от любви безумной избил? Марфушка усмехалась только – мол, молча завидовать надо. Просто несдержанный да страстный якобы князь в постели, что аж до синяков и укусов, наипаче ежели в расчет взять, что по Марфе он и вовсе с ума сходил с самого своего приезду. Не говорить же этим дурам деревенским правду-матку – несладкую да гадкую… А правда в том была, что тем еще любовничком-то Павел Владимирович оказался – от такого бабе в здравом уме подальше хорониться надо, а не самой в постель к нему прыгать. Хоть Марфушка и по своей воле к нему спочатку полезла, ан и впрямь потом барин ее едва ль силой брал – та по-другому совсем ночку с князем представляла прежде, а тут… еле вытерпела. Нет, поначалу все стосовно⁴ шито-крыто было – грубо, но терпимо, пока Павел Владимирович еще винца не бахнул. А потом его «ласки» и вовсе таковыми не назвать было – да разве ж ласки это, коли за волосы хватают, дерут как козу и бьют за любой писк… А беда ж самая в том полягала⁵, что не с зарончивости⁶ то было, не с пьяну – просто по нраву так князю любиться, когда дивчина под ним ревет избитая да связанная по рукам... Марфушка аж вздрогнула, вновь все припомнив. - А чего ж Алешка говорит, что княже на конюшнях резвился с бабою какой-то, когда третьи петухи запевали? – встряла еще одна из девок, чтоб свою ложку дегтя, так сказать, подмешать. – Ты ж тогда на печи кемарила, то всем знамо – лично слыхала как теть Любава тебя спозаранку за молоком выпинывала, а ты еще подыматься ленилась! Это ж как тогда ты ему любавница, ежели князь и с тобой, и с «другой» за ночь погулять успел? У Марфы вмиг по спине мурашки пробежали – вновь припомнила отчего-то, как Павел Владимирович выискивал Микитку у крыльца, когда с конюшни шел. Неужто он с ним там был?.. Да нет, не бывает такого, неможливо это… Сказали же – с бабою резвился, то бишь наверняка с кем-то из деревенских остолопок был; а Микита вообще ж отнюдь не баба ни разу, да и не бывает на свете такого, чтоб у молодца с молодцем шуры-муры были… Не бывает, не бывает, не бывает!.. - Так то ж я была! – выпалила Марфа, слукавить придумав. Ну а что? Уж коль взялась врать, то надобно врать до конца. – Просто… Князь меня поначалу на конюшне хотел взять, а там как-то совсем несподручно было, чай и Алешка рядом ошивался... Ну, Павел Владимирович и позвал меня в почивальни свои его подождать, а я по дороге в людскую заглянула – гребень свой взять да косу поправить. Ох и потрепал меня барин на конюшне-то, из объятий прям не отпускал! А в людской на меня тетка накинулась, вот я и притворилась, что сплю. Девки глянули на нее косо – ну, вот хоть ты тресни, не верили. Врет, дескать, Марфушка-то и не краснеет – уж что-что, ан на конюшне ее точно не было. Но Марфа лишь усмехнулась сызнова и головой покачала, завистницами обозвав – мол, это не она брехунья, а просто девки сенные с зависти бесятся. Так весь день лясы и проточила, без дела крутясь – собственно, а яки у нее теперича дела могут быть? Она ж нынче барская любавница – что хочет, то и делает, и никакой Дмитрич ей не указ. Так и сказала ему, к слову, да. Наорать на нее-то он наорал после предъяв таких, ан все же плюнул под ноги да мимо прошел – нет, ну мало ли, а ежели и впрямь любавница? Припахает ее Дмитрич щас, а потом Павел Владимирович ему голову оторвет? Он ведь оторвет – коли уж барин однова из-за какого-то поваренка жалкого вспылил, когда узнал опосля обморока микиткиного, что Дмитрич до него частенько докапывается без причин, то за любавницу небось и вовсе плетей всыпать велит… А Микита, кстати, только к вечеру и проклюнулся, причем, добавить надо – не знаючи еще, чего случилось. Матинка-то его знала уже, что Марфа вытворить поспела – слухи сразу доползли, хотя сама Марфушка как с кухни за молоком тогда ушла поутру, так еще ни разу и не вернулась – сидницей небось чуяла, что от Любавки ей ой как достанется. Правильно чуяла, кстати сказать, Любава ужо аккурат рушник приготовила, чтоб выстегать лисицу за все и сразу. Да все к чему это – ну, слухи да слухи, ан не с Микиткой же трепаться о том, как Марфушка честь свою девичью помарала. На него, между прочим, Любава тоже еще злилась за то, что поволноваться заставил - ишь, чого выдумал: по ночам шляться невесть где против мамкиных наказов! А ежели б опять князю на глаза попался, да тот бы взялся измываться сызнова над ним? Микитка как выглянул сонный с чулана вечором, так Любавка ему сразу буркнула, чтоб шел живо в дворовую застольную посуду собрать с ужина, воеже помыть всю – дескать, весь день бездельничал, пущай хоть щас перед глазами у Дмитрича повертится, чтоб тот лишний раз не ворчал потом. Ну, Миките делать нечего, он нужду справил, умылся да и поплелся в застольную, чтоб матинку не гневать. Пару раз, правда, услыхал от служек, пока мимо по коридорам шел, как те по углам отчего-то хихикали задорно да будто бы о Марфушке шептались – ан только и не подумал даже к чужой трепке тогда прислушаться. К тому времени «ее величество Барская Любавница» аккурат наконец-то на кухню явиться изволила после того, как со всем двором наболталась да нахвалилась – вошла прям будто знатная мадама, которой крепостные и не ровня теперича, плюхнулась на лавку у стола перед Любавкой, ноги на свежевыстиранную скатерть закинув, и молвила: - Ну-ка, тетка, сваргань барской любавнице пирожных! Любава до сего момента молча стояла, аж побелев до белого каления с дерзости такой, но уж приказного тона терпеть не стала: - Кому-кому зварганити? – переспросила Любавка, вмиг покрепче кочергу сжав, что на удачу в руках оказалась, отчего Марфушка живо страх свой обратно нашла – встрепенулась, вжалась в лавку и даже ноги со стола зараз скинула. – Я тобі щас таких пирожных зварганити, століття не забудеш! И как замахнулась на девку – несурьезно, конечно, припугнуть чтобы – так Марфушка живо «ойкнула» и под стол прыгнула с переляку⁷, воеже схорониться. Любава тогда кочергу отложила да любимый рушник у печи подобрала, чтоб ужо взаправду побить – надо ж хоть кому-то бестолочь эту уму-разуму научить!.. - Ах ти ж дура сільська! Ти що ж, пишатися надумала тим, що з паном покувиркалася?! Та хто ж тебе тепер заміж візьме, дурна ти коза, коли всі на тебе пальцем тикати будуть! - Ой, тетка! Хватит! Угомонись ты! – верещала дивчина, доколе Любавка ее рушником лупила под столом. – Вы ж не понимаете, это же какое счастье – барской любовницей стать! – всплеснула руками она. - Це ж де ти щастя тут знайшла, а?! Алі що думаєш, раз в койку покликав, то ти відразу панночкою стала, так?! Горе це для баби! Погрався він з тобою, а тобі тепер з позором однієї розсьорбувати! - Вам-то почем знать, тетка? Вы ж поди с князьями не гуляли ни в жисть – вот и не знаете! - Да и правда, уж куда мне знать!.. – вдруг на чистом русском выпалила Любавка особливо пылко. Ан потом опомнилась живо, едва Марфа удивиться поспела, як та все шибко к сердцу приняла близко, да як больно русский у нее хорош вдруг оказался, коли прежде его от нее и не слыхать было за два года тутошней жизни. – Багато ль тут розуму треба, щоб життя розуміти?! Ніколи і ніякої бабі розгул не в честь був – будь хоч із барином, хоч із самим амператором! Бабам з мужьями тільки ліжко ділити положено! - Ой, кто бы говорил – сами-то замужем ни разу не были!.. Вот тут как назло Микитка вертался с застольной – блюдца занести на свою голову хотел. И вдруг - чу! – слышит, как Марфушка с матинкой на кухне ругаются, да зачем-то про барина говорят. Оголец замер у порога, решив послушать – вдруг отчего-то сразу наперед похолодело в груди, будто сердце неладное почуяло... - …так что не надо тут причитать, с кем там мне постель делить, а с кем нет! А то, что с князем я согрешила - так это не надо завидовать, тетушка, что вам в жизни счастьишка барской любавницей побыть не приваливало! - Ах заміжня я не була?! Завидно, значить, мені?! Дура ти безграмотна, ось хто! Та яка ти йому любавніца - боляче ти панові потрібна! Разок поматросил, а ти й розмріялася! - А вот и не разок! Сегодня же опять к себе позовет – вот как пить дать! Приметил меня князь – сам сказал, вот вам крест! Говорил, что пригожая я; что косы мои ему любы – золотые! Микита дальше и не слушал ужо. Вмиг так больно сталось в груди, будто его с размаху байдуже⁸ ударили ножом, а тот вошел до предела в самое сердечко, которое тут же сжалось не в силах биться. У огольца едва не потемнело в глазах от подступившей к нутру горечи, а от ревности, что вмиг прожгла насквозь душу, будто пламя окаянное, заходили желваки. «Ось значить як» - грустно подумал мальчик. Микитку, стало быть, барин на крыльце не нашел, так решил, что и Марфа сойдет – а он-то дурень выдумал, что князь теперича его только, что кохает он огольца… Да не тут-то было. Видно, мало Павлу Владимировичу всего того, что Миките ради него стерпеть пришлось; видно сызнова поглумиться вздумал, едва хлопчик поверить успел, что князь взаимностью стал отвечать… Ничегошеньки Микитка для барина не значит – так, пустышка, потеха на одну ночку, взамен которому любая сенная девка покраше сойдет. Косы ему золотые ее любы… Тьфу! В кухню оголец так и не дошел – остался стоять у дверей, с посудой в руках да с дырой в самом сердце, от боли не в силах даже всхлипнуть, когда глаза застелили слезы. Он неспешно, аки не видя ничего перед собой, побрел обратно в застольную – словно примара⁹ какой: белый, как снег в сични. Больно было – жуть, аж жить не хотелось; казалось, будто об него ноги вытерли, точно об тряпку, да бросили. Так же больно почти, как опосля сечи, только тогда тело болело, а тут – душа… А ведь Микитка-то и впрямь до этого размечтался было, что все у них с барином теперича хорошо будет – все позабыл ужо, что Павел Владимирович плохого сделал да сказал ему, поверив в скудную надежду на счастье. Да какое тут к черту счастье – будто оно вообще бывает... Обидно от того было страшно – даже похлеще того разу, когда барин зазря вылупил Микитку да дрянью назвал. Пока шел оголец только и думал о том, как бы щас не разреветься, оттого и под ноги ну совсем не смотрел – дескать, не до этого как-то, коли душу ревность разъедает. А там в коридоре, еликий¹° покороче в застольную дворовую вел через барскую половину дома, порог крутой пролегал, с которого грех не навернуться было, когда не глядючи идешь – ну, Микитка аккурат и не заметил его, своею думой занятый. А руки-то и так у него едва тарелки держали – так тряслись с гнева да горя, что жуть просто. Вот и выронил он все на пол тотчас – вдребезги просто почти все блюдца побив. - Ты что ж, совсем одурел что ли, бестолочь?! – завопил Дмитрич, який огольца заметил аккурат когда в барскую столовую накрывать мчался – князь же ж наконец проклюнулся к седьмому-то часу вечора, вот он и суетился. – С дубу рухнул утварь для дворовых бить?! Да даже лохань, из которой свиней кормят, больше тебя самого стоит, шантрапа ты безмозглая! И тут не выдержал Микитка – ком у него будто в горле встал, а по щекам слезы покатились градом, едва он наболевшие глаза прикрыл, сотрясаясь в стенаньях – разревелся навзрыд. А Дмитрич-то подумал тогда, что оголец его разжалобить так вздумал, да оттого еще пуще разгневался – ишь, за дурня его последнего держит шельмец, ан не тут-то было! Схватил Дмитрич тогда Микитку за загривок да толкнул, чтоб тот на пол упал на осколки коленями голыми. - Разбил – собирай давай, дятел! – говорит, носищем своим на посуду битую кивая. Микита всхлипнул молча да, как велели, послушно стал осколки подбирать – неопрятно, о себе не думаючи, едва не каждым кусочком ладони марая. Неважно то было сейчас – плевать на себя, когда в душе пусто… Павел тогда как раз в столовую спускался, когда звон посуды услыхал. Аккурат по лестнице шел, шлафрок поверх рубашки накидывая на ходу, глянул – а там Дмитрич опять Микитку тиранит. Тот стоял деловито, издевками огольца подстегивая, пока Микита в это время на пыдлоге сидел в слезах весь, прямо коленями на утвари битой, а руки все в крови ужо были – так дуже, видно, осколки в них сжимал. Едва ль Дмитрич князя заметил, так сразу аж отшатнулся с места – так гневно на него Павел Владимирович взглядом сверкнул, что страшно за себя стало. Барин тотчас подошел без слов к ним да, присев перед огольцем, из кармана платок шелковый, именной достал. Микита вздрогнул и опомнился только подчас когда князь взял его руки в свои и осторожно провел тканью по рваным от осколков ранам. Он только сейчас барина заметил перед собою – поднял на него измученные глаза, и вдвойне больнее стало на сердце отчего-то, причем у обоих... - Что стоишь как истукан? – гневно кинул Павел управляющему, взгляда от Микитки не отрывая. – Позови живо слуг, чтоб прибрались, иначе богом клянусь - насмерть выстегаю. Дмитрич навить побелел со страху, чуть душу не испустив – он таким Павла Владимировича не видел даже когда тот Микитке плетей всыпать велел. Будто бес в него вселился – такой злой был, что впору святой водой в него швыряться. - С-сию минутку! – пискнул живо Дмитрич да пулей смылся в людскую – долой с погляду барского. Аж пятки сверкали, когда убегал. Они тогда аккурат вдвоем остались, Микитка с Павлом – служек других рядом не было. Князь бережно платком огольцу руки от крови вытер, пока тот хныкал да шипел от боли, перед этим заставив его с изодранных колен встать. «Ну что за непутевый мальчишка?» - думалось Павлу, в очередной раз на Микитку глядючи, отчего брови у него так и хмурились. А ведь и правда – словно так и тянет огольца на неприятности нарваться, ужо который раз, спасу на него нет. - Ты почто такой «везучий», а? - покачал головой Павел, Микиткины всхлипы слушая. Оголец не ответил - не знал сызнова, что и сказать-то князю, хотя на языке так и вертелось про Марфу спросить. Потому, собственно, отчасти и помалкивал - боялся лишнего взболтнуть, неположенного крепостному: мол, не истерики ж барину закатывать да отношения выяснять опосля того, как погулял тот с кем-то – не жена ему Микита, воеже сцены ревности устраивать. Что уж тут, Павел Владимирович все-таки князь, а потому и волен делать все, что вздумается – никто ему не вправе запрещать что-то, даже с другими гулять. Но от этого почему-то не становилось легче… Увидев, как мнется Микитка, губы кусая да глядючи ревностно, князь вздохнул, поняв сразу, в чем дело было. - Я не обязан перед тобой отчитываться, - твердо отрезал он, ан взгляд притупил. И впрямь ведь не обязан, да отчего-то самому хотелось объясниться – дурно, казалось, поступил с ним Павел, даже несмотря на свое положение. Нет, бесспорно, князь имеет право с кем угодно ложе делить да не распинаться по этому поводу перед каждым, кто возникать начнет, но тут уж совсем некрасиво все получилось – дескать, едва чести не лишил на конюшне, а там с полчасу не прошло – а Павел ужо другую в покои свои пустил. – Она просто оказалась под рукой. Сказать честно, я уже пожалел об этом – хотя бы потому, что мой сегодняшний день начался со сплетен, будто я обзавелся любовницей. - А це не так?.. – с нескрываемым волнением тотчас выпалил Микитка, ни секунды не помедлив. И в его голосе было столько надежды, что у Павла невольно сжалось сердце. Замерев, князь на мгновенье загляделся чудными волошковыми глазами, что смотрели сейчас на него с непреодолимым замешательством – столь чистым и наивным взглядом, по которому он так давно скучал. Аккурат тем самым взглядом, что Павел будет помнить, пожалуй, всю свою жизнь – «ее» взглядом, покуда не был он отравлен лживостью и ненавистью. Покуда не задумала она предать Павла и его чувства к ней – самым бесчестным образом, что был на свете… из-за такой жестокой глупости, как деньги. Но взгляд Микитки перед ним сейчас был чист от блеска злых намерений – и князь будто бы видел печальный сон, где любимая женщина все еще с ним, но не ради злополучных средств, а по любви. - Так, - после недолгой паузы тихо ответил он. И вдруг улыбнулся – мягко, без издевательской усмешки, как обычно; впервые на памяти Микиты, за исключением того разу, когда князь ему привиделся в горячке. – Вот только не любовницей… И вдруг Павел губами своими коснулся губ огольца, чтоб уж тому наверняка ясно стало, к чему он клонит. - Я был зол на тебя. За то, что тебя не оказалось на крыльце, - запевно выдохнул в мальчишеские уста Павел. – Ты же меня сам на конюшне чуть с ума от желания не свел… А потом пропал куда-то, будто нарочно. И снова поцеловал – только глубже теперича да слаще, отчего у огольца вмиг голова закружилась. Микитка-то к этому времени ужо давно уши развесил да растаял от слов барских. Разомлел напрочь и опять обидки тотчас князю простил – у огольца сразу все из головы вылетело, едва стоило Павлу Владимировичу его приголубить. И глаза живо высохли, и сердце вновь запело – особливо о словах князя про любовницу... Как льстиво на душе мигом стало от этой мысли – что это Микита князю «любавник», а не проклятая дурочка-Марфушка, которая возомнила себе невесть что, а сама и не нужна Павлу Владимировичу вовсе. Это он сгоряча с ней ночь провел, только потому что думал, что Микитка нарочно на крыльце его не дождался. Павел Владимирович отстранился от огольца, отчего вырвал у того недовольный стон, как только Дмитрич со служками показались – с ним рядом Анька с Манькой плелись. Князь поднялся, неохотно размыкая с Микиткой руки, в которых оставил свой платок, пока оголец поспешил спрятать глаза да залившиеся пунцовой краской щеки. - Вели перевязать мальчика, - приказал Павел Дмитричу прежде чем уйти. – И если я узнаю – а я узнаю, можешь не сомневаться – что ты еще хоть раз на него хотя бы голос повысишь без моего дозволения, то велю тебя в подвале подвесить на мясные крючья кверху ногами на целый день, и я очень сомневаюсь, что снимать тебя после этого будут живым. Все понял? - Понял-понял, Павел Владимирович, - промямлил тут же Дмитрич, нервно закивав в ответ. А Микитка с улыбкой проводил князя взглядом счастливым, сжав крепко в окровавленных руках шелковый платок – с инициалами его имени. *** Марфу на этот раз оголец так просто прощать и не думал. Сам не знал, откуда у него столько злости на нее взялось, чтоб на месть решиться хватило… Никогда таким не был – вот как есть, сроду никому зла не желал, даже обидчикам своим, вроде Дмитрича окаянного. А тут – как полюбил князя, так будто подменил его кто; творить начал, чего прежде никогда б не сделал даже в мыслях… Внутри так и кипела жарким пламенем злоба да ревность, и Микитка страшную вещь осознал тогда впервые, что любого со свету сжить готов, кто между ним и князем встрять вздумает. Вот как сейчас, когда ужо за полночь втихаря в людскую крался, до того стащив ножницы матинкины из чулана, чтоб Марфушке теперича сполна заплатить за то, что на пути микиткином встала – як раз к сердцу князя молодого. Это ж надо так страх потерять – кругом люди спят, и каждый проснуться же может в любую хвилинку! Плохо все кончиться могло, коли б застали его сейчас тут – ошалелого всего, да с ножницами – будто с ума-разуму сошел. Добрел, наконец, Микитка до лавки марфушкиной – благо, так и не разбудив никого. Та спала, дрянь, без задних ног богатырским сном, едва ль не похрапывая – умаялась за день трепаться со всеми, да девятый сон давно видела ужо, небось. Втихаря, чтоб не разбудить никого, особливо Марфу саму, оголец наклонился у ее изголовья – одной рукой взял тихонько в руки марфушкину косу золотую, а другой удобней перехватил острые ножницы. «Косы, значить, йому твої любы?» - подумал про себя Микитка, ухмыльнувшись по-недоброму. И обережливо, неторопливо, чтоб шумом дивчину не разбудить, отстриг почти под корень ее проклятую косу… «Так значить більше він їх ніколи на тобі не увидит».