Соловейко

Поди, аж в Петербурге слыхать было як Марфа голосно верещала, когда проклюнулась с петухами – голову, значит, подняла спросонья, а та вдруг незвично¹ легкой оказалась отчего-то. Дивчина тогда в волосы свои руками тут же зарылась, чтоб косу нащупать, ан нет ее – оглянулась живо Марфушка с перепугу, а там подле лавки на пыдлоге целиком ее коса валяется откромсаная. Визгу-то было тогда – это ж страсть просто… Марфа им всех, считай, в поместье тотчас перебудила – сразу куча народу в сенях у порога в бабью светелку сбежались. Навить² Любавка на кухне хоть и на ногах ужо была, ан от нежданности на месте так и подпрыгнула; а вот Микитка, несмотря на то, что еще на лавке отлеживался – не встрепенулся даже. Лишь ухмыльнулся невольно помыслам своим ехидным – нашла, дескать, Марфушка подарочек-то его. Будет знать, как у огольца коханого уводить… А это ж позор дикий для бабы был кос лишиться, ибо ежели дивчина стриженая коротко – значит, бесчестная она, опороченная. Самым страшным горем для девичьей чести было – кос своих лишиться. А девки-то сенные, едва ль про Марфушкину беду услыхали, так сразу хихикать взялись – мол, правильно, что ей косы-то обрезали, нечего было всем направо да налево хвалиться про то, як ее барин приголубил. - Ты ее лентами приладь обратно – глядишь, авось прирастет, - язвили завистницы, над чужим лихом потешаясь. - Так и надобно тебе, поделом! Марфуша и шипела, и ревела, ан все впустую – не вернуть ей теперича ни косоньку, ни честь свою помаранную, хоть пополам расколись. Только и оставалось ей нынче вокруг Дмитрича крутиться, который тут же в людскую на визг девичий примчался, да верещать – мол, чтоб непременно тот злыдню сыскал окаянную, еликая на такую гадость да грех решилась, воеже барской любавнице косы отрезать. Да только як же щас ее сыскать, коли на такое дело полдвора горазды были – Марфа, считай, как только к князю в постель прыгнула, так сразу всем дворовым девкам насолила: ищи теперь, называется, иголку в стоге сена. Дмитрич, конечно, тотчас отчеканил «разберемся», ан сразу всем ясно было, что не станет он никого искать – не панночка ж Марфушка, чтоб управляющий по таким пустякам из-за нее на побегушках бегал да виновника искал. Самому же еще потом смешливо стало, едва ль он от горемычной отвернулся – и впрямь поделом потому что. - Це твоє щастя, про яке ти співала? – тут же уколола Любавка дивчину горемычную, у порога в людскую с кухни вместе с Микиткой показавшись. Ну а чего ж не уколоть дуреху опосля того, как та наказов не слушала да уму-разуму учиться не хотела, пока Любава ее от беды уберечь пыталась. А Марфушка-то ее сейчас и не услыхала даже – едва глянула она в сторону порога, так сразу ей оголец на глаза попался – дивчинка аж отшатнулась на месте от взгляда его. Отродясь она не видела таким Микиту – николи такого не было, чтоб тот над чужой бедой потешался, даже ежели та у Дмитрича, скажем, случалась: ангел, а не дитятко. А тут… Будто бес в него вселился, вот как есть – глядел на нее Микитка исподлобья, усмехался с издевкой, якой прежде на его лице и не бывало сроду, а в волошковых глазах черти плясали. Не хотелось ей верить доселе, что срам такой бывает вообще – идеже юноша с юношей слюбиться могут, аки женщина с мужчиною. Ан как бы себя Марфушка не переконувала³, что неможливо так – не получалось совсем, ибо как ни крути, а слов-то из песни не выкинешь: иначе никак злобу Микиткину истолковать нельзя было, как и то, что тот ошивался у крыльца кого-то поджидая аккурат опосля того, как Алешка загадочную княжнину любавницу на конюшне спугнул. Все эти мелочи, скупчившись⁴ за все это время, так и норовили наконец-то собраться в девичьей голове в полную картинку, ан Марфуша до последнего тянула, поелику верить попросту не хотела в весь этот срам страшный. А сейчас… поверила. - Он это!.. – вдруг нежданно-негаданно поняв все, наконец, тыкнула пальцем Марфа в сторону огольца, зенки вытаращив да от ужаса перекосившись, и хлопнула тотчас другою рукой Дмитрича за плечо, что рядом стоял. – Он мне косу отрезал! Микитка ухмылку скрыл тогда да бровь тут же поднял, взгляд исподлобья оставив, в якому так и проскальзывало гадкое «да кто ж тебе поверит?», отчего Марфушка едва не вскипела от злости. Вот же дрянной мальчишка! - Ты что, совсем одичала что ли? – отмахнулся тут же Дмитрич от дивчины, нутром передернувшись, когда та на Микиту показала – вспомнил, як Павел Владимирович про крючья мясные в подвале говаривал. – Ему-то зачем это? Да вот как пить дать – товарка то твоя какая-то была, что тоже князю прислуживает, да только будто признается теперича кто. Соберись да работать иди – ишь, какую беду раздула! Чай, не руку отрезали! - Да ты что ж не видишь?! Да вы все не видите что ли, ослепли?! – у Марфушки от истерики аж язык заплетался. – Это ж он… Он же!.. Он… с барином!.. Да они!.. - Уймись, пойди, иначе я щас тебя так кнутом огреть велю, чтоб в себя пришла – вовек о косе своей проклятой забудешь! – буркнул в ответ Дмитрич, терпенье теряя. – А ну, разошлись все по своим делам! Нечего тут стоять да выглядывать! Устроили мне тут балаган… Управляющий мотнул головой стоящему подле него Василю, чтоб тот подсуетился да Марфушку облезшую с гнева увел с глаз долой – тот ее живо за плечи схватил да повел прочь, воеже та успокоилась да себя в порядок привела. Марфа еще верещала что-то по пути, да только и двух слов связать у ней не получалось – Микитка ее лишь взглядом проводил развеселым и задорным, радостный до жути, что удалась месть его. Эк он ладно ей насолил – на Марфушу ж теперича без кос не то, что барин, вообще ни один молодец не глянет! И так с каждым будет, кто между огольцем и князем встанет. Любого Микита со свету сживет, вот как есть. - Да что же это… Это ж он был! – Марфушка вцепилась в руку Васькину, когда тот ее во двор вывел лицо у рукомойника умыть, чтоб та в себя пришла. – То ж Микитка на конюшне с князем был – вот те крест Васька, богом клянусь, я его у крыльца еще подловила! А потом аккурат он же со злобы мне косы и отрезал за то, что я барина утром окрутила! Ты мне тоже не веришь?.. Сказать страшно, ан Васька верил. Он ж еще когда ночью с Алешкой вел Зорюшку в стойло, про Микиту понял все сразу – конюх-то по сторонам головой не вертел особливо: он когда вернулся с конюшни, опосля того как барина там застал, с кобылкой справиться пытался, еликая в стойло переть вдруг перехотела; а вот Василь краем глаза тотчас приметил, як кто-то по кустам хоронясь с конюшни удирал тихонько. Присмотрелся он тогда, а там хоть и сутинки были, ан тотчас ясно стало, что не баба это никакая: вмиг он Микитку узнал по коротким куделькам золотым да по росту невысокому. Но смолчал, когда Алешка про распутья барские болтать начал – не выдал ни огольца, ни враки потом Марфушкины наутро, хотя всю правду-матку знал. Страшное случиться могло, коли б всплыло все, вот и решил за зубами язык держать – дескать, не его это дело, як Дмитрич бы щас смолвил. - Хватит ужо дурь выдумывать, - покачал головой Васька, соврать решив. – Да я сам с Алешкой тогда Зорьку в конюшню вел и видел все – особливо як любавница княжнина с конюшни сбегала. Ан только вот те крест – своими глазами видал, что оттуда кустами непременно дивчина в платье выбегала, у нее еще коса была ну просто рыжая-прерыжая. В сторону деревни метнулась тогда, да. Она, небось, князя окрутила, когда тот в церковь тавошнюю заезжал – не удивлюсь ежели то попова дочь какая, у него их аккурат девять и все рыжие. А косу тебе вот как есть – товарки срезали с зависти, я сам слыхал, как кто-то из дивчин в уголке шептался накануне, что тебя проучить надобно. Марфушка тогда со всхлипом глянула на него растерянно – эк Васька-то ладно все смолвил, прямо-таки и не придерешься. Тут не поверить трудно было – звучало куда паче правдиво, нежели Марфушины доводы да выводы смутные. И вообще, Василь ж не врет николи, значит точно на конюшне баба была – ох уж эти поповы дочки!.. - Но я ж сама видела, что Микитка у крыльца ошивался… И сейчас… ты видал, как он едко на меня глянул? – ужо засомневавшись в своих прежних догадках, промолвила Марфа, об рукав слезы утерев. - Да он от Любавки небось хоронился, домой боялся вертаться, ибо знал, что достанется ему от мамки наверняка. А ты его взяла да выдала – ясное дело, что он злиться будет. Ох, вот всем ты, Марфа, насолить успела за день – тебе самой не стыдно? Она тогда еще разок всхлипнула, задумчиво взгляд притупив, ан все же поверила. Ну а як же? Самой доселе-то верить не хотелось помыслам своим, а тут вон как Васька все живо по местам расставил – тут хочешь-не хочешь, а в слова его поверишь. А то, что Микитка – ангел, а не дитятко, и так злиться на кого-то по пустякам не стал бы – неважно совсем, дурья девичья голова про это позабыла тотчас. А стыдно, кстати, стало – и впрямь, всем Марфуша насолила, и мало того, что теперича кос лишилась, так еще и все на нее обиду держат, даже товарки и теть Любава с Микитой. Она ж опосля разговора этого, благо, и впрямь умолкла потом по поводу виновника – Васькиным россказням поверила, дура деревенская. Да и без того понятно было, что никто ей никого искать не станет, а в утренние роптания Марфушкины про то, что Микитка это сделал, так и не поверил никто: мол, та сгоряча ерунду какую-то сморозила курам на смех. Оголец бы так не поступил никогда, он ж у них едва ль не агнец божий – такой хороший да воспитанный: не стал б Микита такие шутки шутить. Да и вообще, не баба ж оголец, воеже с Марфушей барина делить. А месть Микиткина, надо сказать, и впрямь на славу удалась – то наверняка стало ясно ужо опосля того, как Марфушка перед барином сызнова явилась в тот же день, чтоб услужить, когда он вечором потребовал зажечь свечи в кабинете. Пришлось ей тогда в платок волосы свои подвязать, чтоб сраму на голове видно не было, но на себя Марфуша все равно лучшее платье напялила, чтоб уж хоть как-то взгляд княжий привлечь – она ж вроде все еще любавница его как-никак, даже без кос своих. Да только бестолку то было… Он ее и не узнал тогда даже. Даже в сторону ее не глянул, словно та пустое место, а когда все же обратился между делом, чтоб та графин пустой с винищем унесла, то и имя не припомнил – бросил лишь обидное «эй, ты», будто в первый раз видел. Зато при ней же Дмитрича непременно про Микитку спросил – дескать, все ли с ним в порядке опосля того, как тот руки порезал вчера; не нужно ль дохтура позвать. Еще впридачу про расправу напомнил, ежели Дмитрич огольца снова тиранить будет. - Странные эти французы… - в шутку протянул управляющий, усмехнувшись ужо опосля того, як князь в библиотеку вышел. – С любавницей себя барин как с поваренком ведет, а с поваренком – как с любавницей. Видно, так в Париже модно… - Ты это тоже заметил?! – тут же глаза распахнув выпалила Марфушка, едва горящую свечу на ковры персидские не уронив, все еще в сомненьях терзаясь. - Не дури, давай, бестолочь, - тут же поставил руки в боки Дмитрич. – Надоела ужо своими воплями. Марфуша лишь досадливо хмыкнула, ан все же притихла. Верно ведь она все замечала-то – даром только, что не верил ей никто. Ой, а Микитка-то как счастлив одразу стал, когда понял, что от Марфушки наконец избавился – больше она пана молодого вовек окрутить не сможет. Только его теперь Павел Владимирович, и беда тому, кто поперек этого пойти вздумает… К слову сказать, тот платок шелковый, что князь Миките оставил, оголец приберег – отмыл от крови своей, как смог, да себе оставил, чтоб лишний раз барина вспоминать, когда того рядом нет: Любавка-то от своего не видмовилась⁵ да как и раньше строго-настрого сыночку шататься не пускала, воеже от вредного Павла Владимировича сберечь и от греха подальше. Зато когда Микитка клал платок барский поближе к сердечку своему, так сразу на душе теплело – особенно по ночам холодным, когда к князю вдвойне дуже хотелось. Хотя, в такие моменты горячо было не только душе, но и телу, ан то ужо и не беда вовсе, Микитка свыкся давно – он уж и не припоминал, когда ж ему засыпать удавалось без мыслей о Павле Владимировиче да без жгучего желанья меж стегон. Дело молодое да горячее, и тело ввиду юных лет требовало свое – долгих ласк в самых срамных своих уголках, и тут уж оголец ничего не мог поделать, кроме как смириться. А видеться-то им теперича ну совсем нечасто приходилось – Микиту, ясное дело, матинка от юбки совсем не отпускала, а во дворе ежели и встречались оголец с барином, то только взглядами опять: тоскливыми да короткими. Что уж тут говорить – обоим свидеться желалось с глазу на глаз, чтоб без дворовых вокруг, ан как уж тут… Но беда не в том была вовсе. В конце недели странное случилось… Сидел, значит, ужо как обычно на подоконнике Микитка вечором да аккурат тайком на платок шелковый любовался, який барский – поминал про себя сызнова, как его князь любавником своим назвал да от Дмитрича проклятущего схоронил. Разглядывал причудливую, аккуратную вышивку на уголке, где витыми, красивыми буквами было выведено заветное «П.А.» - имя барина его улюбленного. Князь в самый раз тогда же с Новгороду к ужину, наконец, вернулся, куда на собор уездного дворянства сызнова ездил по делам помещичьим – ясное дело, что когда тот с коня спрыгнул, так тут же приметил на привычном месте огольца своего. Ну, Микита ему звично улыбнулся тихонько, робко взгляд притупив, а Павел в ответ его долгим взглядом наградил да прикушенной губой, когда этот взгляд упал на обнаженное Микиткино плечо, с которого рубаха слезла – без слов тут ясно было, як князю с огольцем встреч с глазу на глаз не хватает, ибо ни на какую Марфушу он так не глядел ни в жисть. Да не в том, правда, дело там было сейчас – Микитка барина взором проводил, пока тот в дом не зашел, а потом вдруг глянул ненароком в сторону черного крыльца, что в людскую со двора вело, а там… твою налево, Васька - на огольца глядит и хмурится жутко, будто раскусил их переглядки с барином. Микиту то, сказать надо, удивило не на шутку, но всерьез он это не воспринял тогда – мало ль чего Василь хмурится, не обязательно ж оттого, что мабуть заприметил, як хлопчик кокетливо на князя пялится, да нечаянно понять все смог про них. Ан страшно почему-то все равно сталось, что огольца с барином вдруг обличить могут – хотя Микита и сам не знал, почему… Недаром, надо сказать, сталось-то страшно – и без взглядов Микиткиных все Василь знал про него, тут уж он просто воочию увидал, чего творится, да догадки свои подтвердил. Значит, и впрямь не показалось ему, что с конюшни именно Микитка убегал – видать, дийсно Павел Владимирович с ним там развлекался, прям как Марфа смолвила, пока их Алешка не спугнул. А еще видать, что выпадок с Марфушкой особливо между барином с Микитой ничего не изменил – чай по взглядам многословным то понять нетрудно было. А ведь она их чуть не разоблачила из-за косы отрезанной – если б не Васька, страшно подумать, во что все вылиться могло: грех-то страшный да наказуемый, а Марфуше ж лишь бы повод был отомстить за честь свою помараную да за откромсанные кудри. Прекращать то было нужно непременно, пока беда не стряслась, а тут, видно, еще и вдобавок на редкость тяжкий случай был – тут бабка надвое сказала, понимает ли вообще Микитка, что грех творит: власне⁶, а откуда ему знать о таком в глубинке деревенской? Васька к нему потом через день пришел, аккурат так же под вечор, когда оголец на кухне один оказался – нельзя было ужо молчать просто. Страшную беду ведь на себя мальчишка кликал, про которую и сам не знал пока… - Это ведь и вправду ты сделал, - негромко произнес Василь, оперевшись спиной о косяк чулана Микиткиного. Даже не спрашивал – просто сказал как есть, ничуть ужо не сомневаясь в этом. Да где ж тут, коли на мази для него давно все было… Микита тогда от нежданности на мгновенье замер, от работы отвлекаясь – аккурат кур к ужину ощипывал – не обернулся, но взгляд все же на лакея перевел. Ясно уж было, на что тот намекает, то оголец одразу понял без лишних слов – видно, Марфушка ему тем утром таки нажаловалась на Микиту, когда без кос очнулась; да только неужто Васька ей поверил на слово – хлопчик ж себя ну никак выдать не мог? Ведь и впрямь – то поступок не в его характере; прежде на такие гадости он и не решился б никогда. А вот любая девка сенная с радостью бы Марфушке из зависти косы отрезала! И все же, оголец решил вести себя невозмутимо, придумав так подозрения отвести, и тут же выдавил из себя подобие обыденной улыбки – некогда и впрямь простодушной и светлой, аки ангельской, но, казалось отчего-то, не теперь. - Ти про що? – пролепетал мальчишка, сызнова за кур взявшись как ни в чем не бывало. - Ты прекрасно знаешь, про что я, - столь же уверенно ответил Василь, пожав плечами. – И давно у тебя с барином? Вот тут у Микитки живо улыбка с лица слезла, а глаза в удивлении распахнулись широко – тот вмиг обернулся к камердинеру, тут же заглядывая в его голубые очи в попытке найти ответ на тотчас вспыхнувшие вопросы, из которых оголец нашел в себе силы выпалить лишь один: - Що ти сказав?.. - Ты, верно, хочешь узнать, как я это понял? – сорвал с его языка Васька. – А тут не трудно догадаться, коли голова на плечах есть. Сенные девки ежели из-под полы и умыслили чего вытворить, то скорее бы просто сворой в уголке подстерегли да лицо ей расцарапали, но уж никак не косу б срезали – это ж пришлось бы ножницы из чулана красть, где ты ошиваешься постоянно, ножом так обережливо косу не откромсаешь. Сомневаюсь, что они бы за ними в барский кабинет пошли али к Дмитричу в почивальни – те ж заперты всегда, когда хозяев нет. - А… - А про тебя с барином еще проще догадаться было. Я ж тебя сам видел, как ты с конюшни убегал, по розовым кустам прячась, это потом мне ужо Алешка растрепал, что князь там с кем-то любился. Да и радость на твоем лице, когда Марфа своих кос не нашла через утро опосля того, как побывала в барской постели, красноречивее слов все объяснила. Микитка едва не в кровь все губы искусал, пока слушал. Не знал, как отвечать на такое – не думал до этого ни разу, что делать будет, коли его почуття к барину раскроют. Сам не знал наверняка, отчего ж всегда опасался так всегда этого – вроде, матинка говорила, что можливо про других молодцев думать, ан все же в душе что-то да заставляло хорониться и помалкивать, причем не только с початковой⁷ причине – неровня ж все-таки оголец барину – но еще и с той мысли, что и впрямь ни разу такого Микитка не мог припомнить, чтоб мужчина мужчину, як женщина, любил; догадывался лишь, что это неправильно как-то, не по-людски как будто. - Я никому не сказал и не скажу, - заметив замешательство в глазах огольца, вмиг пояснил камердинер. – Марфу я убедил, что показалось ей – мол, то ее домыслы только, и вообще она не в себе была от того, что случилось. Однако рано или поздно это все равно выяснится, учитывая твою неосмотрительность. Ты хоть понимаешь, какой это грех? - А це гріх по твоему - любити? – усмехнулся мальчик, подумав, что Васька глупости городит. - Мужчине желать мужчину – грех, будь ваши чувства хоть триста раз любовью. Знаешь, что будет, когда о вас узнают? Искренне помотав головой, Микита молча опустил глаза. - Барина твоего лишат всех благ и привилегий, отправят далеко в Сибирь на долгую ссылку – наверняка в старое поместье под Иркутском на несколько лет. А уж что с тобою вытворят – бог только знает. Ты ж крепостной, не дворянин – быть может, каторга, быть может что похуже… В любом случае, не свидитесь вы больше никогда. Но то одно, а другое дело – адское пламя, в которое ты после смерти попадешь. Попроси на досуге кого-нибудь тебе библию почитать о Содоме и Гоморре – поймешь, на какой ты грех пошел. Васька уж думал, что вдосталь огольца такие предъявы напугают, ан не тут то было – Микита в ответ лишь улыбнулся, будто ожидал, что лакей такое скажет, да промолвил: - А мені не страшно, Васька. Ні полум'я пекельного, ні каторги я не боюся - пущай, що повинно, то зі мною і буде. Але от любові к пану я не відмовлюся, і все, через що пройти мені уготовано заради неї, стерпіти готовий. Камердинер поначалу смолчал, мальчишке удивившись – эк тот за барина готов страдать-то. Да только сам же Васька знал распрекрасно, что впустую Микиткины рвения княжеское сердце добиваться – всегда один конец у таких почуттей, вот хоть ты тресни… - Дурак ты, - хмыкнул он. – Ничего хорошего ты от любви этой не получишь – только горести да беды. Никогда любовь мужчины к мужчине до добра не доводила – али ты думаешь, что всю жизнь с ним рука об руку проживешь, как муж с женою? Отнюдь, и ты рано или поздно сам это поймешь – не сейчас, так со временем, аккурат когда Павел Владимирович жениться изволит. Иначе нельзя ж ему, столбовому дворянину, без барыни да без наследников – однако уже будет поздно тебе от него так просто отвыкнуть. Забудь его, пока еще можешь, да лучше на девиц заглядывайся чаще – глядишь, найдешь свою. - Це ти дурак. Що ж я з собою зроблю, коли вже його люблю? Мені простіше буде зі світу його жену сгнобіть, ніж від нього отказатися. Кажеш ось, а сам не знаєш нічого... - Я… знаю, - вдруг как-то глухо да с горечью промолвил Васька, нахмурившись. Не желал он говорить об этом – дурные то воспоминанья, как ни крути, да и не каждому их поведать было можно. Василь доселе ж и вовсе не хотел, чтоб тут кто знал о том, чего с ним по юности годов случилось, пока старый барин его опосля беды из родных краев в свое поместье не забрал. Ужо пять лет прошло, как-никак – забываться с годами стало горе пережитое, ан вот снова припомнить пришлось… - Я сам был влюблен в мужчину когда-то, и потому, поверь мне, знаю, о чем говорю. Забудь ты барина пока не поздно… Не видься с ним, не питай надеждой – все лучше, когда губишь лихо на корню. Иначе однажды поймешь, что это такое – быть тряпкой, которую, использовав, выкинули на пол да вытерли ноги. Не бывает у мужчин любви, по крайней мере вечной… И ежели ты думаешь, что с тобой-то такого не случится никогда – горько ж ошибаешься, Никитка. Опосля слов этих, Васька выпрямился, услыхав ужо шаги за дверями, да не обронив больше ни слова прочь пошел – Любавка аккурат верталась восвояси на кухню. Да и ежели не ушел бы он щас – Микита б наверняка спросил про то, что с ним когда-то приключилось. Он ж его, к слову, не намного старше был, Васька-то – едва за двадцать одну годину ему перевалило по весне, сам почти мальчишка еще, особливо тонкий стан имеючи да невеликий рост – не вровень дворовым мужикам. Аккурат ведь Ваське всего шестнадцать было, когда с ним тоже горе по любви случилось – он ж тогда как раз такой же глупый да юный был, як сам Микитка, и голова горячая ровным счетом так же думала, что счастье вечно… а оно видишь, как все получилось. Приголубили, прилюбили, а потом обманули да выкинули, будто вещь ненужную… Хотя ведь потому-то и знал Васька, что вряд ли его оголец послушает, ибо сам таким же был, и не послушал бы никого, коли стали б его уму разуму учить – но все равно на разговор с огольцем решился, даже ежели впустую это все. И впрямь ведь аккурат по накатанной дорожке шел Микита, от которой Васька его как раз и схоронить пытался… Да только ж хлопчик как думал – позади ужо все горести, которые с ним приключиться могли, так что попусту Василь его пугает: пережил уж все на свете Микитка ради любви своей и нечего ему бояться, ничего страшней не случится. Теперича у них с барином все точно хорошо будет, и ничого их счастьишку не завадит. Ан на самом-то деле лучше б слушал оголец чужих советов - все было еще только впереди… *** Спустя декилька⁸ дней, приехали-с в поместье гости – издалеча, аж с самого Парижу. Некий сударь молодой, спочатку не понятный – знатный, али нет – верхом на вороном коне через ворота именья где-то по полудню въехал. Назвался Борьке-сторожу – то все слыхали, кто во дворе был – поверенным в делах личных младшего князя Астафьева, который аккурат Павел Владимирович. Впустили его, конечно же – жданный был гость, как-никак, да давно ужо. Барин ж ему сам писал, чтобы приехал да помог с делами в уезде – а то как же, сам-то Павел Владимирович работать не привык, а тут, видите ли, пришлось бюрократией скучной заняться. Дмитрич еще тогда этого поверенного из письма за валета принял, когда цидулу барскую забирал, подумав, что он княжий лакей – а щас видно было, что тот у него на почетной службе, так сказать: человек не из челяди явно. Ну, управляющий служек тотчас отправил, чтоб те князю о госте сообщили да кабинет приготовили, воеже его там с дороги принять, а сам поверенного встречать да сопровождать взялся – тот ему сразу представился неким Куравлевым Глебом Михайловичем, а сенные девки, что тут же из людской высыпались, чтоб повидать гостя, сразу развздыхались над именем его, кавалера нового для себя завидав. Куравлев этот, к слову, молодой был – на вид почти ровесник барину – и хоть не дворянин явно, ан образованный да при деньгах. Приметный, к слову – бабам здешним в самый раз – покрепче князя сложен, ан все ж совсем не как неотесанный мужик. Микитке он сразу не понравился почему-то тогда. Оголец как раз бегал винище Ваське передать для господ, когда в барской половине дома у дверей в поместье с княжьим поверенным столкнулся, в то время как Дмитрич того в кабинет отводил. Гость вдруг загляделся непременно на огольца, пока шел по передней, взглядом каким-то острым и недобрым – у Микитки живо мурашки по коже пробежались от взора его бридкого⁹. А когда гость мимо прошел, то заметно усмехнулся уголком губ, взглядом блестнув. И оголец был готов поклясться, что на языке у него будто так и вертелось что-то гадкое да похабное, ан смолчал он при людях. Предчувствие какое-то екнуло тогда у хлопца в груди – ну, совсем дурное. Вот как есть… Не к добру то было. Ой, не к добру…