Соловейко

Руками-то одними дело не обмежилося потом – это сперва только Микитке решено было запястья связать, ежели чего тот выкрутиться не смог, а потом уж по желанию, так сказать, все остальное. Глеб ему опосля сразу еще рот шейным платком своим заткнул, чтоб оголец не шумел шибко – все ж и впрямь полон дом народу, которому только дай повод для сплетен. Он его тогда на стол повалил, чтоб перед Павлом удобнее разложить – одночасно руки назад вывернул, чтоб те с краю вместе с головой свесились, а сам згодом¹ потом вернулся в мягкое кресло напротив бюро, и чванно развалившись, сапогом уперся в стол между локтями огольца, воеже тот не смог их даже поднять. Хлопчик с перепугу мычал, чувствуя, как градом скатываются по скулам со страху крупные слезы, да пытался тщетно вывернуться из хватки двух взрослых мужчин – навить почти сумел пихнуть барина ногой в живот, ан тот его быстро за лодыжки перехватил и, блестнув яростно потемневшими глазами, молвил угрожаючи: - Еще раз брыкнешься – я тебе ноги сломаю, понял? – Микитка же пищал только в ответ, туго вдыхая через нос воздух, даже не глядючи на барина – ревел в три ручья, аж глаза боязно ему подымать на Павла Владимировича было. Даром он это – князя лише подзадоривало с перепугу-то Микиткиного; пуще только от вида его безпорадного² да жалкого на душе интерес да ярость распалялись, аки пламя в печке. Подстегиваемый выплеснуть все то, что накопилось внутри, Павел склонился к огольцу и впился ногтями в его шею, загрожуючи³ придушивая потехи ради, отчего мальчишка тотчас распахнул глаза, словно загнанная дичь, вытаращившись на князя от нестачи повитря⁴. - Слушай, шваль, когда хозяин с тобой говорит! Я к чертям собачьим тебе ноги переломаю, если не будешь слушаться! Ты, мать твою, понял?! – князь в дополнение к пылкой речи еще и ладно да громко выругался по-французски и по-русски вперемешку прямо Микитке в лицо, что у того аж сердце в пятки ухнуло – николи его такими словами не обзывали, даже Дмитрич, когда лаялся. Оголец, побоявшись князя дразнить, кивнул неуверенно – дескать, понял, - всеми силами попытавшись втихомирити дрожь в теле и слезы, которые мешали и без того стесненному из-за платка в зубах дыханию. Павел тем временем схватил с края стола графинчик с коньячком и залпом порядочно глотнул из него перед тем, как к диям⁵ перейти. Нельзя было щас трезветь – это ж ненароком на попятную может захотеться пойти, ежели, не дай бог, жалость да совесть, алкоголем загубленные, колоться сызнова начнут. В ответ Микитке князь в тот же миг бросил резкое: - Глупая шлюха, - после чего, едва не уронив графин спьяну, поставил его обратно и принялся стаскивать с мальчишки штаны. Ох, как держал себя тогда огольчик, чтоб с перепугу не пихнуть опять князя куда-нибудь – знал ибо, что не врет ему зараз Павел Владимирович: и впрямь ведь с помсти⁶ потом ноги переломает, не пожалеет ничуть. Правда, от мысли о том, чего ж с ним барин прямо щас вытворить задумал, казалось, еще страшнее было, нежели навить от можливости без ног остаться – Микитка не понаслышке знал, який непередбачуваный⁷ князь бывает… А Павлу Владимировичу и впрямь по нраву было так любиться жестоко – куда увлеченнее он казался отчего-то, чем когда с Микитой на конюшне по-человечески миловался. Уж спьяну то было, али и впрямь князь изверг бесщадный, которому страдания людские радость приносят – тут только богу было и знамо – хлопчику и от того, и от другого радости не додавалося совсем. Барин его живо раздел, чтоб не медлить попусту – бросил куда-то портки Микиткины с исподним за ненадобностью да вновь его ноги перехватил, раздвигая широко – огольчик же их сжал тотчас, як только совсем без одежды очутился, невольно попытавшись скрыть себя с чужих глаз. Без одягу-то он, как выяснилось, еще краше казался: тонкий был Микита, привабливый⁸, аппетитный, стройный, хотя в нужных местах порядком мясистый – почти как барышня, только причинное место да напрочь плоская грудь выдавали в нем совсем неоперившегося вьюношу – князь-таки волей-неволей загляделся им, хотя и не прельщали его мужчины никогда и ни разу. Ежели б Павел сейчас не такой пьяный был, да ежели бы не выкурил столько черняги⁹ бридкой – мабуть, таки тронули б нынче Павла совесть да жалость человеческие, ан что ж тут поделаешь, коли так нажрался, что даже не чувствуешь, чего руками касаешься. Барин же ж так славно упился, что голова и вовсе не соображала, будто нет ее вовсе на плечах, что уж говорить о чувствах – оттого внутри и стерлись все грани промеж допустимым и запретным; осталось только лестное, искушающее ощущение вседозволенности, подстегиваемое мерзким влечением причинять боль и страдания. Микитке сейчас, на утеху князя, взаправду было больно и телом, и духом – руки и голова затекли от неудобной позы, на шее проявились алые отметины от крепких княжеских рук, а уж что творилось внутри, так это просто матерь божья… А Павлу хоть бы хны – наоборот, желалось еще хуже сделать, еще больнее: это ж так, едять тебя мухи, весело! О последствиях и не думалось сейчас совсем в таком состоянии игривом – хотелось только желаемого достичь поскорее, да замарать честь Микиткину водерень, чтоб душенька поганая у князя довольна была. Он ж ведь страсть, как на нее был похож, Микитка-то. На невесту княжнину окаянную, от которой аккурат все беды были – причем, сказать надо, действительно все. Павел ее в последний раз почти такой и увидел – стриженую коротко да небрежно, еще без особливо выраженной груди (хотя, ясное дело, порядком больше, чем у огольца), почти мальчишкою в юбке. Ей ж гувернантки отстригли кудри в знак позора, когда выяснилось, что та не невинная ужо, что с Павлом согрешила не раз – причем откромсали волосы у всех на глазах, всыпав до этого без малого двадцать ударов длинной деревянной линейкой прямо в классе перед сокурсницами. Его не было рядом, когда это случилось, ибо как прознали в институте, где ненаглядная его училась, что та с ним спуталась да загуляла, так и разлучили их тотчас. Но слухи по всему Петербургу прогремели тогда, мало кто об этом потом не трепался – и до Астафьева-старшего, естественно, тоже дошли сразу же – Владимир Карлович в то время так некстати в столице оказался по делам уездным. Быть может, ежели б не приехал он в Петербург на ту пору, то и не узнал бы вовсе о порченной репутации будущей невестки да о позоре, что ей от встреч с Павлом достался, на ней с тех пор повисшем – и дал бы тогда по простоте душевной свое благословение на женитьбу, ибо мало в чем у него всегда смелости хватало Пашеньке своему ненаглядному отказать. Ан вишь, як судьба обернулась… Павел ее сразу привел к отцу, аки честный человек и дворянин, чтоб как положено объявить о том, что собирается жениться – Владимир Карлович тогда остановился в гостевом доме, ибо приехал по делам на несколько дней, и потому для этого не пришлось даже ехать в фамильное поместье под Новгородом – но тот оказался решительно против девицы с такой грязной репутацией (даже чересчур решительно, что тогда невольно удивило Павла, но тот не принял это во внимание в сердцах), и категорично выставил условие, которое показалось Павлу страшнее, нежели отказ от любимой женщины. Впрочем, это уже неважно, ибо та, узнав, что ее возлюбленный не смог воспротивиться воле отца, в ответ, не став даже доводов его слушать, лишь бросила острое, сокрушительное: «Та шибко ты мне сдался!», «Я тебя и сама не люблю, мне деньги потрибны были, чтоб себе доброе имя вернуть!» и что-то вроде «Ну и подавись ты своим наследством, ты б мени без нього и не понадобился вовсе!». Отец ж ему до этого твердо и ясно сказал, что тотчас из наследства вычеркнет, ежели Пашка на ней женится, и тот попросту испугался жить без денег - это ж ему тогда, страшное слово, работать бы пришлось, упаси божья матерь. Ан не подумайте дурного, не подлец все же Павел последний, чтоб за наследство любовь променять: он решил повременить тогда просто с женитьбой – папенька у него отходчивый человек, он это знал распрекрасно – да только вот женщина любимая и слушать не стала ничего в оправдание. Да, в последний раз он видел ее именно такой – правда, одетой в скромное, школьное черное платье, а не распластанной голышом на бюро, хотя так было бы прелестнее. Павел застал ее в кабинете отца, ужо после разговора о расставании – не здесь, в гостевом доме – когда перед уходом она решила добыть себе денег впрок, чтоб уж хоть какую-то выгоду поиметь с неудачной попытки выскочить замуж. Она аккурат бесстыдно рылась в ящиках в поисках наличных, и даже Павла не постеснялась, когда тот вошел. Восемь чертовых лет он жалел о том, что не содеял с ней в том проклятом кабинете того, что собирался сейчас сделать с Микиткой. Восемь лет он, вспоминая последнюю встречу, каждый раз думал о том, что даром ему не хватило ума и смелости сделать ей тогда столь же больно, сколь сделала она ему. Восемь лет он попусту снедался, будто неприкаянный дух, жаждущий отмщения, пытаясь утопить глубокую рану отвергнутого сердца в алкоголе и распутных девках, лишь иногда притупляя ее боль жестокими совокуплениями с блудницами, которые за хорошие деньги позволяли Павлу выплеснуть гнев на себе. И вот она перед ним. Вернее сказать, не она, а лишь ее жалкая тень, однако ж на пьяную голову кому какое дело – главное, что Микитка был до безобразия на нее похож, и пускай между ног у него совсем не то, что привык видеть Павел – не так уж и важны мелочи, ежели в них особливо не вглядываться да не вдумываться. Что касается огольца, то внутри него все чувства попросту скрутились в один громоздкий, липкий ком страха – ясное дело, ни о каком желании или удовольствии речи и не шло даже – было только как-то скверно да обидно на душе и в сердце, но в основном непременно страшно. Микитка ж хоть и глупый еще совсем, не наученный взрослой любви, неопытный совершенно – да только все равно понимал он, что явно барин себя не так как должно ведет, что навредить хочет. Он же думал доселе, что кохання – это когда обнимают, целуют, ласкают нежно и откровенно; когда позволяют касаться любых мест на теле, даже самых укромных; когда доверяют безмерно и с обережностью обходятся. А барин его взамен ласк нежных связал, чтоб не брыкался, чуть не придушил своими же руками да такими словами обозвал, что срам просто... Оголец, конечно, догадывался, что Павел Владимирович спьяну просто с ним так обходится, наверное – видно, воспоминания его опять душат о любви его прежней, потревоженные шибко крепкой выпивкой – но отчего-то в сердце не становилось от этого легче… А еще не покидала голову его мысль о том, что это поверенный князя навострил так к Микитке перемениться, что дурно тот на Павла Владимировича влияет, злые вещи подстрекая делать… Подумав об этом, Микитка глянул вскользь на Куравлева, с трудом разлепив заплаканные голубые очи – тот сидел напротив письменного стола и взатяг курил, с усмешкой во взгляде лицезрея развернувшуюся перед ним картину. Довольный, ирод, ну просто аки пес опосля кормежки, что удалась ему подлость задуманная. Смекнув, что Павел замешкался с хозяйством Микиткиным, Глеб ухмыльнулся. - Puis-je vous aider?* – ненавязчиво спросил он князя, подняв бровь и бросив взгляд промеж мальчишеских ног. Ну, понятное дело, что Павел не знал попросту, как ж это дело нехитрое с юношей сделать – предполагал, конечно, куда тут надобно свое добро пихать, не дурак все-таки, ан как-то не приходилось ранее с женщинами через это место любиться: в этом плане он к разнообразию не стремился. Микитка же, в отличие от него, вообще ни черта не понимал, чего с ним барин вытворить пытается – где-то в голове крутилась мысль, что ничего хорошего уж точно ждать не стоит, но вот насчет чего-то конкретного идей не было. Сейчас же ж все иначе казалось, не как на конюшне – обнимать да нежничать с ним не будет никто явно… Микитка жмурился только, тяжело дыша через нос и готовясь к худшему – хотя и сам не догадывался пока, к чему. Он слыхал как-то от девок сенных, когда те в уголке шептались, что, мол, больно это бывает в первый раз. Одна из товарок Марфушкиных тогда в красках Маньке рассказывала, как она с кем-то из деревенских мужиков согрешила, а Микитка из-за угла ненароком подслушал – мимо просто проходил аккурат да и решил свое любопытство по этому поводу потешить: чай, у матинки ж такого сраму не спросишь. Отсюда и знал, что в первый раз приятно быть и не должно особливо – наоборот, больно, страшно, да еще и кровищи льется видимо-невидимо, когда мужчина свое дело грязное делает. Дурак ж просто, не подумал, что это у бабы только так бывает, да и то не у каждой; что у бабы в первый раз и впрямь все без особливого удовольствия должно случаться – он-то сам не барышня, а молодец, а значит у него по-другому все. Идеже барин его на конюшне ласкал, он потому-то и понять не мог аккурат совсем, когда ж больно будет и когда кровь хлынет, да и что ж за такое страшное «грязное дело» с ним Павел Владимирович делать станет – тот тогда только с нежностью гладил, целовал да трогал в местах укромных, а о боли и крови речи и не шло. Не то, что сейчас… Нет, то, что, наверное, Микитку связали, придушили да пакости сказали – это, пожалуй, вряд ли так и должно быть, хотя оголец еще сомневался по незнанию. А вот от «грязного дела» он ужо так и ждал, что больно будет и неприятно, як у женщин бывает – одного только понять не мог, на кой дрын вообще этим делом заниматься, коли оно никакой радости-то не приносит… Князь, потерев переносицу, молчаливым кивком одобрил Глеба – до настежь помутненной головы доходила все же мысль, что ежели тут что-то не сделать, то Павел попросту не войдет, ибо достоинство у него все ж не маленькое, а холоп (хотя князь особливо в этом деле и не разбирался) зажался с перепугу так, будто и нет там у него ничего. Куравлев же не растерялся и со знанием дела встал с места да обошел бюро, оказавшись тотчас рядом – Микитка жалобно пискнул, попытавшись снова сдвинуть широко расставленные ноги, чтобы скрыться от погляду чужого, но князь крепко держал его за колени. Не церемонясь, Глеб размашисто сплюнул между ног мальчишки – отчего оголец от нежданности широко распахнул глаза – и перехватив одно колено Микиткино да расставив его еще поширше, другой рукой дотронулся до самого стыдного – до места, о котором Микитке и думать срамно было. Он резко вошел одним пальцем внутрь, отчего оголец даже сквозь шейный платок умудрился глухо вскрикнуть, запрокинув голову – резкая боль прошила бедра, и Микита вновь чуть невольно не пихнул барина и его гостя ногами. Забрыкался он тогда сильно, ужо даже не думаючи об угрозах княжниных – от того, что не ждал даже, где его трогать щас будут. В ответ на это ему перехватили ноги так, что оголец едва не услышал хруст в коленях – и впрямь чуть не переломав их ему к едреной матери – и Павел Владимирович кинул ему тут же: - Смирно лежи, паршивец! И полоснул по щеке ладонью пощечиной, отчего у Микитки невольно опять скатились слезы по скулам. Больно было так, что ужас просто – Куравлев растягивал его безо всякой обережности, грубо, жестко и быстро, даже не задумываясь ни разу о том, что оголец чувствует. Ужо с одним пальцем в том месте невыносимо было совсем, а уж когда Глеб столь же нежданно, быстро и грубо второй впихнул – Микитка мало того, что вскрикнул, так еще и разревелся навзрыд, не сдержавшись, едва руки повязанные не высвободив от страха. Ни разу это не приятно было, оголец б даже сказал, что ничего хуже с ним не вытворяли еще – даже кнут тут не сравнится. Гадко было, мерзко, больно – ан приятно не было ничуть. Куравлев торопливо вынимал и вновь погружал перста, нарочито делая ими проход в Микиткино тело шире – жестко, аляповато, ни капли не заботясь, легче от этого мальчонке али нет: тут важно было только то, чтоб князю было войти легче, нежели всухую. Он потом ненадолго вынул пальцы, воеже еще разок сплюнуть – это чтоб ужо тремя войти – и еще жестче стал двигаться, несмотря на жалобное хныканье: тонкой пленкой на его перста прилипала алая кровь из разодранного необережливостью нутра. Тут, наверное, и без слов понятно, что у огольца даже не стояло – сейчас он чувствовал только лишь страшный жар там, внизу, и он был вовсе не тот, который прежде распалялся от барских ласк. Жар был тошным, едким, ноющим – таким, который бывает, когда болеешь чем-то – а там, где были чужие пальцы, и вовсе все горело, будто от ожогов. Микита отвернулся, насколько смог в своем положении почти что вниз головой, закрыв глаза и взмолившись богу – об одном просил только, чтоб кончилось все поскорее ужо. Сказать страшно, ан хлопчик думал, что вот это как раз оно самое, поди – «грязное дело», о котором товарка Марфушкина глаголила - и оттого еще заунывнее на душе ему сталося тогда, ибо ж получается, что это гость княжнин Микитку обесчестил щас, даже не Павел Владимирович – и еще паче непонятнее казалось, где ж тут удовольствие должно быть: сомнительно, что Куравлев так уж шибко наслаждался тем, что делал, а огольцу и подавно то противно было только. Потому Микита надеялся, что это хотя бы недолго продлится – мабуть, Павел Владимирович еще захочет тоже самое перстами проделать, да и все – оставят они, даст бог, Микитку горемычного в покое. Да не тут-то было – огольчик даже не знал же еще, что его куда страшнее кое-что ждет. Когда Куравлев понял, что мальчишка уже порядком готов, он вынул пальцы, взглядом указав князю, что можно приступать. - Или вам и здесь помочь? – с ухмылкой поддел он напоследок Павла, на что услышал тут же в ответ жесткое и сухое: - Сам справлюсь. Глеб лишь пожал плечами – дескать, «будь по-вашему» – после чего вернулся на свое место напротив, дабы не мешать. Князь же, пока несчастный Микитка готовился к новой порции боли, стянул с себя вмиг рубашку, небрежно отправив ее на пол, опосля чего звонко расстегнул свой ремень, чтоб особливо не тянуть с самым главным – мальчишка был растянут достаточно, чтобы его принять, но это ненадолго. Павел решил, что даже смотреть не будет туда, между ног холопа, чтоб коньяк и черняга выбили из головы как всегда все мысли да сыграли с фантазией злую шутку – тут, к слову, то не особливо и трудно было, учитывая, что Микитка на ненаглядную его и без всякой дряни похож был. Вот она, казалось бы, лежала перед ним – вся раскрытая, як на мази, ничтожная и слабая. Ей было больно – аки и ему когда-то, но теперь всю боль сдавил в нем алкоголь – но она ничего не может сделать, ибо сейчас она только в его власти. Павел закинул Микиткины ноги поудобнее – и отчего-то даже будучи столь пьяным князь заметил, як сильно тряслись у мальчишки колени от страха. В груди вдруг промелькнула тень жалости и ненависти к самому себе за то, что он делает, но тут же пропала, раздавленная мерзким желанием поквитаться за разбитое сердце. Как ни странно, Павел заметил, что даже особливо не испытывал вожделения сейчас – видно, от дурмана – но не желал признавать, что в глубине души не хотел, воеже все случилось именно так. Нет, сейчас внутри него правила балом лишь ненависть, спущенная из клетки коньяком – и об руку вместе с ним они теперича подавляли все, что могло заставить князя остановиться. Одуматься, понять, что тот творит безумие – что при всех его «наклонностях и предпочтениях», в существование которых он столь усердно верил, отчего-то каждый раз доселе князь испытывал сожаление, когда причинял боль этому мальчишке. Ведь прежде Павла никогда не заботили чувства тех, кто попадался ему под руку… но отчего-то тогда, на конюшне, он сам захотел быть с Микиткой непременно нежным и ласковым, каким он был доселе лишь с бывшей возлюбленной – и надо сказать, что пускай это было несвычно и почти в диковинку, но все же, в отличие от того, что творилось сейчас, Павел и впрямь испытывал тогда удовольствие. Для него любиться с нежностью было сродни полному доверию, будто он раскрывал свою душу тому, кто сейчас с ним – потому он, преданный любимой, не мог позволить себе впустить кого-то еще в свое сердце и подарить в знак этого нежность и ласку. Князь внушал себе, что это просто скучно – делать это так, как он прежде делал с ней – но все обстояло совершенно иначе на самом деле. Сейчас же ему пришлось подготавливать и себя к этому делу – пока Микита ждал, когда и князь в него пальцы запихнет, Павлу пришлось прибегнуть к рукоблудству, чтоб настроить себя на «это самое» - но почему-то вид заплаканного, измученного мальчишки, вопреки ожиданиям, никак не способствовали возбуждению. Пришлось даже порядком повозиться, пока у князя наконец-то более-менее встал – Павел, чтоб забыться, прильнул к шее огольца, поначалу глубоко укусив ее, а после впился жестким поцелуем, дабы почувствовать его гулко бьющееся сердце под кожей. Опосля он дорожкой из укусов и поцелуев, где непременно вспыхивали синяки, спустился к мальчишеской груди – здесь он до крови прокусил огольцу кожу, даже не почувствовав из-за алкоголя на языке солоноватые, густые капли крови – Микитка передернулся от неприятной боли, почувствовав тонкий, словно спица, укол в паху, смутно напоминавший муки желания, и шумно выдохнул, вновь не сдержав гадкие слезы. Он сделал это резко, чтобы холоп не успел опомниться – скользнул внутрь него, тотчас натягивая до предела, не заботясь о его удобствах. Вот уж чего Микитка точно не ожидал почему-то, что Павел Владимирович туда вот этим самым местом полезет – что уж говорить о том, як тому больно было. Ежели пальцы огольцу терпеть ужо почти невозможно было, то уж княжнино хозяйство и подавно – Микитка вновь вскрикнул, на этот раз от режущей боли между ног, руками вцепившись в ремни на запястьях так дуже, что оголец ненароком все же вырвался из пут. В тот же миг хлопчик с перепугу еще и ноги тотчас невольно свести попытался, ан Павел Владимирович же ж аккурат между ними расположился – получилось так, что Микитка его еще сильнее только к себе притянул да глубже впустил. Он мигом, не осознавая даже, уперся князю руками в обнаженную грудь, пытаясь спихнуть его с себя, на что тот, рассерчавши, пару раз приложил огольца сначала по предплечьям, а потом и вовсе чуть не вырубил ударом в висок – Микитка, впрочем, ничего даже невзначай в ответ сделать бы и не смог, ибо его предусмотрительно сзади за руки немедля схватил княжий поверенный, чтоб тот не вздумал брыкаться. - Сам напросился, - с гневом в глазах прошипел Павел, выругавшись вновь в адрес Микитки словами грязными, после чего, совершив пробное движение в его теле, еще разок ударил холопа кулаком по щеке. Оголец опосля этого дышать стал совсем туго, со свистом – хлынувшая из носа кровь стала вконец мешать и без того затрудненному дыханию. Теперь уже смелее став скользить внутри мальчишки, князь одной рукой до разодранной плоти вцепился в Микиткино бедро, ставя еще один укус теперь уже на плече, а другой рукой стиснул кожу на груди огольца, нарочно не соизмерив силы и едва не сломав пару ребер. Уж чего натерпелся тогда хлопчик – просто ни в сказке сказать, ни пером описать. Теперича он понял точно, что ж за грязные дела Марфушкина товарка подразумевала… Да уж лучше быть плетью избитым, чем такое пережить – ни разу не приятно, только больно и обидно страшно, будто мало того, что чести лишили, так еще и душу сгубили напрочь. Гадко так было на сердце, что умереть хотелось прямо здесь и сейчас – вот, приложил бы Павел Владимирович щас пошибче огольца по голове, да и кончились бы страдания его тогда, наконец. То б избавлением было, нежели убийством – казалось, опосля такого и жить-то не захочется. Микитка, словно ужо не в себе был, сквозь боль в сознании прерывисто проталкивал эти мысли, чтоб уж совсем от агонии между ног не свихнуться, бездумно глядя на белую потолочину над собой, пока князь, навалившись на него сверху, с усердием лишал его чести. Ему ужо тогда все равно стало – в голове все слилось воедино, затмевая сознание и вырубив чувства, оставив лишь толстую полосу боли, стучащую где-то там, внутри. Оголец смутно ощущал, как горячо скатывались тугие капли крови, стекая изнутри него там, где им владел князь, и там же почему-то резво стучало сердце. Руки, затекшие в неудобной позе в хватке Глеба, мальчик уже и вовсе не чувствовал, и сейчас он ощущал лишь то, как он в такт движениям барским скользил шероховатой от шрамов спиной по резному бюро. В следующий раз Микитка подал хоть какие-то признаки жизни, когда Павел ужо заканчивал – напоследок он схватил огольца сызнова за шею, придушив умышленно, отчего хлопчик поначалу завертел головой, а потом, закатив глаза, едва ль не в судорогах начал трепыхаться под князем в попытке вдохнуть. Самое гадкое и обидное было – что не скрылось и от князя, и от Куравлева – что из-за недоступности дыхания у Микитки даже непроизвольно вяло поднялось достоинство, и князь, приняв тут же это к сведению, опосля вплоть до конца потом не переставал терзать его шею, закрывая путь к повитрю. Когда Павел кончал, то нарочно сжал мальчишеское горло так, чтоб Микитка едва ли не посинел, отчего оголец даже мучительно и сухо выплеснулся из-за предательски отзывчивого тела, лишь отголоском почувствовав сквозь пелену дикой боли что-то похожее на возбуждение. Зрелище было там в кабинете, надо сказать, таки в дрожь вгоняющее – двое взрослых, пьяных, довольных своей гадкой пакостью мужчин, и несчастный, избитый до полусмерти мальчик, над которым только что жестоко надругались, лежащий на письменном столе широко раскинув ноги, с открытой раной между ними. Все его тело, казалось, горело огнем, а пошевелиться и вовсе не было сил – боль их всех забрала, вытянула из него, и оголец жалел сейчас лишь о том, что она оставила ему сознание. У Павла же сейчас были смешанные чувства, если их можно было назвать чувствами в том нажратом состоянии, в котором он, собственно, оставался. Чувств у него, по сути, сейчас не было и вовсе, но что самое странное – и это отчего-то не ускользнуло от него сейчас – не было даже столь жаждуемого ощущения удовлетворения и довольства от содеянного. Он отдышался, смахнув со лба пот, сквозь пелену в глазах засмотревшись на огольца под ним, и его вид, вопреки ожиданиям, не приносил ему ровным счетом ничего. Только острым лезвием разок полоснуло Павла что-то внутри по сердцу, едва тот случайно наткнулся взглядом на то, что было снизу, но князь тотчас поспешил закрыть глаза, потянувшись за графином с коньяком, чтоб забыться. Куравлев же злорадно и прельстительно загляделся на огольца – такая кровавая и гадкая картина его вполне устраивала и даже раззадоривала, в отличие от князя. - Может, и мне дозволите с ним развлечься, коль уж такая дивная пьянка? – поинтересовался Глеб, облизнувшись даже от вида Микиткиного. Последний лишь едва заметно повел на это ухом и горько закрыл глаза – будь что будет теперь, подумал он, ибо все равно уже ему было опосля пережитого. Но вдосталь нахлебавшись коньяком Павел, даже вопреки пьяни, хоть и на мгновение повременил с ответом, ан все же твердо и коротко отрезал: - Нет. Потом вынул из заднего кармана платок, чтобы избавиться от крови на себе, поспешно застегнул штаны и, пошатнувшись от выпитого, подобрал с пола и свою рубашку, и Микиткину. - Пускай одевается и проваливает, - жестко добавил князь, бросив на огольца его одежду. Павел нарочно теперича от него взгляд отваживал – ежели б еще раз глянул, то не удержался бы сызнова либо ударить да посильнее, и не раз, либо рухнуть на колени перед ним от раскаянья. Бесило князя страшно, что не в радость ему оказалось над Микиткой издеваться, хотя тот и был похож на его проклятую невесту – быть ведь такого не может, Павел со всеми так прежде себя вел и по нраву ему это было! Да что ж с этим поганым мальчишкой не так! - Оглох что ли, шаболда¹°?! Взял манатки и пошел к черту! – не выдержал Павел, брезгливо коленом ткнувши Микиткину ногу. Оголец, чудом только, наверное, найдя в себе чуточку силы, вяло взял в освободившиеся от чужой хватки руки свои пожитки, кое-как поднявшись с места, опосля спустился тихонько со стола, едва удержавшись на слабых ногах, да наспех натянул исподнее со штанами и накинул рубаху, даже не озаботившись о том, як швидко бежала по его бедрам кровь из растерзанного нутра. - Жаль, да, - наигранно скуксился Куравлев, ан когда хлопчик уходил ужо да мимо прошел, провел-таки рукой ему по бедру и добавил втихаря, пока князь отвлекся снова на графинчик: - Но я с тобой еще успею порезвиться. Микитку на этот раз даже не передернуло от этого. На душе и без того вдосталь гадко было и обидно – он щас будто неживой ужо был, странно что вообще не завалился без сознания едва на ноги встал. Он думал, что не будет плакать. Что спокойно дойдет до своего уголка в чулане, матери и слова не сказав, заберется на лавку, прижавшись к стене… Ляжет, и умрет. Не получилось у него только. Он как одразу за угол от кабинета барского зашел, так ноги у него подкосились, и он рухнул по стенке на пол, не в силах подняться и дальше идти. Сам не заметил, как затряслись его плечи, а в груди яростно застучала обида, наконец напомнив о себе, и он горько, бесшумно расплакался от чувства собственной ничтожности. Пальцы руки, которую он прижал к низу живота, дабы притупить боль, тотчас запачкались в крови, которая на беду не переставала почему-то течь изнутри… Он думал только об одном сейчас: даже не о том, что чести его лишили; не о том, что поглумились над ним; а только, дескать, о том, як ж матинка-то переживет, коли он щас тут кони двинет – она ж немолода ужо, сердце у нее слабое. Благо, Ваське к тому времени от совести не спалось совсем, и он аккурат ужо не выдержал и надумал заглянуть все-таки в барский-то кабинет, когда оголец его только-только покинуть успел. Даже не заприметил поначалу, потому как спешил, Микитку-то горемычного, который в уголке на полу сидел да ревел тихонько и заунывно – аж мимо прошел, только через миг поняв, кого мимо носа пропустил. - Никитка, ты что ли? – выпалил шепотом Василь, вглядевшись в темноту. Опосля тотчас подлетел к нему, услышав громкий всхлип: - Господи, да что ж с тобой эти ироды сделали? Он не ответил ничего, закрыв ладонями лицо от взгляда Васькиного – не хотел Микита, чтоб тот смотрел на него такого жалкого да бесчестного. Вася же аж матерь божью помянул, перекрестившись, увидев, як вся рука правая у хлопчика в крови заляпана, а уж когда бросил взгляд на то, что между ног у мальчонки творилось, так и вовсе чуть не вскрикнул, вовремя себе рот заткнув ладонью – там на полу столько крови было, что страсть просто. И сам Микитка весь битый был, заморенный, затравленный – смотреть было больно – Ваське аж не верилось, что бывают на свете изверги такие, которые подобное с малым сделать могут. - Говорил ж я тебе, что добром это не кончится… - вздохнув, горько покачал головой Васька, не удержавшись попричитать, ибо у самого аж сердце от жалости сжалось от вида Микиткиного. – Да и я хорош, знал ведь, что не надо тебя было к ним вести… Надо было спрятать тебя. Дрожащими руками Васька скинул с себя ливрейный кафтан и накинул его на Микиткины плечи – не до ворчаний щас его все же было, следовало поспешить, чтоб беда не случилась. Хотя и впрямь, страшно жалел он о том, что струсил да не спрятал Микиту – лучше б поверенный княжий и впрямь его вздернул, ибо теперича душу съедало чувство вины, будто это только Васька сам был во всем виноват. Только вот все одно, добрались бы потом князь с поверенным рано или поздно до огольца, и не было на самом деле тут его вины, хотя Вася и сокрушался по этому поводу – напрасно он корил себя. - Нельзя тебе в людскую, слышишь? – осторожно потеребил мальчишку за плечо лакей, после чего обережливо оглянулся по сторонам. – Я тебя к Маремьянке отправлю, она поможет. Про то, сможет ли хлопчик идти Васька даже спрашивать не стал – тут и так ясно было, что оголец щас и встать-то вряд ли сумеет. Взял того на руки свои – благо, Микита не тяжелый был – да через ход из левого крыла вывести поспешил, чтоб не приметил из служек никто: а то б слухи наутро пошли, мама не горюй. Самое страшное, что для Микиты эти сплетни гораздо страшнее беду да позор накликать могли, нежели Павлу – от того и приходилось хорониться, хотя через людскую ближе б было на конюшню идти. Когда Васька нес огольца, лишь единожды с ним Микита заговорил, сквозь распаляющуюся горячку да непослушные слезы. Пробормотал токмо тихо, уткнувшись в грудь лакея, жалобное: - Я думав... Я чув, що в перший раз – больно... Не знав я, що настільки. В ответ ему Василь лишь вздохнул глубоко и шумно, диву давшись ненароком Микиткиной доверчивости и наивности – тот ведь не понимал даже, что ж вытворили с ним. - Господи, да ты дурак что ли совсем, Никитка? – промолвил он тогда. - Они ж надругались над тобой попросту – снасильничали, ироды, да с особливою безбожностью, и выкинули аки мусор. Где ж видано, чтоб такое с людьми вытворяли… Тогда только и дошло наконец до огольца, что ж приключилось-то на самом деле. Вот тут он почувствовал боль ужо в сердце, которое тотчас треснуло на мелкие части, едва не сразу развалившись, будто чашечка фарфоровая. Вот, значит, как с ним князь за кохання его искреннюю обошелся – выкинул он ее и в землю втоптал, а над самим огольцем надругался в отместку. И впрямь, дурак совсем, получается, Микита – он-то, дурень, думал, будто любят его почти также, как и он сам. А оно вишь, как все оказалось на самом-то деле…