i'm cold

Орать хочется от невыносимой боли в районе груди, ощущение - будто лёгкие наживую вырезают и без обезболивающих. Свернуться бы и лежать так, поджав ноги к груди, пока не отпустит, тупо переждать бы очередной приход, но в трахеи словно песка насыпали или земли комками, так что даже дышать нормально не получается, не то что двигаться как-то. Пятнадцать секунд - и эпицентр съезжает на желудок, перед глазами - черные точки от, на самом деле, фантомной боли и белые-белые круги, быстро расходящиеся в разные стороны, словно по воде, под плотно сжатыми веками. Отчетливое ощущение, что его неведомая тварь каждый раз жрёт и душит, но не настолько, чтобы сдохнуть, а исключительно ради мучений с той стороны. Уже потом Чонгуку кажется, что это очень похоже на героиновый трип, постнаркотическое там с чего-нибудь тяжелого, хотя он никогда не пробовал ничего серьёзнее сигарет и, в общем-то, не в курсе, что чувствуют наркоманы на отходняке. Чонгук смотрит на пальцы, все в мелких, но глубоких порезах, предплечья с порезами явно от лезвий и пару капель, наверно, собственной крови на полу возле какого-то наброска, не получившегося, и фантика от конфеты. Он отмечает это хмыком на самой грани слышимости и равнодушно думает, что поначалу было стрёмно, что пиздец: не каждый день себе руки режешь, а потом вспомнить не можешь, как, почему и нахрена вообще, а сейчас уже даже как-то даже плевать и привычно немного. Он, не глядя, ищет в ящике перекись водорода, чтобы кровь остановить, и протирает руки, наблюдая в чуть кружащемся мире, как она пенится темно-красным.

***

Кричать слишком больно - горло сорвано еще вчера ночью, и сейчас получается только задушено сипеть и хрипеть, зачем-то разговаривая с самим собой. Для Чонгука это давно стало привычкой, какой-то необходимостью, чем-то вполне нормальным: строить разговор, словно в комнате еще кто-то есть (необязательно даже оставшиеся знакомые), отвечать на собственные вопросы, говорить о том, о чем давно хочется, но не с кем. Наверно, Чонгуку нужно больше общения с реальными людьми, вживую. Но на часах полтретьего, в комнате отличная звукоизоляция, и соседи точно не услышат, а внутри опять почти выросло то тяжелое и сумасшедше-черное, от которого хочется вздыхать до боли, чтобы почти лёгкие порвать. Сколько ни старается, у Чонгука никогда не получается, хотя он был бы не против, а гадкое и колючее ломает изнутри, застилая сплошным весь свет перед глазами. Чонгуку страшно в такие моменты: он, кажется, учится предчувствовать, когда начнется и припрет снова (это похоже на подступающую тошноту, если пришлось бы описывать), поэтому чутко вслушивается в тяжелые биты какой-то очередной электронщины, в басы и барабанный ритм рок-групп, только бы задушить то, что внутри. Безуспешно. В три у Чонгука отчетливое ощущение, что в голове точно не его мозги, потому что всё, что он помнит, это как заламывал себе руки, прижимаясь грудью к ним, громко кричал, срывая связки до последнего, а из глаз сыпались искры от бездны в почти прокуренных лёгких. Еще он помнит, как решил выйти на балкон и достал полупустую пачку, скурив две с половиной сигареты за раз. И нихрена больше. Как пустой черный лист плотного картона положили вместо тридцати двух минут жизни. Хочется промыть себе рот с мылом и до крови на дёснах чистить зубы, лишь бы не чувствовать долбаного сигаретного привкуса. Он медленно, как с похмелья, шаркает до ванны, цепляется, опираясь, за раковину, словно сейчас упадёт, включает на полную воду и, только когда чувствует на щеках собственные ледяные ладони, набирается смелости посмотреть на руки. Порезов нет - только четыре свежих ожога возле серо-голубой вены.