i'm cold

10 Years - Wasteland

«Собрав 1000 бумажных журавликов, загадай своё самое заветное желание - и оно обязательно исполнится» По полу разбросаны в беспорядке вырванные тетрадные листы в черно-синюю клетку без полей, чистые и исписанные по краям мелким почерком с легким нажимом, альбомные, белоснежные и без единого росчерка, чуть сероватые со стершимися карандашными набросками незнакомых людей из головы, старых зданий возле парка, который виден из окна, и высоток из самого центра, до которого двадцать минут на метро, природы на Марсе и Юпитере (той, что до местного конца света была) и рваных кривых деревьев без теней напополам с тяжёлыми облаками возле самой границы бесчисленных листов. В открытое окно без занавесок и жалюзи весенний ветер бьётся, по первости залетая в тонкие стекла, дребезжащие изо дня в день (те совсем скоро - и точно вылетят, разбившись об выцветший светлый паркет настоящими мириадами мельчайших осколков, об которые обязательно поранишься, но так и не найдёшь ни одного), шелестит царящим хаосом на холодном полу, судорожно загибая края у пока ненужных листов свободной бумаги, и по коже открытой скользит ледяными объятиями, ероша бледно-серые волосы на затылке и макушке, пока на тонкую белую нитку снова и снова, без единой остановки нанизываются только что сделанные совсем небольшие бумажные фигурки. 970...971...972... Бетон вперемешку с фанерой давит сверху, снизу, справа и слева, обдавая дрожащие замерзшие пальцы, острые ключицы в вырезе свободной белой футболки с каким-то еле заметным принтом посередине и покрасневшие, нездорово блестящие заспанные глаза едким налётом свинца, почти насильно забирая мимолетное воспоминание о последнем сновидении трехдневной давности, а унылая серость лениво поднимающегося солнца, сокрытого за плотно сведенными к друг другу тяжелыми тучами, лишь сейчас зарождающегося рассвета мажет еле заметно по затекшей шее и выпирающим позвонкам под слишком бледной кожей, размывая собой последние остатки беззвездной из-за загазованности (этого прогнившего до самых границ) города ночи. 980...983...984... Юнги трёт глаза уставшими и окоченевшими от предрассветного холода пальцами, отвлекаясь на несколько мимолетных - и настолько же бесконечных - секунд, после которых и глаз открывать совсем не хочется, потому что рябит бесчисленным множеством черных и золотистых звездочек, не видно ничего дальше метра (впрочем, больше и дальше не нужно - все, что необходимо и маниакально важно, как при обессивно-компульсивном расстройстве, за десять предыдущих дней растворилось между плавающими из раза в раз гранями «нормально» и «анормально»; оно совсем рядом и перед собой, даже головы поднимать не нужно, чтобы проверить и удостовериться). Он упорно открывает глаза каждый раз, снова привыкает пару слишком болезненных мгновений к свету из-за спины или наоборот - темноте непроглядной, словно с бескрайнего неба не только звезды, но и Луну похитили, не оставив совсем ничего взамен, - пальцами хрустит, разминая и жмурясь от резкой боли в хрупких костяшках, пересчитывает уже сделанное, очень боясь ошибиться хоть на одну бумажную фигурку, не замечает своих собственных прошлых рисунков, из которых и сделаны, как один, белоснежные, но совершенно искусственные журавлики, и вновь принимается за работу, потому что точно знает на каком-то слишком интуитивном слое подсознания: надо. 990...995..996... Руки работают на полном автоматизме, сгребая всю ответственность на мышечную память вымученного и уставшего с обеих точек зрения организма, а парень в очередной и бесконечный раз прогоняет мантрой повторяющейся всего лишь три заветных слова, ради которых и затевается всё это, вдыхает-выдыхает судорожно, вспоминая конечную цель, потому что на самом деле очень-очень хочется: до нервно дрожащих тонких обветрившихся и искусанных в беспричинной не то панике, не то маниакальном предвкушении губ, ощущения совершенной пропасти под затекшими ногами, словно еще чуть-чуть - и точно упадёт в бездонный тоннель и без помощи оригами, и заглушающего все внешние и внутренние звуки давящего на стенки капилляров и вен потока его собственной почти остывшей крови. 997...998...999... Пальцы совсем не слушаются из-за непривычного перенапряжения, отражающегося зеркальным хрупким стеклом от первых лучей ледяного бледно-серого солнца, будто от новостроек в сорок невозможных этажей, что возвышаются над городом, который на двадцать восемь ниже, расползаясь по спине и затылку едкими мурашками, почти заметно сковывая поперёк напряженных плеч щиплющейся колючей проволокой с разводами застаревшей ржавчины на самых ее кончиках, а мозг отказывается работать хоть как-нибудь, хоть в автономном режиме, невольно переключаясь на чернеющие бездны за закрытыми веками, пока Юнги доделывает последнего журавлика. 1000... Он долго, почти настоящую вечность смотрит неверяще на десять очень длинных ниток перед собой (на каждую нацеплено по сотне бумажных журавлей, и отчетливое впечатление, что все они живые, но жестоко убиты браконьерами, от которого страшно и одновременно – до паники завораживающе), осознать пытается, хотя в голове пусто, как на улицах в три ночи, проводя самыми кончиками по холодным головкам, подушечками пальцев ведёт по гладкой спине одного из них, пока на небе устало растекаются совершенно не нужные полпятого утра и холодный рассвет на самой его кромке, выговаривая на последних силах то самое важное. . . . я хочу умереть.