i'm cold

Aflame Resolution - Dark Forest

Они все обречены. Хосок возвращается в самом конце октября. Он - один из немногих, кому критически повезло: с его отряда осталось в живых человек пять от тридцати изначальных, считая его самого. Парень устало бросает дорожную сумку со скудными пожитками личных вещей на твердое неудобное сиденье напротив себя в старом поезде, попутно закрывая автоматическую дверь, пока в проходах уныло снуют туда-сюда другие пассажиры. Отбытие только через двадцать пять минут, но под мерзким мелким дождем желания стоять и ждать никакого. До Кванджу часов пять в лучшем случае и можно попробовать уснуть (не вариант даже пытаться). Всё, чего на деле боится Хосок - так это синдрома горячей точки. За стеклом спустя час дороги не меняющиеся пейзажи раздолбаной жизни: полуразвалившиеся после бомбежки жилые дома с выбитыми стеклами, оборванные телефонные провода, пустые дороги с треснувшим асфальтом, барабанящий ливень, набравший оборотов, затянутое бледное небо - и ни одного человека. Хосок помнит хорошо, как получил извещение в белом конверте, без опознавательных знаков и марок, но адресованное именно ему. Словно не прошло года с того момента и не увидено столько, что лучше бы вообще не спать, а то утро перед глазами до сих пор сохранилось в мельчайших деталях вроде капающего крана, мигнувшей лампочки на кухне и лезущей в глаза челки. Четыре с половиной строчки и чертова лотерея, которая оказалась не выиграна. Он все-таки засыпает, когда поезд тормозит на пять минут, и резко просыпается спустя двадцать. Хосок откидывает голову назад и глаза держит открытыми - стальные полоски не то чтобы отвлекают, но все-таки лучше воспоминаний. А в Кванджу почти и не изменилось ничего: те же дома, те же дороги со старой разметкой, те же магазины и потрепанные временем вывески. Светофоры, серые кирпичные здания, машины, общественный транспорт, подземные переходы и заржавевшая ограда с потрескавшейся тусклой зеленой краской. Так и не скажешь, что гражданская война на границе во всю идёт. Сокджин встречает его на перроне и непонятно, что потом будет. У Хосока минималка закончилась, отправить снова могут, но по контракту, а с Сокджином они не виделись с прошлого октября. - Привет, что ли. - Хосок не верит и не чувствует ничего особенного: ну, встретились, ну, хорошо. А дальше что и как жить с этим дерьмом в голове бок о бок с нормальным, с которым вроде как давно и серьёзно - не ясно. Хосок поломанный почти до самого основания и про эмоции-чувства забыл давно кроме страха, спать не может, потому что сразу подорванные люди, осколки острыми краями в тело и заклинившая винтовка с тремя патронами, страх колючей проволокой на шее стягивается, что не вдохнуть, и "подкрепления нет". Первые три ночи он вообще не спит: сидит на однотонно-белой кухне их с Сокджином общей квартиры и гипнотизирует кофе в гладкой кружке, стараясь не думать, не вспоминать, потому что реально страшно. Он хорошо помнит, как оказался на втором этаже, когда сверху и снизу - враги с достаточным запасом патрон, желания и времени, чтобы превратить тщедушного девятнадцатилетнего пацана в мелкое решето. Каким чудом тогда спасся - до сих пор не знает и, честно говоря, даже вспоминать не хочет. Была бы воля Хосока - он бы с радостью забыл все то дерьмо, что случилось сразу после полученного извещения. Но. Сокджин просыпается случайно часа в три ночи и шаркает, попутно зевая, на свет, а Хосок не обращает внимания: вся эта тишина без учебных тревог, без заданий, без ебаных боеприпасов слишком странная, непривычная настолько, что не верится. Как будто очередной сон и попробуй хоть на каплю поверить - проснешься. Хосок поднимает глаза от давно остывшего растворимого кофе, только когда Сокджин осторожно руку тянет к костлявым запястьям и пальцем проводит по мелким белым шрамам - Хосок потом расскажет, что это осколками от стекол задело. Он смотрит долго на Сокджина в дурацкой белой футболке, в гнездом на голове и опухшими ото сна глазами, обмозговывая, сколько самому потребуется времени, чтобы вот так же. Сокджин не спрашивает и понимает, кладет теплую ладонь на ледяные хосоковские пальцы и сжимает чуть заметно. - Ты знаешь, сколько человек можно убить гранатой? - Хосок говорит тихо и на Сокджина не смотрит - гипнотизирует растворимую бурду в кружке, насильно лезет в то, от чего бежал год. - Нет. - Ты понимаешь, что я убил столько, сколько за всю жизнь людей не видел? Хосок говорит то самое, что грызет, в самой больной формулировке, и вскрыться хочет, потому что руки не то что по локоть - он, блядь, в чужой крови захлебнется скоро. Хосок думает, что лучше бы он на первом же задании подорвал сам себя.