Я все границы перешел, Мне надо попросить прощения; Но прячу я любовь и боль, Которые всегда со мной, Под маской злобы исступления. "Деформ - слёзы диктатора"
Ничего не есть. Ничего не пить. Вдыхать запахи через раз. Яд может быть где угодно. В чем угодно. Сестра может быть не единственным подосланным казачком. В этой комнате у него нет друзей. Иногда, как сейчас, Иван понимал — сколько бы он не прислушивался к утешениям народа, к их праведным возмущениям, к их патриотическим восклицаниям в ответ на нелестное отношение других стран к России, сколько бы ведер грязи и обвинений не вылила каждая страна на голову связанному принципами по рукам и ногам Ивану, всё всегда сходилось клином на одной-единственной поговорке: Без дыма… — Братик! — расталкивая не поторопившихся исчезнуть с её дороги официантов и со всей силы вдаряя по бурдючным животам дипломатов Наталья, сияя будто позаимствованной улыбкой, пробиралась через толпу. — Ты чего здесь один, пошли! Наши все там стоят, — Беларусь махнула рукой в сторону, где, действительно, сквозь столпотворение можно было заметить пару знакомых лиц. — Красивое платье… — Лишь когда сестра, сминая, настойчиво ухватила русского за рукав новехонького костюма, Иван заметил одну важную, но из-за замыленности взгляда сперва не заметную деталь. — Нравится? — улыбнувшись совсем как тогда, по-родному, девушка слегка крутанулась. — Абсолютная копия того платья, что ты подарил мне. Сама сшила. Брагинский почувствовал себя плохо, как только Орловская, красивая, тонкая, лёгкая, будто русалка заманила его на глубину, в толщу чужих тяжёлых и осуждающих взглядов. — Не совсем то, конечно, — Беларусь вновь схватила брата, возобновляя начальный маршрут, — я так плакала, когда то платье вместе с другими вещами пропало при перелёте… — на русского одна за одной накатывали волны какой-то глупой, наивной лжи, — Но ты же подаришь мне новое платье? — и Россия был готов захлебнуться. — Ведь у тебя такой хороший вкус. — Коне… — Иван, будто прибитый пыльным мешком, вздрогнул всем телом, когда прямо перед носом раздался ломанный оглушающий смех. — Наши, говоришь… — Чего забыл здесь, гамбургер очкастый? — Россия поморщился от явно напускной стервозности сестры, осторожно выуживая собственное запястье из чужой хватки и кивая в знак приветствия замершим в священном ужасе советам. Бывшим советам. — Может повернешься? Хотя не надо, не хочу лишний раз лицезреть твой отожранный хохотальник. Проваливай не оборачиваясь, о живот не запнись. — Как мило, — крутанувшись на пятках, Америка оказался нос к носу с Брагинским, но будто вовсе и не заметив русского, скорее хищно, чем приветственно, оскалился Наталье. — Вы как всегда — юная леди, мисс Орловская. Впервые за довольно долгое время Россия не ощущал ни страха, ни удивления, ни интереса… Он не ощущал ничего подобного со дня своего, так сказать, второго пришествия. Того чувства, которое обычно вызывал нахальный вид Америки ещё пару-тройку десятилетий назад. Желание гонки. Жестокой игры. Желание злости. Ненависти. Желание проиграть или выиграть. — Отвернись ради бога, — Беларусь шагнула чуть вперед, слегка толкнув русского, то ли с намерением вывести Ивана из-под удара, оттеснив от американца, то ли просто желая, наступая, припугнуть противника в этой словесной баталии, — из пасти несёт — жуть. Ещё и плюёшься… — Наташа… — кажется, опомнившийся и решивший вмешаться Казахстан поперхнулся в начале фразы и замер, сглатывая от напряженности. Альфред, все так же непринужденно улыбаясь, резко вдохнул, набирая полную грудь воздуха и, в последнюю секунду отвернувшись от белоруски, со всей силы дунул прямо в лицо Ивану, заставляя того прикрыть глаза, до побелевших костяшек сжать кулаки. — Ну как? У меня же не пахнет изо рта, да, Иван? — чужие голоса в отдалении и оглушительная тишина в непосредственной близости резали слух. Русский приоткрыл глаза и тут же на щеку опустилась горячая ладонь — проведя пальцами от виска до подбородка, американец, как в самой сопливой из мыльных опер, ни разу не отвел взгляда, но когда послышался первый судорожный вздох со стороны вновь открывших для себя, что такое дыхание, прибалтов, Альфред продолжил, показывая собственную ладонь Орловской: — Вот видишь, ничего я и не плююсь, когда разговариваю. К тому же тебе одной видно кажется, что от меня, ммм… как ты там выразилась, «несет». Молчание — знак согласия, — Фред наиграно измученно улыбнулся, будто уставший от общения с пустотой, — да, Иван? — От души у тебя несёт, подонок, — расслабившиеся и заискивающе улыбающиеся «победившему» в словесном бою американцу страны вновь напряглись, а успевший отвернуться и сделать пару шагов Америка замер, и судя по побелевшему и затрясшемуся Латвии, Джонс едва ли излучал волны добра. — Ох, как мелодраматично, — растягивая слова, американец вновь повернулся, но, оставшись на месте, сунул руки в карманы, видимо решив, что для излучения угрозы и пренебрежения не обязательно вторгаться в чужое личное пространство, — а главное, так смешно слышать подобные обвинения от того, у кого априори души нет. Ты же шлюха сырьевая… — Ой, а чего все такие серьезные, — появившаяся как комичный персонаж посреди напряженной сцены Украина, сверкая улыбкой, притащила целый поднос со стаканами апельсинового сока. — Отвернуться не успеешь, а вы уже поцапались, что ли, — будто и не замечая напряжения вовсе, Ольга, осторожно удерживая поднос одной рукой, подала дрожащему как осиновый лист Райвису стакан, тут же отворачиваясь. — Ванечка, сок будешь? Тебе же нельзя спиртное, — сестра аккуратно протянула сок русскому, — Венециано, такой дурашка, натащил вина игристого, а сока всего пара пачек оказалась! — Оленька, я тоже, пожалуй, от сока не откажусь! — в один шаг оказавшись рядом с девушкой американец заигрывающе подмигнул, забирая из её рук поднос, и, взяв один стакан, поставил все остальные на ближайший стол. Слегка болтнув сок, Иван почувствовал, как обжигающий холод подкатывает прямо к сердцу — творожистый осадок был виден даже невооруженным взглядом, стоило лишь слегка потрясти стакан. — Оленька, — Только успокоившиеся страны уже в который раз замерли в испуге — похоже, за дюжину лет они успели отвыкнуть от мысли, что Россия может представлять хоть какую-то опасность, а Америка, воевавший или издали, или с девушками, а то и вообще словесно, похоже и вовсе не ожидал, что кто-либо в его присутствии может проявлять даже мало-мальскую агрессию. Холодные пальцы несильно обхватили тонкую женскую шею, сжимая. — Иван, — девичий писк разнесся по всей зале, заставляя затихнуть уже всех до единого, — пус-пусти! — В следующий раз, — за спиной, будто крылья, за пару мгновений разрослась пугающая, ледяная фиолетовая рябь, — когда подмешиваешь мне что-нибудь, — Россия, вытянув свободную руку, опрокинул стакан, показывая сестре полусантиметровый слой разбухших то ли гранулок, то ли шариков, — размешивай. Довольно, прошли времена, когда Иван глотал любую ложь, что совали ему под нос, он сыт по горло.***
Шагая за своим мидом как деревянный солдатик, Иван чувствовал, что вот-вот, и рукав единственного понравившегося ему и при том модного и современного по меркам босса костюма оторвется вместе с нещадно сжимаемой рукой. Россия ещё со времён махровых, как его старый халат, терпеть не мог двух вещей: кумыс и когда к нему прикасаются без разрешения, но трясущемуся в беззвучной ярости Игорю Сергеевичу, похоже, было наплевать на тонкую организацию души и тела русского. — Ты что, совсем больной?! — Затащив Брагинского в какой-то небольшой совещательный зал, мужчина наконец соизволил разжать руку, отпуская запястье страны. — Ты головой-то своей думаешь или нет! — Не-а, — отойдя на пару шагов от вызверяющегося политика, Иван полез во внутренний карман, где благополучно лежала притырснутая сегодня утром у Гилберта пачка сигарет. «Аполлон-Союз». С пониженным содержанием смол. Вот же бред, а. — Это глубоко и только ваша проблема, что мне приходится самому обеспечивать собственную безопасность. Как говорится, как умею. — Ну давай, давай, поогрызайся, щенок, — на последнем слове мид практически взвизгнул, совсем становясь похожим на истерящую барышню, что не могло не заставить улыбнуться прикуривающего Брагинского. — Ты! Ты!.. — Я. Я. Голова Кремля, — мужчина сначала даже опешил от такой неслыханной, по его меркам, наглости со стороны какого-то мальчишки, которого незнамо зачем посадили ему на шею. — Да ты!.. Молокосос! Недоросль! — Иван, не желая более терпеть нарушения своего личного пространства, аккуратно, не отводя взгляда от машущего руками мида, сделал ещё пару шагов назад, спиной прижимаясь к стене. — Бесполезнее тебя, сопливец, только… Прерывая истерику политика, раздался треск, и запертая на хлюпенький замочек дверь, выбитая с ноги, грозя слететь с петлей, врезалась в стену, распахиваясь. — В-вышел! — На Альфреда страшно было смотреть — взмыленный, растрепанный, как разъяренный бык посреди маленькой улочки испанского городка, он словно кутенка схватил за шкирку Игоря Сергеевича и вышвырнул того за порог. Топот ног, доносящийся из коридора, был заглушен грохотом поваленного американцем шкафа, забаррикадировавшего вновь запертую дверь. Россия успел затянуться лишь два раза, пока Америка, создавая интимную обстановку для предстоящего разговора, заботился о том, чтобы им точно никто не помешал — но если уж на то пошло, сигареты оказались редкостной дрянью. — Кто ты?! — Русский уже слышал этот вопрос. — Где Иван?! Шизофрения Альфреда вызывала чувство дежавю. Вот только принадлежала ли болезнь Америке, Иван не помнил. — Борис! Борис! Неведомо как оказавшийся на пути Америки стул врезается аккурат в паре сантиметров от белобрысой макушки русского, до этого сбивая небольшое облачко дыма и заставляя смог чуть рассеяться. — Борис! Кто-нибудь! Сломайте уже чертову дверь! В голове бьёт набат: кто-то отчаянно ломится в двери, Джонс чеканит шаг, меньше чем за мгновение оказываясь рядом с Россией, собственное сердце стучит так глухо, где-то глубоко, будто не в собственном теле, вопли собственного мида будто сквозь толщу воды. Бесполезный… Ха, посмотрим, кто тут ещё бесполезный! — Ломайте! Ломайте быстрее! Он же ненормальный! Он убьет его! Русскому приходится встать на носочки, чтобы в сжимаемое американцем горло проходила хотя бы самая малость живительного кислорода. — Я Ванья, — руки нещадно трясутся, но пересилив себя, Брагинский самыми кончиками пальцев прижимается к чужой разгоряченной щеке, вызывая сдавленный вздох. Америка выглядит напуганным, слабым, уставшим — одно прикосновение буквально срывает маску, намордник, за которым еще нет клыков. Позволяя русскому вновь вдохнуть полной грудью, Альфред обеими руками, как маленький ребенок, хватает опять, совсем как раньше, ледяную ладонь, прижимая к щеке, закрыв глаза, вдыхая терпкий запах. Брагинский делает глубокую затяжку, потухший уже было Аполлон-Союз разгорается новым ярким огоньком. Дым нещадно жжет горло и лёгкие. Иван слишком редко курил, чтобы телу страны каждый раз не приходилось привыкать к разрушающему лёгкие смогу. Он слишком редко так открыто сдирал с Джонса его искусственные личины, чтобы привыкнуть к тому, что они оба действительно безумны в такие секунды. — Иван, Ваня, Ванечка, — американец, как котёнок, оторванный от матери, в поисках спасения от собственного внутреннего жара ластится к мраморной коже, к чужим рукам, и когда после очередной порции дыма, полученной прямо в лицо, Америка, приоткрывая глаза, тянется ближе, Иван не противится, приподнимая, а затем и вовсе скидывая Техас на пол, зарывается пальцами в жёсткие растрепанные волосы, сжимая, оттягивая прядки. Дрожь, последний раз волной пробегая по телу, концентрируется в районе сердца и рассасывается как утренний туман. Иван не бесполезен. Полно бояться. Он готов бороться. Готов вновь развязать игру.***
Страны далеко не люди, но даже для такой могущественной страны как Америка, обладающей несомненно самыми огромными силой и властью, затушенный о глаз как о пепельницу окурок — проблема. Ненадолго, но это действительно неприятно. — Больно? — русский заинтересовано склонил голову набок как любопытный щенок, наблюдая за копошениями оступившегося и рухнувшего на колени Джонса. Тот, зажимая кровоточащий глаз и шипя, пытался, оперевшись на руку, вернуть себе вертикальное положение в пространстве, но тщетно. — Смотри, ты совсем пират. Сынишка Арти. Ивана тошнило от этого взгляда. Единственным глазом американец взирал на Брагинского снизу вверх с неким покорством, будто говоря: «Ты прав, я заслужил». Ивану не нужна была жалость, ему не нужны были извинения, не нужны были глупые мелочные одолжения вроде «глаз за глаз, зуб за зуб»! Однако сейчас он был не против начать и с этого. Вопрос только в том, надолго ли хватит смирения Джонса и сможет ли сам Иван удержать пальму первенства в этом бою. — И-ива-а-ан, — шепот, подобный змеиному шипению, заглушен скрипом, треском древесины — русский правда немного удивлён, что открытие забаррикадированной парочкой стульев и шкафом двери действительно составляет такую большую сложность для Германии, ну, а в том, что он прямо сейчас принимает непосредственное участие, сомневаться не приходится. Русский испуганно дергается, когда чужие руки обвивают его за ногу — американец прижимается к нему всем телом, трется щекой о бедро русского, что-то бубнит, будто не в себе, но отпускать и не думает, сдавливая так, что нога начинает неметь. — Ванечка, Ванечка, — американец будто задыхается, слова слетают с губ с придыханием, с хрипом. — Мне так жаль. Жаль. Жаль. Прости, прошу. Русский не может оторвать взгляда от чужих глаз. Когда-то совсем давно, так давно, что он и вспомнить не может, у него были такие же голубые, яркие, как небеса, глаза. Была такая же широкая улыбка. Были такие же волосы, загорающиеся золотом на солнце. Такие же горячие голова и сердце… — Я… Альфред! Россия! Сейчас же откройте! — Тебя… На счёт три мы ломаем дверь! — Никогда… Раз! — Не… Два! — Прощу. Три! Грустная улыбка, слеза блеснувшая в уголке глаза, сморщенный нос — и вот второй намордник Джонса летит к чертям. Оскал, острота разума, скорость и сила в каждом движении — уже почти настоящий Америка. Удар под колено, и затылок русского встречается прямиком со стеной. На секунду в глазах темнеет, но Ивану нельзя разбрасываться мгновениями. Моргнув пару раз, чтобы избавиться от кружащихся перед глазами звёзд, Брагинский, пропустив один удар по ребрам, позволяет американцу приподняться на руках, и как только Фред, отпустив чужое бедро, в попытке обездвижить двигается вперед — Иван, прогнувшись под ним дугой, забрасывает ноги на чужие плечи, сводя их кольцом вокруг шеи, сжимая, пока враг не потеряет сознание. — Джонс! — ещё немного, и Людвиг, а за ним и ещё какие-то страны наконец побеждают нерадивый шкаф, пробираясь в небольшой кабинет. — Брагинский! Другие носятся вокруг, иногда пытаясь то и дело сдернуть Джонса за одежду, но тот, забросив попытки отцепить чужие ноги, сам, в попытке задушить, сжимает чужое горло, прижимаясь теснее, подбирая ноги, так, что отодрать дерущихся друг от друга не представляется возможным. — Борис! Уеби его! — опять визг мида, но в этот раз он что-то не вызывает усмешки. Секунда и с криком «За Родину!» совсем не маленький Борис, как рестлер, с прыжка, обрушивается на спину американца, а следовательно, и на уже придавленного американской тушкой Ивана. Первую секунду Россия даже не может сказать, захрустели это его ребра или же позвоночник Джонса, но сразу за болью от сложенного пополам тела приходит острая боль в губе — Америка, будто и не заметив «боеголовки», сейчас пытающейся сломать ему шею, прижатый лицом к лицу, зубами вцепляется в русского, в зверином подобии поцелуя. — С-су-ука, — оставив попытки свернуть шею «врагу Родины», телохранитель начинает просто колотить кулачищами по белобрысому американскому затылку, даже и не догадываясь, что делает только хуже — дергаясь в такт чужим ударам, Джонс ещё сильнее стискивает челюсти, прокусывая, прорывая губу буквально насквозь. — Сдохни. Ты. Уже. Вдруг тихие матюкания Бориса стихают и Германия не без труда стаскивает его не подающее признаков жизни тело на пол. — Чёрт, Англия! Открой ему рот! Франциск! Держи ноги! Ита… Испания, помоги мне! — удивительно, как Евросоюз долго раскачивается — все действия в режиме «Ну давайте подумаем, всем ли будет выгодно сломать эту дверь? А растащить ядерные державы по разным углам? Голосуем!» — Что… Что вы делаете! Перестаньте! Альфред Джонс это представитель свободной… — Снимите его! Быстрее! Да врежьте ему чем-нибудь! Он бешеный! — Нельзя! Нельзя бить мистера Джонса! — Бейте!.. Нет! Я сам! — Ради всего святого, сэр, положите стул! На мгновение Ивану показалось, что он сошёл с ума, а за ним и все остальные вдогонку. Миды кричали, бегали как дети, страны тоже бегали и кричали, но в отличие от политиков кто-то пытался разжать челюсти Джонса, а кто-то — ноги Ивана. Одни только они, Америка и Россия, лежали спокойно, вцепившись друг в друга мёртвой хваткой. Это можно было назвать иронией или шуткой судьбы, но русскому действительно не нравилась вся эта беготня вокруг — игра была между Брагинским и Джонсом, чего же лезли остальные. Но когда отчего-то стало очень тихо, пришлось вынырнуть из размышлений и сфокусироваться на происходящем… нет, американца от него все ещё не отцепили, да и все остальные всё так же суетливо-громко перебегали с места на место. Изменение же отыскалось быстро — боль в губе резко усилилась и Альфред разжал зубы, тут же утыкаясь русскому в щеку, и, судя по горячему прерывистому дыханию, что-то говоря. Это наверняка было что-то важное, или глупое, или опять же что-то абсолютно безумное, вот только беда была в том, что Иван не мог понять ни слова. Он действительно ничего не слышал.***
— Здравствуй, Иван! — русский вздрогнул всем телом — неожиданно громкий вопль резанул по ушам. Босс обошел вот уже как полчаса ожидавшего его парня и, осторожно поправив покосившуюся со стола кипу бумаг, сел. — И вам не хворать, Владимир Владимирович! — Россия крикнул в ответ — президент поморщился. Все это напоминало перекличку в лесу, вот только сидели мужчины в паре метров друг от друга. — Ну что, как здоровье?! — Иван, конечно, понимал, что после случившегося на саммите в Италии его ждёт большая выволочка, но к чему все эти звуковые пытки-то? — Все хорошо! — совсем уж орать не давала повязка и парочка швов на губе, но раз царь говорит громко, то и страна вторит. — Вот только… Только боюсь, что охрипну или оглохну, если мы с вами будем так вопить! — Что?.. Ты… Ты меня нормально слышишь? — А почему нет-то? — Иван сначала даже и не понял, по каким-таким причинам он должен был резко оглохнуть, но президент успел опередить все домыслы Брагинского. — В твоей больничной карте было… — босс слепо пошарил руками над рабочим местом и вытянул небольшой листок из-под той самой, вновь покосившейся стопки. — Не то… Не то. Вот. Полная потеря слуха из-за… Разобрать не могу. — Будто если орать, глухой что-нибудь услышит… — Иван махнул рукой на вопрошающий взгляд похоже не расслышавшего его босса и продолжил: — Нормально все со слухом, там просто… Головой ударился, оглушило может на пару часов. — На пару часов говоришь… Правило номер четыре, Иван, — президент откинулся на спинку кресла и, сложив руки на груди, упер жёсткий взгляд в собственную страну. — Ну, Иван. Я жду. Правило номер четыре. — Не вступать в конфронтации?.. — Ну вот. Пошло-поехало. Не будут его ругать, конечно. Мечтать не вредно. — Нет-нет, во всем слушаться Игоря Сергеевича! Вот, да! Президент полез в ящик стола. Брагинскому правда хотелось думать, что в ящике лежит не пистолет, но как-то не получалось. Больно уж ситуация была знакома. И шутки, ходившие среди стран, редко когда были шутками — один только Сталин раз двадцать пускал русскому пулю в лоб. Один раз даже было при съезде партии, прямо на собрании. Иван никогда не слышал, да и ему никто не осмеливался рассказывать, но был уверен на тысячу процентов, что после каждого чертова выстрела босс произносил что-нибудь иронично-поучающее и, небрежно махнув ручкой, велел вынести недотруп. Вообще забавный был мужик. Но палец в рот не клади. — Держи, — звякнув, перед русским на стол приземлилась пара ключей с биркой, на которой, видимо, был адрес. — А это… что?.. — нехорошие подозрения так и нашептывали, что лучше бы на него просто наорали. Тихая ярость всегда хуже громкой. — Мне надоело, Иван, — такое кислое лицо обычно бывает у горе-мамаш, избравших наконец путь: «Да делай ты шо хошь!», — Собирай монатки: вонючие, дряхлые, дырявые, труселя свои растянутые с ромашками не забудь. И пиздуй. С глаз долой, чтоб в жизни я тебя больше не видел. И о существовании твоём не слышал. — Но… — И денег тебе дадим. И жильё, — босс кивнул на ключи в руках Брагинского, — в Сибири, но хорошее, элитное. Щенка тебе, блять, купим. Котенка купим, канарейку, хомячков, курей, поросят, коров, чего хочешь? Но не суйся ты больше сюда, а? — Но как же… — Ты же все портишь!.. Я думал, такие как вы помогают, а от тебя вечно одни проблемы. Одно лечение твоё постоянное чего стоит… — Вы меня, что, ссылаете? — Ивану надоело, что ему и близко слово вставить не дают, при том, что вообще-то его, пускай и ненадолго, судьба решается. — Да, Иван, ссылаю! Ссылаю, чёрт бы тебя побрал! — громкий удар кулаком по столу, и несчастная кипа все-таки слетает. — Могу я съездить к сестре?.. — дежавю последнее время просто напоминает образ жизни Брагинского, но в этом и плюс — когда уже что-то было, ты знаешь, что делать. И если прошлую революцию он прятался у Альфреда, то теперь надо искать кого-то, кто не лежит, по последним данным шпионов, кхм… в дурдоме. Вообще удивительно: Джонса сунули в психушку отдыхать, а Ивану только губу и голову зашили, и все, гуляй Вася. А ведь больными их одинаково называли, когда растаскивали. — Нет, — вот же хитрый хрен, — тебе запрещено покидать Россию. Да и, Иван, к какой сестре это ты собрался? Не к той ли, которую душил давеча? Или к той, которую шлюхой в открытую называл? А? — Украина не сестра мне! Она пыталась меня… — Что пыталась? Наши ребята брали пробу того сока. Не было там ничего, олух ты ушастый, — кислая мина сменилась выражением глубокой усталости от беседы. — Тебя ж как ребёнка развели. «Ой, меня пытались убить. Ой, там яд. Ой, они все такие тупые, что станут травить мою такую жутко значимую и жутко бессмертную персону прямо на саммите». Спровоцировали, а ты всем на радость и повелся. Тьфу! Ивану было плевать на пробы и результаты анализов. Он сам, своими глазами, видел, как Ольга сговаривалась с Америкой — он не собирался перед ней извиняться. — А собрания? — использовать любую возможность, чтобы вывернуться аки уж — вот секрет каждой страны. — Кто будет ходить на собрания, которые проводятся без участия правительства, только со странами, а? — Никто, — босс пожал плечами, будто он каждый божий день сначала подбирал страну-маргинала, отчаявшуюся уже сражаться с жизнью, а когда та поднималась духом, выкидывал, как наигравшийся ребёнок надоевшую игрушку. — Двенадцать лет без тебя проводили эти собрания и ещё десять раз по столько же без тебя обойдутся. — Но… Но!.. — Иван. Ну чего тебе здесь нужно? Заведи хозяйство, отдохни душой. Пойми ты уже одно: со всеми своими неразберихами, истериями и гениальными планами по нахождению неприятностей на все наши головы… Ты здесь не нужен. — Государство без страны не протянет и дня! Вы не понимаете! Без меня!.. — Хватит, — Иван вскочил, чувствуя как за спиной разрастается темный холод, но президента, похоже, ни капли это не пугало. — Я клянусь, только дай мне повод, и ты отправишься куда-нибудь в гораздо менее приятное место. Паника. Иван действительно боялся. Боялся вымораживающего одиночества, оставляющего наедине с мыслями, чувствами своими, своих людей. Некогда вроде любящие, заботящиеся хозяева сейчас просто выгоняли его как провинившегося пса, приковывали единением с народом. А он и забыл это чувство… — Можно… спросить? — Иван будто оглушенный еле дошёл до двери, но смог себя пересилить. Пока не стало совсем поздно, он должен спросить, должен задать вопрос, который волновал его с самого начала, с их первой встречи. — Что ты собираешься делать со мной? С Россией? Президент, оперевшись щекой на руку, долго вглядывался в глаза русскому. Так долго, что Брагинскому в какой-то момент почудилось, что в этой дымке неправильности происходящего они, утомившись от общих проблем, просто уснули. — Я не знаю кто ты, — хриплый голос, круги под глазами — босс действительно выглядит очень скверно, отчего-то не в пример их первой встрече. Начальство забугорное наругало? — Но Россию я из дерьма вытащу, чего бы мне это не стоило. До сви… Прощай, Иван. — Прощайте, господин пре… Предатель.