Fairytale gone bad

Самое поразительное в этой истории вовсе не цепочка перерождений, о, нет. Она привыкла к причудам этого мира, верит в чудеса, как маленькая, так старомодна — стоит за добро и справедливость, как и всегда. Это все не так важно, хоть и существенно. Самое поразительное, это он. Самое поразительное, что она всегда помнит его. Чтобы ни случилось. Ненавидит его такого самолюбивого, эгоистичного мудака, все его морщины около глаз, все его прищелкивания языком и пошлые комментарии. Ненавидит так же сильно, как и любит. Вот, что удивительно. Что она каждое перерождение, каждый миг и каждый день ждет его, жаждет, чтобы он появился в ее жизни, чтобы она снова могла ухмыляться знающе, презрительно сдувать непослушную челку со лба, ненавидеть его, как и встарь. Самое поразительное, что он — её отражение, кусочек души, без которого ей неможется, без которого ничто не в радость. Даже по сути вечная жизнь. Без него все взаймы, словно в пол силы, бесполезно и ненужно. Потому что он самый верный враг для неё. Правильное слово. Зена просыпается в своем новом теле. Говорят, она пролежала в коме больше трех лет. И теперь она слабая. Ноги и руки не слушаются её. И хочется плакать, потому что она ведь воин, она ведь должна быть сильной. Её не надо защищать, это она привыкла помогать другим. Но теперь она лежит на больничной койке, смотрит в потолок и почти что плачет. Кривится, кусает губы, смотрит на свои сухие пальцы-веточки, мечтает только об одном — пошевелить, вернуться вновь из статики в динамику. Наверное, вот этот раз самый сложный для нее. В тишине, в безысходности. Краем слезящегося глаза Зена подмечает мелочи — Габриэль в форме медсестры, такую светящуюся и радостную, словно новый пенни. Милосердие выточено резцом на её лице, благость и доброта, - все то, что Зена так любит в этой девочке. Все то, чего в ней никогда не было, но чем она восхищалась, к чему стремилась, её идеал, маленькую мечту в оболочке женского тела. И ей бы прослезиться от такого совпадения, да только совпадений в этом мире не бывает. Кособокий, неуклюжий интерн — это Джоксер, конечно. Истеричная, сука-врачиха, прожигающая алчущим взглядом дыру на её затылке, - Каллисто. А монахиня в рясе и при четках — это Ева, всенепременно. И на самом деле это даже сладко — они все здесь, рядом с ней. Это рай, наверное. В одном перерождении увидеть их всех, быть способной почувствовать их рядом, друзей, врагов, любимых. Да только острое колет глаз — его нет рядом. Совсем нет. Надо радоваться, надо петь песни всем богам этого дряхлого неумытого мира. Но она не может — слова застряли в горле. И она чувствует, что на щите, не со щитом. Воину больно. Умирать в лазарете, не на поле боя. Недели идут, мир прекращает вращаться вокруг нее, такой безумный, красочный, дикий, останавливается. Все приходит в норму. Зена встает. Зена идет. Зена улыбается. И все это происходит по наитию, потому что так должно быть. Она ведь рождена, чтобы сражаться, чтобы грызть веревки вен, пусть и своих, чтобы выживать. Она не слабачка какая-нибудь, да, она сильная, у неё вместо сердца меч застрял в груди. И не вынуть никому, словно заколдована она. Богом войны превращена в идеальное оружие. В робота. Говорят, это чудо настоящее, божье провидение, что она проснулась в этом мире после такого длинного сна. А Зена и не знает, какого бога благодарить. Ей бы помолиться, но не уверена, что выйдет. Забыла все нужные слова, колени не гнутся — не преклонить теперь перед алтарем. Она словно ветеран, раненный шрапнелью в сердце, и губы трясутся, и не вдохнуть полной грудью, легочные мешки сдулись, сжались. И жжет, жжет слезами глаза. Нельзя в этом признаваться, нельзя давать слабину. Но где-то глубоко, за сталью и броней, она знает, что все потому, что его в этом мире нет. Зена думает о том, простила ли она. И понимает, что это совершенно не важно теперь. Что все старые обиды, осколки той самой шрапнели в ее груди, совершенно растворились, не доходят до сердца совсем. Поросло бурьяном, затянулось пленкой времени. И ей не за что больше его винить. Просто жизнь с ними случилась, полоса черная, полоса белая. Для нее - четкие грани, для него — лишь дальняя дорога, одна из многих, по которым он шел. Все же Зена не умеет на него злиться. Сама не знает, почему. Может, потому что в её сердце все же чуть больше любви, чем ненависти. Эта горючая смесь сжигает её изнутри. Особенно потому, что теперь там пустота. Она находит квартиру, находит работу, находит семью и друзей в этом мире. Конечно же, это Габриэль и Джоксер, Ева, и даже Каллисто иногда. По редким пьяным праздникам. И ещё одиночество. Никто из них не помнит ни мига из предыдущих жизней. И возможно, именно это зовется благословением, - право прожить свою жизнь с чистого листа. Зене это не позволено. Наказание за гордыню, за все то плохое, что она делала в своей прошлой жизни. Не людям, прежде всего, ему. Когда-то, много столетий назад, он сказал, что любит её. По-человечески сказал, не по-божьи. А она лишь задрала нос повыше, схватилась за меч покрепче, ухмыльнулась, подмигнула, спутала человечность с бравадой. И теперь она молится вот этим богам, всем без разбора, мечтает не о том, чтобы он изменился ради нее, а о том, чтобы все было как прежде. Чтобы он был прежним. Просто был. Потому что без него плохо. Вечерами Зена всегда одна. Выгоняет друзей, ей не нужна жалость. Воин справится сам. Воин выгребет из той самой реки, в которую нельзя войти дважды, выстоит на ветру, бьющем градом в лицо, выползет, окровавленный, но живой. Такова уж её судьба. Её самое главное испытание. Вдруг понять, что он ей нужен, что она тоже ведь любит его. Гордячка, дурочка, самоуверенная, такая мелочная. Возвела стену своими руками, глухую, застряла в тишине теперь. И вроде вернулась, вышла из своей комы, да только на самом деле осталась вот там, в пустоте, на мертвой радио-волне. И впервые в жизни не знает, что ей с этим делать. Без четкого плана, без стратегии, без веры, на самом деле. И тогда впервые за всю свою длинную жизнь Зена признает. Это поражение. Она проиграла эту битву. Сидит на кухне, цедит чай из чуть теплой кружки, курит, конечно. И не потому, что дым нужен в легких, а потому, что нужно себя чем-то занять, успокоить вечный ход худых узловатых пальцев по коленям. Ей все ещё чудится, что на одном из них, безымянном, возьмет и вспыхнет золотой ободок кольца. Он ведь обещал. Не сдержал, естественно, своего обещания. Он ведь лукавый, ему нельзя верить. Жестокий. Ненавистный. Но ей уже все равно. Впервые. Все равно, каков он. Когда-то любила его за кровожадный взгляд черных глаз, за безумие, за разрушение, которое нес вместе с собой. Когда-то ненавидела за то же самое. Даже за любовь ненавидела. А теперь вдруг стало это все неважным. Черное и белое смешалось в тугой грязный клубок, пересеклись дороги и полосы. И важным кажется лишь одно — его нет. Зена не знает, как разговаривать с богом, услышит ли он её, послушает ли. Она не дала ему шанса, тогда, в другом мире, ни одного крохотного шанса. И вряд ли бог войны милосердней человека. Но она просит милосердия. Складывает ладони лодочкой, хоронит лицо в них, шепчет едва слышно: «Арес». И это беззащитно совсем, и чести в этом нет. Но нет и бесчестья. Сдаться на милость победителя. Он появляется бесшумно, но она все же чувствует его присутствие. Словно цветок в груди распускается, отступает холодная сталь. И теперь она снова может дышать, легкие наполняются воздухом, а губы раздвигаются в улыбке. - Звала? - чуть хрипло спрашивает он, пялится на неё, не моргая, своими глазами-головешками, ухмыляется самодовольно и знающе. - Ещё чего! - фыркает Зена, ухмыляется в ответ нагло и презрительно. Но пожирающий поцелуй принимает. Без оглядки, беспечно, идеально опрометчиво. Ей хочется плясать и смеяться. Потому что с ним она целая. Неважно, победила она или проиграла. В конце концов, истинному воину не постыдно сдаться на милость победителя.