Fairytale gone bad

Тебе говорят, что ты попадешь в ад, что будешь гореть там за все свои грешки, что для таких, как ты, подготовлено отдельное местечко, теплое, горячее даже, прожаренное до хрустящей корочки. Твоей. И Баффи ухмыляется, растягивает губки в улыбке, соглашается со всем. У неё уже от этого местечка и ключи есть. Была там пару раз, была — не обломалась. Ей нечего бояться, все выверено, проверено, зачищено. Главное — доделать свои дела здесь, на земле. Чтобы Дон не страшно было оставлять совсем одну. Потому что Дон ведь еще маленькая, как она справится без неё, без мамы? Тупость какая-то. Баффи сбивает машина. Вот так просто. Без кола в сердце, зубов чечеткой на шее, без крови рекой и могильной плиты на горле. В одиннадцать часов утра на пешеходном переходе. Солнце ярко светит в глаза, шорты короткие, джинсовые, а на майке зубастый вампир. Это ирония, конечно, заранее подготовленная реплика плохого актера. Но Баффи даже и рада умереть вот так, по-человечески. Потому что слишком устала от нелюдей. Она все еще понимает и чувствует, когда её поднимают на носилки, когда катят по больничному коридору, когда в вену вкалывают что-то прозрачное, то, что должно помочь. А потом глаза закатываются в глубину черепа, дыхание останавливается. И она просто так в одиннадцать часов, в воскресенье утром умирает. Она не успела доделать все свои дела, - не заплатила за квартиру, не донесла покупки до дома, не позвонила Дон. Как она там? Не обнялась с Ксандром и Уиллоу, да просто не сходила на гребаную встречу одноклассников. Теперь жариться ей до золотистой корочки вечность. Апартаменты готовы. И вот Баффи сидит на скамейке. Старой парковой скамейке. Рассохлись доски, скрипят под весом ее тела. Под их весом. Потому что по одну сторону от нее Ангел, а по другую — Спайк. И вот он настоящий ад, хоть черти и не тыкают её вилкой в живот. Но в кишках завязываются узлы, все переворачивается, крутит-крутит-крутит. Баффи не знает, что именно сделать, что сказать, но уйти она не может. Будто приклеилась к старым доскам, слилась с ними, не знает, как ей быть. Это её плохая карма, её незаконченные дела. Настоящие, а потому она все еще не в аду. Не отпускает, не дает покоя одна единственная мысль — а что если бы? Что если бы она не пересрала, малявка пятнадцатилетняя? Что если бы просто боролась бы до самого конца? И похер на пророчества, похер на все эти гребаные слова о вечной любви? Ведь если она вечная, кто-то должен был рассказать Баффи, что сказки вот так не заканчиваются? Спайк ерзает на месте, подтыкает под бока кожаный плащ. Ангел просто сидит. Как изваяние, как мертвый. В этой извращенной полу реальности они все еще остаются теми, кто они есть. Вампирами и истребительницей. И ее нервирует, бесит ужасно их спокойствие, их существенность, то, что именно они сидят, как ангелы без крыльев, как люди без сердца совсем, рядом с ней. Они роются в ее душе, они заставляют её снова вспоминать, снова думать о своей вине, о своей роли в этой истории. Нет повести печальнее на свете, вот так. Все дело в том, что Баффи любит их, любила, всегда будет любить. В том мире, в этом мире, где угодно. Именно поэтому они сегодня забирают её с собой, они ее жнецы. И она не знает, что именно должна на это все сказать, засмеяться или расплакаться. И имеет ли вообще это все теперь значение. Их моменты, их любовь, по отдельности и вместе, - все просрано. Баффи хочет встать и уйти, очень хочет. Потому что такие незаконченные дела завершить невозможно. Ни на грани жизни, ни за её гранью. Все ведь кончено, ей нечего им даже сказать. Но Спайк и Ангел синхронно берут её за руки. Ангел — за левую, Спайк — за правую. И Баффи после такого не смеет подняться. Наверное, они заслужили этот разговор до того, как она все же спустится в ад, увидит их не такими идеальными. Потому что, конечно же, они встретятся и там. Всем им, за разное, подготовлены теплые местечки. И это ведь последний шанс решить все и сразу в этом пустом тихом месте. - Мне жаль, - говорит Баффи. И губы разлепить очень сложно. Будто склеены супер-клеем, будто смежены, зашиты костяной иглой, в ушко которой продеты все её нервы разом. Ей не хватает её супер-силы, не хватает самоуверенности, не хватает той Баффи, которой было пятнадцать, которая могла свернуть горы. Вот в чем проблема. Она издохла, как собака. Мастер переломал ей кости, выпотрошил, вычистил из неё все то, чем она должна была дорожить. Чувство, что все когда-нибудь так или иначе, но будет хорошо. И когда она снова вдохнула, она больше не была собой. Наверное, не так уж и страшно, что та, другая, чужая Баффи сегодня, в одиннадцать ноль три умерла. Наверное, это был закономерный итог всему. - Ой, завали ебало, - усмехается Спайк невесело. И Баффи хочется ответить что-нибудь едкое и колкое, чтобы он сразу понял, что смерть — это ведь не оправдание. Нельзя просто так погеройствовать, спасти мир один гребаный разок и обнулить все грехи, просто забыть о них. Вот так и со Спайком. Стоило только раз побыть добреньким, как тут же задрал нос, возомнил о себе невесть что. - Спайк, - тянет Ангел, наконец выйдя из своего ступора. И это так неодобрительно, так по-отечески. Такое вот ощущение, что перед ними агнец божий, весь такой правильный и весь такой кроткий. Только Баффи не провести. Задирал овец волк страшный, из самого темного леса. Пил их кровь, лакал из раны так, словно это была вода. И нечего теперь строить из себя святошу. Нечего притворяться, что душа болит. - Ну а что? Стыдно должно быть поганке за такие слова, - выдает Спайк угрюмо, и Баффи внезапно перестает их жалеть, перестает ненавидеть. Ей и правда стыдно становится. Не за то, что жует сопли и пытается быть лучше, чем она есть, а за то, что правдивой никогда не была. Все пыталась показать им, что может, что сдюжит, что сильная она, гром-баба, что вампиров щелкает, как орешки. Оказалось, труднее просто оставаться собой. И Ангел так и не узнал, что любила его несмотря ни на что, на грязь и кровь, на бездушие его. И речь вовсе не о том, когда душу потерял, речь о том, когда ему хватило души просто уйти. Потому что пророчества, избранная и бла-бла-бла. И Спайк так и не узнал, что любила его по-звериному совершенно, что ноги сами шли к нему ночами долгими и холодными, через кладбище и через лес, что единственное, чего хотела хоть раз, чтобы и он оставался собой. И не надо этого геройства, не надо жертв и спасения мира. Сама справится. - Нет, мне не жаль, - внезапно говорит, и это впервые так правильно, - не жаль совершенно. Я любила и люблю вас обоих, и мне совершенно не жаль. Ангел улыбается. Затравленно так, ужасно неумело. Его большое лицо с квадратным каменным подбородком не приспособлено для улыбки, вырублено целиком из скалы, чтобы сражаться и держать хорошую мину при плохой игре. Спайк хмыкает самодовольно. Знал, конечно, всегда знал, хоть она и не признавалась. Не призналась даже на краю вселенной, на грани апокалипсиса. Баффи закрывает глаза. Это свободное падение в бездну, это разрушение совершенное, потому что никогда еще она не была вот так счастлива, никогда не чувствовала себя настолько наполненной, настолько избранной, способной победить самый страшный ночной кошмар, самый темный час ночи. Она падает и падает, как Алиса в глубокий колодец, не может уже остановиться. И пусть она попадет в ад, неважно, ведь она была в раю. Баффи открывает глаза. Она опутана трубками и нитями капельниц, привязана, пригвождена к кровати. Из глаз текут слезы. И может быть, совсем не от горя.