Fairytale gone bad

Элизабет прекрасно знает, кто она такая. Губернаторская дочка, ну да, конечно, стара как мир, эта история. Вышла вся, истончилась, руки жилистые, веревками вьются, тянут ее в самый омут, собственные неверные руки. Послушная жена, лишь на день, но была, не отобрать этого права. Пока не закопала сундук с сердцем морского дьявола на скрытом от людских глаз пляже. Ждала, а как же, стирала слезы с сухих щек, ей ведь можно. На целых десять лет теперь разрешено. Мать маленького темноглазого вертлявого мальчишки. Об этом не стоит. Эта роль ей даже нравилась. У Элизабет в груди живет дикий сладкий ветер, ласковый, словно руки любовника. Забыть бы эти прикосновения навсегда, разбить бы эти чары, в которые сама не верит. Время не лечит раны, ни глубокие, ни легкие, время лишь стягивает края, а кровь сочится, капает по капле в год, пока жертва вся не истечет, не замажется. Этот нежный убийца — запах свободы и специй, терпкий соленый запах моря, ветер приключений и дикой жажды, которую никогда не утолить. Этот ветер так жесток и беспощаден, настоящий торнадо, загнавший ее в четыре стены, в маленькую хижину на отдаленном острове. И теперь ей уже не вырваться. И сколько бы ветер не шептал на ухо пошлости, срамные и сладкие напевные мелодии моря и скрипучего корабельного дерева, Элизабет не поддастся. Потому что ей нравится эта последняя роль. Матери мальчика по имени Генри. Невозможно скрыть иголку в стоге сена, и ветер знает об этом лучше других. Элизабет больна этим вечным гоном, вымотана обещанной, но пропитой свободой, выменянной на долго и счастливо. Но ее мальчик иммунен к заразе, он еще совсем маленький, шесть лет от роду, ему неведомы стыд и совестливость, страх и самобичевание. Он встает среди ночи и выплывает на утлой лодчонке в сердце моря, чтобы встретиться с морским дьяволом, ее мужем. И Элизабет, та самая губернаторская дочка, затянутая в корсет, будто в сети, страшится, хочет остановить его, запереть в четырех стенах. Но ведь корсет давно срезан с нее, вода выбита из легких, не зря же в рубашке родилась. Именно поэтому она позволяет, не останавливает мальчишку. Потому что ему это нужно даже больше, чем ей самой. Ветер в ушах, жаркий карибский воздух на коже, чувство вседозволенности и абсолютной свободы. После этой самой первой вылазки остановить время уже невозможно. Генри растет, меняется так быстро, он сын своего отца, его не ухватить за хвост, только протянешь руку, он уже над горизонтом. И Элизабет улыбается, углубляет морщины в уголках рта. Хоть что-то в ее жизни осталось нетронутым, цельным, полностью принадлежащим ей одной. Быть может, это даже лучше и моря, и рома, и полуденного солнца в зените. Плоть от плоти. Когда Генри упрямо заявляет ей, что отправляется искать Джека Воробья, Элизабет не знает, плакать ей или смеяться. И это так странно и страшно, сосет под ложечкой, не может определить это дурацкое чувство. Ностальгия, наверное. Шестнадцать лет прошло. Ей хотелось бы отправиться вместе с ним, снова испытать этот дикий восторг, ажиотаж, влечение, восторг. Но ее время прошло, снова перетянута корсетом, так и доживать. Настало время молодых и строптивых, сама когда-то была такой. А потому Элизабет честно предупреждает, что Джек не такой, как на картинке. Он вовсе не похож на себя из кабацких баек, все легенды явно лгут. Но с Джеком лучше, чем без него. И это правда. Шестнадцати лет вполне хватило, чтобы признать. Элизабет отпускает Генри легко, ведь он идет на поиски отца. Сыновья горькая доля. А потом Элизабет остается совершенно одна. Может быть, это то, что ей нужно именно сейчас. Немного одиночества. Она ведь всегда была окружена мужчинами. Всех мастей и возрастов. Ей восхищались, ее почитали, она нравилась и влюбляла. Участь красотки не так уж завидна, как все думают. В тихом доме над обрывом она больше не чувствует себя, как в клетке. Потому что без ежедневных забот, без этой рутины, вечного ожидания, она вдруг расслабляется и честно признается самой себе — как же она устала от вранья. От этой легкой, как по маслу, игры. Козыри у нее всегда были на руках, но почему-то выигрыш не приносил удовольствия. Все потому, что не было достойного противника. Пожалуй, кроме одного. В тишине предрассветной Элизабет вспоминает, кем именно являлась когда-то, все это время, прямо сейчас. Лиззи. Девочка, которой так интересно было встретить пирата. Которая его встретила, которая сама стала пиратом. Это ведь тоже заразная болезнь. И она умирает, наверное. Элизабет не плакала очень долго, потому что не за чем, нет причин. Но Лиззи сидит на краешке суши, нависающей над океаном, прихватив ноги в кольцо рук, размазывая соленые слезы по щекам, плачет, рыдает в голос, словно маленькая девчонка. Плачет по тому, что не сбылось, оплакивает того, кто никогда с ней не был по-настоящему, кто никогда к ней не вернется. Самое страшное, что она любит Джека Воробья даже больше, чем себя. Наверное, поэтому щемящее не отпускающее чувство по центру груди называют настоящей любовью. И это тоже экзотическое заболевание. Первые симптомы можно вылечить, но корень напасти — никогда. И вот причудливый ярко-красный цветок распускается в ее груди, подобно солнцу, выкатывающемуся на небо сквозь кромку горизонта. Элизабет любит Джека, и внезапно этого достаточно. Просто так, вообще, даже если он не любит ее нисколечко взамен. Генри возвращается со щитом. Это значит, что он отыскал Джека, разрушил парочку проклятий, покорил много сизых волн, целованный солнцем, ее мальчик, схвативший удачу за хвост. И вместе с ним возвращается Уилл. Элизабет правда рада его видеть, сильно, жмет в объятьях своего старого друга, дает волю этим новым буйным чувствам. Но первым ее вопросом, как и всегда становится: «Где же Джек?» Это нечестно, совершенно грубо и не подходит ей, но теперь ведь можно признаться, что она негодяйка. Ничего не оставила своему мужу — ни сердца, ни тела, ни даже сына. Дьявол был бы доволен. Генри будет ее ненавидеть всю свою жизнь, ведь он же сын честного малого, правда? И пирата, конечно. Она скажет ему завтра, подумает об этом потом. А сейчас туфли сброшены, корсет вспорот прямо на груди, как ей нравится больше всего. И Лиззи, словно сбросив груз в шестнадцать лет, бежит босая по рыхлому мокрому песку. Первое, что говорит ей Джек, когда видит: - У тебя волосы потемнели, цыпа. - А у тебя сурьма размазалась под глазами, - хохочет Лиззи. - Долго же ты добиралась, мисс Свон, - уже серьезней констатирует. - Лучше поздно, чем никогда, - ты знаешь, как говорят, - Элизабет кривляется в его руках, дергается от нетерпения, от предвкушения, от того, что иголка вышла из сердца, оставив после себя лишь маленькую дырочку. Размером с целую жизнь. - Твое предложение все еще в силе? - спрашивает Лиззи, без кокетства и без всякой лишней надежды. Ей просто нужно проверить, правду ли трещат в тавернах на Тортуге. - Так же верно, как и мой компас, - он признается легко, словно это признание лежало в кармане до лучших времен очень долго, словно он обдумал его так хорошо, как море вылизало прибрежные камни. Лиззи целует его в губы. Сама, не так, как на Жемчужине, - воровато, не так, как в последнюю ночь, - жадно. Солоно. Жестко. Требовательно. Кораблекрушение какое-то. Когда они отрываются друг от друга, Джек сипло спрашивает: - Тебе же есть, о чем рассказать мне? - его брови ползут вверх, а уголки губ — вниз. - Может быть, - усмехается хлестко Лиззи. - Шельма же, как и говорил, - серьезно ставит диагноз Джек. Лечения от этого мора нет, ну и пусть. Лиззи впервые в жизни плевать.