За семью печатями

      Ему снова было восемнадцать.       Он стоял, сжимая в ладонях прутья кованого ограждения, и неотрывно смотрел вперёд, туда, где находилась его Фата-Моргана. Сейчас ему следовало попрощаться с ней и отдалиться. Единственное, что Хэйвуда успокаивало – знание, гласившее, что он сюда обязательно вернётся. Пройдёт немного времени, и он снова окажется на этих улицах, рядом с этими людьми.       Перемен, наверное, произойдёт великое множество, но появится и не меньшее количество поводов для разговоров.       Окна были распахнуты настежь, в комнатах загорался свет. Один за другим огоньки вспыхивали на первом этаже, точечно – на втором и третьем.       Хэйвуд тяжело вздохнул и нехотя разжал пальцы. Следовало уходить отсюда, чтобы лишний раз не травить себе душу, но он предпринимал уже третью попытку, а всё никак не мог заставить себя развернуться и зашагать прочь.       Он прижался к ограждению спиной.       Никогда ещё «Зимние клёны» не казались ему такими далёкими и нереальными, будто придуманными им, как спасение от жизненных неурядиц и многочисленных проблем. Никогда не было ощущения, что после его ухода это здание растворится, превратившись в молочную дымку тумана, а не останется стоять на прежнем месте столь же монументальное, внушительное, но в то же время совершенно точно – грациозное. Пожалуй, это было единственное строение в мире, которое Хэйвуд воспринимал не в качестве обычного здания. Иногда ему казалось, что пансионат, которым руководит Соня Рипли, имеет душу, он по-настоящему живой.       Они подружились с первого взгляда. С тех самых пор, как Хэйвуд впервые увидел это ограждение и дом. Он замер, очарованный не столько самим строением, сколько атмосферой, его окружавшей. Она представлялась ему по-настоящему мистической, схожей с той, в которую погружаешься при прочтении готических романов.       Там находится место для таких вот старинных особняков, имеющих свою – обязательно загадочную – историю и персонального призрака, обитающего в холодных, мрачных комнатах.       Здесь скрипят половицы, горят свечи, играет тихая, с нотками трагики, мелодия, по комнатам гуляет ветер, и поют свою песню привидения. Хэйвуду хотелось послушать их хотя бы однажды.       Несмотря на это сходство, здание не выглядело враждебно настроенным, оно манило к себе, впитав дух старины, запахи полыни, горьких трав, липового цвета, смешанного с особым привкусом легенд, что обязательно есть у домов, построенных несколько десятилетий, а то и столетий назад.       Хэйвуд долгое время держался на расстоянии вытянутой руки, не рискуя подходить ближе. Придерживался мнения, что здесь ему не место. Наверняка обитатели дома окажутся приезжими аристократами, наследниками древнего рода, имеющего богатую историю, набор скелетов в шкафу, завидные манеры и чопорность в комплекте. Вряд ли однажды они снизойдут до человека его уровня. Скорее, увидев, как он прогуливается поблизости, пригрозят, пообещав вызвать полицию.       Ему не хотелось портить репутацию.       «Зимние клёны» были одним из немногих строений, название коих полностью отражало реальное положение вещей.       Клёнов здесь было много, очень-очень много.       Они окружали дом со всех сторон, закрывая его собой весной, летом и осенью. Лишь зимой, когда листья облетали, здание выходило на первый план, просматриваясь сквозь причудливую сеть, сплетённую ветвями, устремлёнными ввысь. Впрочем, ранняя зимняя пора тоже имела свою долю очарования. Особенно, когда листья покрывались тонкими иглами инея, напоминавшими сахарную кайму на фигурном печенье, приготовленном искусным кулинаром.       Иногда Хэйвуд срывал листья с веток, прихватывал самый край, ощущая, как на губах оседают капли талой воды. На вкус она была прохладной и пресной – ничего особенного, но ему этот ритуал представлялся чем-то необыкновенно важным. В пятнадцать, шестнадцать, семнадцать...       Он забирался на ограждение, стараясь дотянуться до высоких веток, набирал сразу несколько листьев, срывал и спрыгивал обратно на землю, сжимая в ладони пучок сомнительных трофеев, а потом поедал иней, как будто в его жизни это было одной из наиболее вкусных вещей, которые ему когда-либо доводилось пробовать.       Хэйвуд вспоминал серый шарф из грубой шерсти, связанный огромными, неаккуратными, торчащими во все стороны петлями. Иногда у матери всё же просыпалось в душе нечто, схожее с пресловутыми инстинктами заботы о потомстве. В такие моменты и рождались то сомнительной ценности свитера, то не менее страшные шарфы. Хэйвуд их отчаянно стеснялся, потому, стоило выйти из дома, как он тут же разматывал ужасную вещь и засовывал её в портфель, не желая попадаться на глаза одноклассникам, да и другим школьникам, с которыми доводилось ехать в автобусе, в таком виде.       Вслед за шарфом отправлялась и шапка, не менее убогая, такая же серая и отвратительная на вид. Глядя на неё, Хэйвуд первым делом вспоминал крыс, промокших под дождём, которых довелось увидеть в одной из программ канала «Дискавери». Шапка была похожа на них точь-в-точь.       Хэйвуд сам себя не понимал. На жизненном пути он видел множество зданий, больших, маленьких, красивых и не очень. Ни одно из них не запало ему в душу так, как «Зимние клёны».       Его будто магнитом тянуло сюда, к этому кованому ограждению, к табличке с выгравированным названием, к самим клёнам. К валунам, лежавшим под деревьями и коротко подстриженной газонной траве, усеянной в осенние месяцы яркими листьями, державшимися до последнего, а после облетающими в один миг.       Иногда Хэйвуда посещали не самые порядочные мысли – он хотел пробраться за ограждение, посмотреть, как этот дом выглядит вблизи. Окончательно проникнуться его атмосферой, а не ловить её отголоски, будто чарующий дым, оседающий на воротнике куртки.       Он несколько раз порывался сделать мечты реальностью. Срывая листья, покрытые инеем, задерживался на ограждении дольше, чем требовалось. Он почти готов был поднять ногу выше и перемахнуть на другую сторону. Туда, где находился волшебный дом.       Ему хотелось познакомиться с людьми, обитающими здесь. Конечно, он уже успел нарисовать в мыслях их портрет, и это изображение вышло не слишком привлекательным, но реальность могла не совпасть с представлениями, верно?       Однако раз за разом он обуздывал собственные желания и вновь спускался вниз, не нарушая границ частного домовладения. Почему-то был уверен, что однажды получит возможность попасть туда не как преступник, а по приглашению.       Думая об этом, он усмехался и уходил прочь, посасывая, будто леденцы, заиндевевшие листья. Дома Хэйвуда ждали детективы в затасканных обложках и знакомая из центра опеки, с которой можно было поговорить по душам, вновь фантазируя о прекрасном будущем и красивой форме полицейского, а после – крики за стеной, служившие заменой колыбельным песням.       В этом тоже были свои плюсы. Хэйвуд учился самостоятельности и с самого раннего детства понял, что сказок не бывает. Не пришлось мучиться от осознания жестокой реальности, столкнувшись с ней в более позднем возрасте.       Как и в жизни любого подростка, не сидящего на месте, а решившего тратить время с пользой, у него были подработки в местном кафе. Это давало ему дополнительное ощущение свободы и самостоятельности, а честно заработанные деньги считались приятным бонусом. Да и коллеги на этих подработках оказались, на редкость, приятными людьми.       Впрочем, откровенничать с ними Хэйвуд особо не стремился, придерживаясь мнения, что весь сор из дома не нужно выносить. Того, что люди знают – достаточно, жаловаться он никому не будет, слишком это глупо и недальновидно.       Противно было думать, что после завершения смены, сотрудники сплетничают о его жизни.       Ему не хотелось, чтобы люди видели в нём несчастного подростка. Он жаждал вырваться не только из привычной жизни, но и из привычного окружения, чтобы не испытывать мерзкое чувство стыда и гадливости, преследующее его по пятам, куда бы он не пошёл. А рядом с людьми, которые его знали с детских лет, избавиться от клейма ребёнка из неблагополучной семьи, это не представлялось возможным.       Дом, окружённый клёнами, стал его ориентиром, к которому Хэйвуд летел, подобно мотыльку, решившему подобраться ближе к источнику света.       Это были незнакомые люди. Другой уровень. Другая жизнь.       – Кто ты? Что ты здесь делаешь? Как ты здесь оказался?       Слова, положившие начало его знакомству с Гленом Рипли, вновь зазвучали в голове, как в первый раз. Но теперь они не заставили его вздрогнуть, не напугали. Он не чувствовал себя вором, застигнутым на месте преступления, как это было в самый первый раз, когда Хэйвуду довелось лицом к лицу столкнуться с юным хозяином «Зимних клёнов».       Сейчас его просто носило в пределах временной петли, позволяя заново переживать фрагменты собственного прошлого, смотреть на события тех лет с позиции человека, знающего, какие сюрпризы приготовила судьба, чего стоит от неё ожидать.       Хэйвуд мог отмахнуться от них, вновь отказавшись глядеть в лицо перевёрнутым страницам жизни, но он этого не делал. Напротив. Он плыл в них, ощущая, как эти события текут мимо, будто вода или песок, сквозь пальцы, оставляя на коже туманные следы.       Это были лучшие годы его жизни.       И они так бесславно закончились.       Жалкие два с половиной года, которыми он не успел вдоволь насладиться. Думал, что впереди у него десятилетия, когда получится наверстать упущенное.       Он искренне верил, что «Зимние клёны» простоят на этом месте ещё не один год. Вернувшись из армии, он снова окажется у знакомых ворот, прикоснётся к прутьям, выкрашенным серебристой краской, подхватит с земли охапку разноцветных листьев, поднимется по чуть-чуть поскрипывающим лестницам на второй и третий этаж, заберётся на чердак.       К тому времени, ему исполнится уже двадцать два года, но он, оказавшись в стенах пансионата, вновь погрузится в воспоминания, почувствует себя восемнадцатилетним, избавится от мыслей об армейских буднях.       Здесь всё будет так же нерушимо, как прежде.       В «Зимних клёнах» даже время шло иначе. Медленнее. Достаточно было переступить порог однажды, чтобы заметить такую странность. С каждым новым визитом убеждаться в правдивости и закономерности недавнего заявления, всё сильнее.       Возможно, другие люди ничего подобного не испытывали, но Хэйвуд, приходя на час или два, задерживался здесь до темноты, и бег времени совершенно не ощущался. Ему не хотелось уходить, а хозяева его и не прогоняли. Он как-то стремительно стал частью их жизни, будто всегда в ней был.       Ему это нравилось. Он впервые за долгие годы ощущал себя частью общества, а не осколком его, вызывающим у других людей приступы раздражения.       Соня иногда говорила, что считает Хэйвуда своим старшим сыном. Слова её звучали тепло, искренне и без ложной доброты, которая стекает с лица вместе с улыбкой, стоит только выйти за дверь.       Вопреки ожиданиям, дом оказался обычным. Он не был под завязку напичкан секретами, тайнами прошлого и какими-то кровавыми ужасами. И привидений здесь не водилось. Даже самого маленького, и то...       Но от этого дом своей мистической атмосферы и притягательности нисколько не терял, продолжая стабильно привлекать к себе внимание.       В представлении Хэйвуда он был подобен старому комоду с огромным количеством маленьких ящиков, каждый из которых закрыт на ключ. Единого не существует, все разные. И разбросаны эти ключи повсюду – нужно только искать, если действительно имеется интерес, а не банальное любопытство.       Наверное, «Зимние клёны» казались мистическими, волшебными и невероятно очаровательными только Хэйвуду.       Остальные люди не представляли его в столь романтичном виде, потому пансионат не обрастал легендами, о его хозяйке не шептались, ведьмой не называли и вообще воспринимали дом, окружённый клёнами, как самый обычный, ничем не примечательный элемент повседневности, мимо которого они все ходили годами раньше и продолжали ходить теперь. Они не придавали значения тому, что дом перестроили, клёны вырубили, тем самым, полностью уничтожив сказку, придуманную Хэйвудом.       Он, покинув ряды военных и вернувшись в Нью-Йорк ради поступления в полицейскую академию, первым делом отправился к месту, где прежде располагались «Зимние клёны». Посмотреть, во что превратился пансионат, олицетворяющий его юность.       Пришлось признать, что юность ушла, ничего на память не оставив.       Он уехал, бывшие владельцы погибли, пансионат тоже не выстоял. Завершилась вся история чудесного знакомства, повлиявшего на жизнь Хэйвуда.       Сейчас знания о том, что пансионата давно не существует, нисколько не мешали погружаться в тёплый поток воспоминаний, наслаждаться им, ностальгируя о наиболее приятных моментах жизни, вернуть которые не представлялось возможным.       Хэйвуд чувствовал, как от кончиков пальцев протягиваются тонкие серебряные нити, похожие на паутинки. Каждая из этих нитей находила соотношение с событиями сгоревших дней. Ноты, составляющие мелодию, ассоциирующуюся с пансионатом. Краски, придающие полноту этой картине.       И образ себя прежнего был настолько ярким, что Хэйвуд ощутил осторожный укол в сердце, незначительный, но заостряющий внимание. Себя из настоящего времени он видел бледной копией того парня, горевшего идеями, мечтавшего, строившего планы и позволявшего себе гораздо больше искренних проявлений чувств, нежели теперь.       Для своего возраста он был тогда высоким, волосы вечно находились в творческом беспорядке, костяшки на руках не успевали заживать, потому что, вопреки желанию не ввязываться в споры и склоки, периодически правоту свою отстаивать в драке приходилось. Случалось это до отвращения часто и проводило жирную угольную черту, разграничивая одни события жизни с другими. В «Зимних клёнах» тишина и покой. За пределами – то, что принято называть реальностью подростка из неблагополучной семьи.       Грязь, боль, кровь.       Драки, скандалы, угрозы.       Хэйвуд рано понял, что разговоры здесь не помогут, единственный язык, на котором следует общаться с детьми улицы – это кулаки. Чем больше силы, чем лучше прокачан навык сворачивания носов и выбивания зубов, тем проще будет жить. Один раз сунутся, два, а на третий подумают и отступят.       Мать редко замечала его саднящую губу или синяки на коже.       От Сони утаить очередную потасовку не удавалось.       Приходя домой, Хэйвуд закрывался в своей комнате, забивался в угол кровати, подтягивая ноги к груди, обнимал колени и закрывал глаза. Вымышленные миры из детективных романов по-прежнему были ему интересны, но мир пансионата – такого реального и, в то же время настолько нереального – манил гораздо сильнее.       Ночи, проведённые в пансионате, стали для Хэйвуда поводом для радости.       Жильцы, останавливающиеся здесь, не были столь шумными, как друзья родителей, они не визжали благим матом, предпочитая решать возникшие вопросы тихо и интеллигентно. Здесь вообще не хотелось кричать. Вопли были чужеродными и неуместными, нарушая сонное спокойствие пансионата.       Каждая новая ночь становилась очередной главой его ненаписанного романа о загадках старины. Глену тоже нравилось придумывать связанные с пансионатом городские легенды, которые, кроме них двоих никто не слышал, но в этом и состояла главная ценность их историй.       У них оказалось огромное количество общих интересов, а потому скучать в обществе друг друга им не приходилось.       – Почему клёны именно зимние? – поинтересовался однажды Хэйвуд.       Стояла ранняя осень, листья с деревьев ещё не успели облететь.       – Честно? Не знаю. Наверное, просто так захотелось.       Хэйвуд впервые в жизни подумал, что иногда не стоит искать в словах двойной смысл, всё лежит на поверхности и является намного более простым, чем представляется. Так было с «Зимними клёнами».       Соня Рипли любила красивые вещи и милые мелочи, способные подарить обезличенному зданию уют и особые, отличительные черты. Небольшие статуэтки, безделушки, симпатичные коробочки, шёлковые ленты, сухие цветы с хрупкими, чуть скрученными лепестками, присыпанные лаком с блёстками, придающим дополнительную фиксацию. Зонтики одуванчика в стекле, кораблики на полке, ракушки причудливой формы, маленькие букетики лаванды.       И много-много книг.       Здесь часто пахло лимонной отдушкой из-за жидкости, которой натирали мебель, свежестью и цветочным кондиционером для белья.       Нередко им выпадала обязанность забирать выстиранное и высушенное постельное бельё, сортировать его, складывать и убирать в шкафы. Обычно этим занимался Глен, но после того, как Хэйвуд стал частым гостем в пансионате, обязанности поделились на двоих. Так было быстрее и веселее, нежели работа в тишине и одиночестве.       В отдельном строении располагалась мастерская. Там пахло не цветами и лимоном, а смолой и свежей древесиной. Пол устилали мелкие опилки и золотистые, фигурные стружки. Мастерская пустовала большую часть времени, туда заглядывали редко, лишь в случае крайней необходимости. Хэйвуду даже она казалась волшебной, хотя, ничего особенного там не было.       Сейчас он снова стоял на пороге мастерской, куда заглянул в поисках Глена.       Интуиция подсказала ему правильный путь. Глен действительно находился там, дверцы старого шкафа, отправленного сюда в изгнание из здания пансионата, были распахнуты настежь, а на полу лежала коробка. Её содержимое многим могло показаться обычным мусором, а Глен считал, что это нечто вроде летописи его жизни. Сокровища разных лет, которые и сокровищами-то назвать можно с большой натяжкой. В тринадцать они ему самому казались забавными, смешными, но нисколько не ценными, однако выкинуть рука не поднималась.       Постепенно воспоминания выцветали, становились всё более размытыми. Сначала были яркими, потом чёрно-белыми, а теперь остались лишь слегка обрисованные лёгкими контурами. Монохромные любительские иллюстрации к детской книге.       Хэйвуду хотелось задержаться в воспоминаниях, но они проносились мимо стремительно, сменяя друг друга, сталкиваясь и разбиваясь на множество осколков.       Дождь, снег, яркое солнце...       Куртка нараспашку, капли и морозные узоры на стёклах.       Белая скатерть с синими цветами и тонкими зелёными веточками вышитых листьев, пар, поднимающийся из кружек, запах чая и кофе.       Аромат вафель и сладкий привкус, смешанный с лёгкой кислинкой свежей клубники, разделённой на несколько частей. Тонкая струйка шоколадного соуса и листик мяты на любимой тарелке со стрекозами.       Пробуждения всегда давались Хэйвуду тяжело. И виной тому была привычка засыпать под утро. Оставаясь ночевать в «Зимних клёнах», Хэйвуд знал наверняка, что едва ли не до рассвета не сумеет сомкнуть глаз. Вместо этого они с Гленом будут разговаривать обо всём и ни о чём. Перескакивать с одной темы на другую, возвращаясь к исходным данным, обсуждая книги, фильмы и депрессивные тексты группы «London After Midnight», которых в то время слушал Хэйвуд. И которые теперь навсегда были вычеркнуты из его плейлиста, как одно из самых ярких напоминаний о прошлом.       Когда наступало время подъёма, раздавался стук в дверь. Соня звала обоих по именам. И, удостоверившись, что дети проснулись, спускалась вниз – готовить завтраки и варить кофе. Помощниц по хозяйству у владелицы пансионата не было, потому всем она заправляла собственноручно.       В настоящий момент, после падения в саду у Хельмута Кросса, Хэйвуд ощущал себя так, словно вновь оказался в одной из комнат «Зимних клёнов».       Прислушивался к чужому дыханию, свешивался вниз со второго яруса кровати, чтобы посмотреть на своего приятеля, и жмурился, когда по лицу скользил приглушённый свет фонарика.       Глен тоже не спал и ждал подходящего момента, чтобы заговорить.       Хэйвуду казалось, что с минуты на минуту в окнах забрезжит рассвет, раздастся тихий стук в дверь и зазвучит мелодичный голос Сони. А потом по полу застучат каблучки её домашних туфель, в доме запахнет сладостями, кофейный аромат разнесётся по всему первому этажу, пропитывая помещение и пробуждая его ото сна.       Но ничего этого не было.       Вихрь воспоминаний выбросил его в реальность. Здесь царила кромешная темнота, лишь из-под двери в комнату пробивалась полоска света.       «Я схожу с ума», – подумал Хэйвуд и усмехнулся невесело.       Ему снова было тридцать два года.       В отдалении раздавались голоса, но расслышать, что именно они обсуждают, Хэйвуду не удалось. Чтобы узнать предмет разговора, следовало подняться с кровати и подойти ближе к двери.       Ему не хватало сил.       Он впервые с начала этой безумной недели столь остро почувствовал невероятную усталость, придавившую его к земле и не позволяющую подняться. Он вновь закрыл глаза, вспоминая события, предшествующие обмороку, и то, как бросился к нему Реджинальд.       Тот, определённо, что-то говорил, но Хэйвуд его не услышал. Связь с реальностью потерялась слишком быстро, и он сам не понял, как оказался в царстве воспоминаний.       Он не мог сказать в точности, как долго бродил по знакомым комнатам «Зимних клёнов», слушая скрип половиц, прикасаясь к гладкой поверхности лакированных перилл на лестницах, вдыхая запах сухой измельчённой лаванды, зашитой в маленькие подушечки, вспоминая аромат кондиционера для белья и грубость накрахмаленных простыней. По ощущениям эта незапланированная экскурсия представлялась длинной, подробной, наполненной многочисленными деталями. В реальности всё могло уместиться как в десять минут, так и в несколько часов.       Судя по тому, что за окном стояла ночь, десятью минутами не обошлось.       Шаги стали громче, и Хэйвуд без труда определил их направление. Кто-то приближался к его комнате. Особого разброса вариантов не было. Либо хозяин дома, либо Реджинальд. Второе, впрочем, представлялось спорным утверждением.       Реджинальд мог не задерживаться после завершения съёмочного процесса. Вряд ли он жаждал общения после утреннего проявления недовольства со стороны Хэйвуда, подкреплённого ещё и дневным разговором сомнительной ценности.       Реальность ставила их перед фактом.       Рабочие отношения – сколько угодно. Короткие фразы указаний со стороны одного. Выполнение обязанностей со стороны другого.       Большего им не нужно.       Когда речь заходит о перспективах сближения, всё идёт под откос. И разговор прерывается сам собой, и настроение заметно портится.       Сначала Реджинальд выглядит растерянным, затем удивлённым, а после всего переходит в режим ярости, отрицания и негласной попытки заявить, что он сам не очень-то рад работать в этом тандеме.       Ждёт, когда вынужденное сотрудничество подойдёт к концу, только что дни в календаре не зачёркивает.       Необходимость вращаться в светском обществе, конечно, его неплохо выдрессировала, позволила примерить все существующие на свете маски вежливости, и он на лету всё схватил. Запомнил, применил на практике. В этом плане, он оказался невероятно талантливым учеником.       Хэйвуд завидовал.       Сам он был открытой книгой для Реджинальда. Перед другими играл, а здесь, не задумываясь, обнажал все эмоции, спровоцированные появлением этого человека поблизости. От откровенного желания, что, несомненно, не осталось незамеченным, до стойкого неприятия и стремления отгородиться, оттолкнуть. Наверное, Реджинальд считал его полным придурком.       Что ж, вполне заслуженно.       Шаги стихли, но человек не прошёл мимо, он замер, стоя перед дверью. То ли в нерешительности, продумывая будущий план действий, то ли просто потому, что не считал нужным тревожить пострадавшего. Придерживался мнения, что сон необходим для скорейшего восстановления здоровья.       Хельмут, Иззи или Реджинальд?       Несмотря на то, что ранее Хэйвуд выдвинул теорию, согласно которой Реджинальда давно и след простыл, сейчас основную ставку сделал именно на последний вариант.       Он многое готов был отдать за возможность покопаться в мыслях Реджинальда, узнать, что там творится. Хотел бы вспомнить, что ему говорили. Понять, отчего тот так старательно пытается завязать с ним диалог, не связанный с рабочими вопросами, а на отвлечённые темы.       Попытки Реджинальда сблизиться напоминали хождение по топкому болоту. Один шаг, ошибка, и вот он уже идёт на дно, погрузившись с головой в отвратительную тёмно-зелёную, пузырящуюся жижу.       А Хэйвуд с безразличием во взгляде наблюдает за этим «самоубийством», стоя на противоположном берегу. Когда к нему обращаются за помощью, протягивая руку и крича из последних сил, хмыкает, разворачивается и уходит, не удостоив пострадавшую сторону своим вниманием.       «Я не виноват в том, что он пробуждает во мне только такие чувства».       «Никто не виноват. Просто так получилось».       Спустя пару минут напряжённой тишины, практически наэлектризованной, посетитель всё же дал о себе знать. Не прошёл мимо, сделав вид, будто остановился без особых на то причин. Задумался, потому притормозил, и так получилось, что активный процесс, связанный с размышлениями, настиг его напротив двери в спальню. Не отошёл назад, чтобы вернуться и постучать сразу, разыграв представление, как по нотам.       Небольшая передышка.       Досчитать до трёх...       – Хэйвуд?       Он мог ничего не говорить, личность раскрывалась уже на счёт два, не доходя до последнего пункта.       Достаточно было один раз столкнуться с Реджинальдом, чтобы навсегда запомнить этот аромат кофейного напитка с лёгкой горчинкой. Самое нелепое из парфюмерных изобретений, какое только можно было придумать.       Но французы отличились.       Кажется, именно они.       Хэйвуд не помнил в точности.       Полоса света, проникающая в комнату, стала шире. Хэйвуд прикусил губу, понимая, что чаяния были напрасными.       Реджинальд не уехал.       Он и сейчас уходить не спешил, замерев на пороге комнаты. Он больше ничего не говорил, не пытался позвать Хэйвуда по имени или задать вопрос. Он стоял и смотрел в сторону кровати.       А потом дверь закрылась, и они оба оказались в темноте.       Хэйвуд поймал себя на мысли, что сейчас Реджинальд подойдёт ближе, включит свет и поймёт, что его подставной телохранитель не спит. Просто не желает разговаривать, потому хранит благородное молчание. Они несколько минут просидят в тишине, а потом Реджинальд развернётся и уйдёт. Хлопнет дверь, он сбежит по лестнице вниз, вызовет такси и отправится домой.       Ничего сложного.       Реджинальд медлил. Наверное, теперь обтирался об эту сторону двери, прижимаясь к ней спиной и низко склонив голову, позволяя новомодной чёлочке закрыть едва ли не половину лица.       Единственное, что оставалось Хэйвуду – это догадки, ничего кроме них.       В глубине души зародилось подозрение, что он был прав, приписав Реджинальду именно такое поведение.       К кровати никто не подходил, свет не зажигал и причитать, заламывая руки, о том, как Хэйвуд всех напугал своим внезапным обмороком, не начинал.       Они просто находились в тишине и в темноте.       Дыхание у Реджинальда было шумное, прерывистое.       – Я не могу. Я просто не могу больше, – прозвучало тихо, но с отчаянием такой невероятной силы, что собственные метания показались Хэйвуду детским лепетом. – Не могу...       Хэйвуд собирался поинтересоваться, что именно Реджинальд больше не может, но, открыв рот, стремительно его захлопнул.       Реджинальд отошёл от двери, решительно преодолел расстояние, отделявшее его от кровати.       Вместо допроса с пристрастием Хэйвуд получил совершенно иной результат.       Сначала тёплое дыхание на губах, а, спустя мгновение, мимолётный поцелуй.       Осторожный и невероятно трепетный, будто самое желанное, что вообще могло случиться в жизни Реджинальда. Какие-то жалкие доли секунд. А, осознав, что натворил, Реджинальд испугался и поспешил исправить всё случившееся.       Несколько секунд, и он отпрянул от Хэйвуда так, словно боялся ответной реакции, которую сам нарисовал в воображении, и этот вариант ему по душе не пришёлся.       Ещё несколько секунд, и дверь снова стукнула о косяк.       Хэйвуд остался наедине с собой. Усмехнулся.       Украденный поцелуй родом из времён школьной романтики.       Ему, да и Реджинальду, было поздно страдать подобными загонами, мучаясь от невозможности прямо высказать собственные желания.       Сделай Реджинальд что-то подобное в машине, он бы опешил, но не стал устраивать трагедию века. Однако Реджинальд предпочитал играть в великого конспиратора и решился поцеловать Хэйвуда лишь потому, что был уверен: тот не проснётся. А когда это случится, он успеет скрыться с места преступления.       – Уезжаешь? – спросил за дверью Хельмут.       – Да. Вызову такси. Не хочу обременять вас.       Это говорил Реджинальд. Голос звучал обеспокоенно и немного приглушённо.       – Ты не обременишь.       – Спасибо, но я лучше поеду. У меня ещё есть несколько нерешённых рабочих вопросов, – он всеми способами старался сбежать из гостеприимного дома, только бы не оставаться рядом с Хэйвудом.       Голоса звучали тише, да и шаги удалялись.       Хозяева дома вместе с гостем спускались вниз.       Хэйвуд лежал, стискивая в пальцах ткань наволочки, и думал о том, не совершил ли ошибку, промолчав, когда к нему обратились в первый раз. И тогда, когда Реджинальд сокрушался относительно невозможности чего-то.       Правильно ли сделал, отпустив его?       Правильно ли сделал, согласившись расследовать это дело об утечке данных?       Чем дольше это продолжалось, тем меньше оставалось уверенности в рациональности собственных поступков.       Реджинальд стремительно менял его жизнь, вытаскивал наружу все страхи, подбирался к самому сердцу.       Реджинальд сводил его с ума. Во всех смыслах.       Реджинальд становился его проклятьем.       Кажется, у них это было взаимно.       Кажется, в шкафу Реджинальда тоже нашлось место для пары-тройки скелетов, а, может, большего числа.       Стольких, что на целый склеп хватит.