За семью печатями

      По вечерам Хэйвуд особенно отчётливо ощущал пустоту и проникался чувством бесконечной тоски.       В такие моменты он вновь открывал книгу, между страниц которой притаились фотографии, оставшиеся на память, раскладывал их веером на столе и подолгу рассматривал каждое изображение. Проводил по ним ребром ладони, разглаживая, стараясь вернуть им более или менее пристойный вид, но до первозданного состояния, естественно, было далеко.       Фредерик, уходя, позаботился о том, чтобы его вычеркнули из списка забытых пассий. Стандартным напоминанием о периоде, когда он присутствовал в жизни Хэйвуда, служили не невидимые раны на сердце, а изуродованные фотографии.       Одна часть осталась нормальной, вторая покрылась белыми «шрамами».       Удивительно, что Фредерик отрезал вторую часть, смял и выбросил, а не сжёг, желая утвердить собственные права на место в жизни Хэйвуда.       Вариант с сожжением и попытками развеять пепел из распахнутого настежь окна был вполне в духе Фредерика. Он имел склонность к театральным жестам и частенько переигрывал, хотя назвать его женоподобной истеричкой не выходило.       Не соответствовал он этому клише.       Просто желал получить максимум внимания к своей персоне и не терпел конкуренции. Говоря откровенно, вполне имел на это право, если рассуждать о жизни в целом.       Мало найдётся людей, готовых становиться вторыми, третьими, пятыми... Говорить они могут, что угодно, но суть будет одна.       Нет той любовницы, которая не мечтает стать законной супругой, потеснив предшественницу.       Сравнение, в данной ситуации, звучало не слишком актуально, но общую суть отражало. Хэйвуд всё это понимал, но отпустить друга детства из своей жизни, несмотря на многочисленные попытки, так и не сумел.       Его упрямство можно было назвать чем угодно: хоть глупостью, хоть помешательством. Он не желал слушать посторонние советы, предпочитая самостоятельно разбираться со своими проблемами.       Реальность неоднократно доказала, что специалист он в области психологии посредственный, если не сказать грубее.       Хэйвуд, несмотря на заключения экспертов, оказавшиеся на руках, и многочисленные подтверждения, буквально кричавшие о том, что прошлое пора оставить там, где ему самое место, продолжал упорствовать.       Твердолобость заключалась в собственной неискоренимой вере в чудо.       Хэйвуд редко полагался на интуицию, предпочитая сверхъестественной мишуре реальные факты, но это был тот особый случай, когда появилось неискоренимое желание отступить от привычной тактики.       Исключение из правил.       Хэйвуду иногда казалось, что они с Гленом связаны столь же сильно, как близнецы.       Они чувствуют друг друга на расстоянии, и не имеет значения, сколько миль их разделяет. Если однажды один порежется, то через некоторое время кровь выступит и на руке другого. Пусть в первом случае причиной появления раны будет лезвие ножа, а во втором – разбитая чашка.       Главное, что первый действительно прочувствует на собственной шкуре то, что произошло в жизни второго.       Как бы сомнительно не звучала данная теория, а подтверждение она периодически получала.       Разве мог Хэйвуд при подобном раскладе не понять, что происходит с Гленом в самолёте?       Сейчас он не знал ответа на поставленный вопрос.       Может, и мог.       Может, просто отмахнулся от тревоги, зародившейся в душе.       Может, момент был такой, что пришлось сосредоточиться на чём-то ином.       Вечные предположения при полном отсутствии единого жёсткого, уверенного ответа, способного уничтожить все сомнения разом.       За несколько дней до того, как на пороге детективного агентства появился Реджинальд Меррит, Хэйвуд был близок к тому, чтобы поверить в однозначный финал давней истории.       В настоящий момент его вновь одолевали сомнения.       Судьба? Случайность? Шанс начать жизнь сначала?       Во время сотрудничества он нарочно отгораживался от временного нанимателя, старался свести общение к минимуму.       Радовался, когда его начинания поддерживали.       Раздражался, когда в них пытались внести коррективы.       Он хотел удержать ситуацию под контролем, а она отчаянно вырывалась, не желая признавать Хэйвуда победителем и сдаваться на его милость.       Через некоторое время стало ясно, что выиграть с разгромным счётом не получится. Разве что согласиться на ничью.       И Хэйвуд принял предложенные условия.       Он дал себе ещё одну возможность, определив заранее, что не станет отталкивать Реджинальда по причинам, которые тому вряд ли будут понятны. Но и откровенничать с ним тоже не начнёт.       Во всяком случае, не сейчас.       Хэйвуд решил рискнуть и постараться сблизиться с этим человеком. Убедиться, что при внешнем сходстве – пусть и весьма неуловимом, поскольку увидеть Глена взрослым шанса не представилось, – эти двое совершенно между собой несопоставимы. Они разные и то, что было с одним, не повторится в отношениях с другим.       Хэйвуд давал шанс не только себе, но и Реджинальду.       В определённом смысле, он рисковал, делая выбор в пользу такого решения.       Его методы получились несколько старомодными.       Джаспер, ставший свидетелем мук сочинительства, усмехнулся, но перехватив убийственный взгляд, направленный в его сторону, прикусил кончик языка, покривлялся немного и выскользнул в коридор, оставив Хэйвуда наедине с десятком измаранных листков бумаги.       Подобрать подходящие слова было не так-то просто, а, учитывая то, что Хэйвуд с эпистолярным жанром не слишком ладил, период работы над письмом стал настоящей пыткой.       В конце концов, устав от неудачных попыток создать хоть что-то удобоваримое, Хэйвуд перестал трястись над каждым словом и написал то, что приходило на ум, отказавшись от пафосных, высокопарных фраз или же, напротив, немного неформального тона.       Перечитывать не стал, сразу вложил письмо в конверт и добавил его к общей подборке материалов, которые и без того собирался передать Реджинальду, а на встречу с ним отправил Джаспера. Тот комментировать задание начальства не рискнул, однако, вновь одарил подначивающей ухмылкой.       – Скройся с глаз моих, – прошипел Хэйвуд.       – Один момент, – засмеялся Джаспер и действительно вскоре удалился, прихватив папку с документами.       Хэйвуду оставалось только одно. Сидеть и ждать, какая реакция последует в ответ на его предложение.       В тот день он по-настоящему проникся смыслом фразы, утверждающей, будто ожидание способно убивать.       Вроде ничего сложного в этом нет, нужно только постараться занять себя чем-то, вернувшись к мыслям о запланированном мероприятии лишь в тот момент, когда о нём напомнят посторонние.       Как назло, важных дел у Хэйвуда не предвиделось, и он гипнотизировал телефон в ожидании сообщения или звонка. Реджинальд сделал ставку на молчание, вынудив Хэйвуда понервничать.       Впрочем, неудачи тоже имеют одно положительное качество. Они способны закалять характер. Хэйвуд старался успокоить себя этим.       Джаспер с расспросами к начальству не лез, несмотря на то, что по его лицу можно было без особого труда составлять масштабную анкету, построенную на вопросах о личной жизни.       Шарли, как всегда, являла собой пример деликатности и понимания, потому тоже на нервы не действовала, обращаясь исключительно по делу.       Несмотря на то, что коллеги Хэйвуда не имели привычки сплетничать о непосредственном начальстве, он с завидным постоянством представлял, как они посмеиваются над сегодняшним происшествием.       Поводов погиенить, в его представлении, набралось немало.       Процесс сочинения письма, нервозность, проявлявшаяся в том, что Хэйвуд постоянно крутил в руках телефон и едва ли не отшвыривал его, поразительная рассеянность.       Под конец рабочего дня Хэйвуд окончательно смирился с тем, что ответа на письмо не последует.       Реджинальд, получив на руки доказательства вины определённого человека, останется доволен, перечислит гонорар, предписанный условиями контракта, и на этом их сотрудничество прекратится, а факт знакомства в дальнейшей жизни роли не сыграет.       А должен ли был?       Наверное, нет.       Слишком много нюансов.       Слишком большая разница.       Пропасть, разделяющая мир одного человека с миром другого.       Оставшись в гордом одиночестве, Хэйвуд в миллионный раз предался размышлениям о событиях недавнего прошлого, о людях, которых ему доводилось встречать на жизненном пути, и об отношениях, которые с ними сложились.       Реджинальд, как и ожидалось, не задержался в ней надолго. Это было закономерно и правильно.       То, что в дверь осторожно постучали, стало для Хэйвуда полной неожиданностью. Сначала он, конечно, подумал, что там может находиться Реджинальд, потом отмахнулся от идеи и постарался смотреть на мир реальнее, не сочиняя романтическую сказку.       Открывая, он особо ни на что не рассчитывал, потому, увидев Реджинальда, вновь замер на месте, как в тот самый вечер, положивший начало их знакомству. Эти дни вообще во многом друг друга скопировали.       Различие наметилось в том, что теперь Хэйвуд почувствовал нечто, схожее со смущением, вспомнив тон, в котором составил финальное письмо.       Когда-то давно он поставил себе условие. Никаких романов с клиентами. Исключительно деловое общение при полном отсутствии попыток выйти за рамки. Теперь это правило подвергалось пересмотру, пусть и с поправками.       На пороге кабинета стоял не потенциальный, а уже бывший клиент. Стоял, упираясь одной ладонью в стену, чуть склонив голову, и рассматривал пол под ногами.       Когда дверь распахнулась, оторвался от своего занятия, посмотрел на Хэйвуда и обворожительно улыбнулся.       – Снова коротаете вечер в одиночестве, детектив. Хотите, составлю компанию?       – Хочу.       Произнося это, Хэйвуд понимал, что иного ответа не может быть. Всё правильно, так, как и должно быть.       Отталкивая Реджинальда, он чувствовал себя тварью, и сам не понимал, почему подобное происходит. Отказывая другим людям, он не испытывал угрызений совести, за редким исключением. Здесь же грыз себя с таким азартом и воодушевлением, будто записался в клуб мазохистов и нашёл себя в этом неблагодарном занятии.       Но, когда не отошёл назад, а сделал шаг вперёд, почувствовал нечто, схожее с трепетом. Ещё немного, и он бы ощутил дрожь на кончиках пальцев, что представляло собой крайнюю стадию.       С того вечера, пожалуй, действительно началось их общение. Неделю-предшественницу Хэйвуд смело вычёркивал из истории, отмечая один лишь только вечер знакомства, столкнувший его лицом к лицу с Реджинальдом.       Впечатление, сложившееся в тот миг, практически ничего общего не имело с реальным человеком, и Хэйвуд получил опровержение теории первого впечатления. Он судил эту книгу по обложке, акцентировал внимание на внешних аспектах, а они оказались не в пример вычурнее, нежели всё остальное. Но это был тот самый случай, когда Хэйвуд обрадовался противоречиям, а не сожалел.       Иногда Хэйвуд ловил себя на мысли, что знает Реджинальда целую вечность.       Иногда приходил к выводу, что не знает вовсе.       А Реджинальд был этому только рад. Во всяком случае, он улыбался, когда Хэйвуд говорил, что считает его человеком-загадкой, в глазах мелькали смешинки, уголки рта приподнимались, а потом он тихо смеялся и опускал голову.       Для них стали традиционными посиделки в офисе агентства, и Хэйвуд задерживался там уже не потому, что дела заставляли уделять им внимание, а в ожидании, когда же к нему придёт посетитель.       Всегда один и тот же.       Иногда – не с пустыми руками.       В этом было какое-то особое очарование сидеть напротив него и обсуждать события прошедшего дня или итоги недели, подводя под ними жирную черту и избавляясь от гнетущих мыслей.       С Реджинальдом действительно было легко.       Он не пытался самоутвердиться за счёт собеседника, не подчёркивал намеренно разницу миров, в которых они обитали и разговоры вёл на темы, интересные обоим. Не перемежал речь названиями модных марок, не забивал голову Хэйвуда новыми, но, при этом, совершенно ненужными ему знаниями, не навязывал собственное мнение, независимо от того, какой вопрос они обсуждали.       Будни собственной компании Реджинальд умудрялся подавать так, чтобы это не походило на очередную рекламную акцию и рассуждения о превосходстве возвышенной творческой натуры над работой ищейки. Он говорил о компании немного, предпочитая переводить всё больше в сторону искусства или же минералогии, в связи с чем Хэйвуд вновь вспоминал о времени, когда увлекался подобными вещами.       Впервые за долгие годы Хэйвуд вновь решился прикоснуться к вафлям, оказавшись с Реджинальдом в кондитерской. Он не ел их с тех самых пор, как услышал о сносе «Зимних клёнов», а то и раньше. С момента, когда узнал о смерти Глена.       Слишком яркой была ассоциация.       – Тебе нравится сладкое? – спросил, стараясь не демонстрировать истинные эмоции.       Реджинальд посмотрел на него, чуть склонив голову. Он делал это неосознанно, для него подобный жест был столь же естественен, как у кого-то другого – привычка накручивать на палец прядь волос. Реджинальд не прикасался к волосам, зато иногда прикусывал губы. Точнее, одну. Что примечательно, не нижнюю, как большинство, а верхнюю. –       Не очень, – признался. – Но именно к вафлям пристрастился в Норвегии. Их там везде продают, едва ли не любимое блюдо местного населения. Причём, не имеет значения, с чем этот продукт поедать. Встречаются любители сочетать их со сливочным сыром, есть те, кто предпочитает с беконом. Там одно из самых известных мест, в котором вафлями торгуют, основано предприимчивым шведом. Эриком... – Реджинальд пощелкал пальцами, словно ждал, что ему подскажут, но естественно Хэйвуд имени не знал. – Или не Эриком. Точно не помню. Суть не в его имени, а в том, что он продаёт вафли непосредственно из окон собственной кухни.       – Ты жил в Норвегии?       – Немного. И в Дании. Первая понравилась мне больше, фьорды – необычайно красивая вещь, хотя, это, наверное, и без того общеизвестно. В Дании тоже немало красивых мест, но она не попала в моё настроение.       – А что попало?       – Дождливый Берген. Пожалуй, из всех городов Норвегии, которые довелось посмотреть, хоть основательно, хоть мельком, он мне нравился больше остальных. Ну, и горнолыжные курорты тоже привлекают внимание. Впрочем, в большинстве стран мира можно отыскать много интересного. Только не нужно искать намеренно. И лучше не следовать общим туристическим маршрутам, они слишком... избитые. Исхоженные. Обезличенные.       – Ты катаешься на сноуборде? Или на лыжах?       – Нет, – Реджинальд засмеялся. – Я не катаюсь. Но зато виртуозно падаю. А в пару лет назад имел неосторожность стать пандой, с тех пор моя любовь к горнолыжным курортам ушла в глубокий минус.       – Как это? – усмехнулся Хэйвуд, всё-таки отделяя от мягких вафель небольшую часть и надкусывая её.       – Исключительно моя вина. Если так случится, что окажешься на одном из курортов, не повторяй моих опытов. Не смотри в бинокль, стоя наверху, иначе действительно станешь похож на это животное. Загар к коже прилипает моментально. Вот и к моим щекам он прилип намертво, а кожа вокруг глаз была бледной. Смотрелось забавно, но пусть лучше это останется в воспоминаниях.       – С тех пор со спортом было покончено?       – Не совсем. Не могу сказать, что совершенно не уделяю внимания поддержанию себя в форме, но это так... Несерьёзно. Единственное, что есть в моей жизни из спорта – пробежки. В школьные годы я немного занимался конным спортом, но не сложилось.       – Почему?       – Не хватило страсти. Я часто увлекаюсь разными вещами, но столь же быстро к ним остываю.       Они сидели в общем зале, на виду у остальных посетителей. Хэйвуд чувствовал себя немного неловко. Основную массу посетителей составляли семейные пары с детьми, а ещё – девушки школьного – и не только – возраста. Одиноких мужчин поблизости не наблюдалось, потому Хэйвуд нервничал. Реджинальда происходящее не смущало, поскольку он максимально сосредоточился на разговоре и еде.       – И многое осталось в прошлом?       – Можно перечислять до утра. Я пытался создавать картины, получалось паршиво. Было увлечение археологией, скульптурой, попытки научиться играть на нескольких музыкальных инструментах, которые теперь покрылись пылью. Конный спорт опять же... Но последнее было больше с подачи отчима. Он был уверен, что если я не продолжу семейные традиции, то, скорее всего, смогу стать неплохим жокеем. Однако я не хотел.       – Становиться жокеем?       – Неплохим, – пояснил Реджинальд. – Не знаю, как остальные люди, но я уверен, что делать нужно лишь то, что получается отлично. То, что выходит посредственно, в большинстве случаев, на среднем уровне и остаётся, а стагнация – это не скучно, но противно. Лучше двигаться вперёд, чем бы ты ни занимался. И я бы поспорил с теми, кто говорит, что не стоит превращать любимое дело в источник дохода. Если оно приносит не только радость, но и доход... Великолепно.       – Идеалист?       – Может быть. Не уверен, но... Вдруг меня таким считают? У разных людей разные мнения.       – Не страшно с таким подходом браться за что-то новое? Вдруг оно окажется очередным временным увлечением?       – Нет, – Реджинальд покачал головой. – Временное или постоянное – это не столь важно. Главное, что в процессе я получу удовольствие от действий. В противном случае, и мучить себя не стану, моментально отказавшись от экспериментов. Кроме того, по мере освоения неизведанного, я, так или иначе, обзаведусь новыми навыками. Это тоже дорогого стоит. Есть люди, которые придерживаются мнения, что поверхностное изучение чего-либо – показатель ветрености человека, который проявляет в работе подобное отношение. Я не из их числа.       Хэйвуд внимательно на него смотрел. Ещё внимательнее слушал. Голос Реджинальда звучал, несомненно, красиво. Тембр, высота тона, громкость, оттенки, подобранные для того или иного слова – идеальное сочетание.       В перерывах между разговорами Реджинальд поедал вафли, отрезая по кусочку и отправляя их в рот.       Хэйвуд наблюдал за тем, как растекается по тарелке черничный джем, а на губах оседает слабо-фиолетовый оттенок вместо привычного когда-то, еле заметного, бледно-розового, оставленного клубничным конфитюром.       «Прекрати их сравнивать, – шептало подсознание. – Перестань цепляться за прошлое. Влюбись в настоящее».       Хэйвуд знал, что эти два человека несопоставимы вообще. Что может быть общего у растрёпанного подростка, в волосах которого застряли перья из распотрошённой подушки, и роскошного мужчины, имеющего о жизни в пансионатах и управлении ими смутное представление? Да ничего.       В Глене было что-то такое близкое, родное и немного... дворовое.       Соня заботилась о его воспитании и старалась приучать к хорошим манерам.       Легонько стукала по губам, если слышала мат из уст сына, положила перед ним список литературы, с которым следовало ознакомиться, прививала вкус к той музыке, которую слушала сама. В основном, это были классические мелодии. Музыка из серии элитарного искусства, а не массовая.       Соня не была снобом, но в каких-то моментах поползновение на аристократию у неё проглядывали.       Однако это бросалось в глаза. Как в ней, так и в её сыне.       В Реджинальде с первого взгляда была видна порода. Аура аристократизма, впитанного с молоком матери, не угасшего позднее, а получившего максимальное развитие. Манера речи Реджинальда, его неспешные, неторопливые жесты, наполненные размеренностью, тщательный подход к выбору одежды, лишь подтверждали выдвинутую теорию.       С первым Хэйвуд обсуждал навыки черепашек-ниндзя, лучшее из дел Шерлока Холмса и привидений, живущих на чердаке.       В разговоре со вторым отчаянно хотелось блеснуть интеллектом.       Реально блеснуть, а не сесть в лужу, пробежавшись в плане познаний по верхам, получив в ответ снисходительный взгляд и долгие рассказы, наполненные подробностями.       О том, что Реджинальд видел в реальности картину Гойи, потому что одно из творений художника висит в гостиной у отчима. Мерриты с лёгкостью отличат подлинник от копии, нарисованной одним из учеников мастера.       О том, как выглядит настоящий автограф Сэлинджера, прославившегося при жизни не только романом взросления, но и затворничеством. Откуда он у Реджинальда? Отчим когда-то получил из первых рук, не иначе.       Или же ещё ворох разнообразных случаев, в которых у Реджинальда имелось преимущество.       Положение позволяло ему рассматривать полотна Гойи каждое утро на расстоянии вытянутой руки, перебирать коллекцию автографов и болтать о пустяках с известными в шоу-бизнесе персонами.       Тут Хэйвуд оказывался в пролёте.       Но Реджинальд снова ломал систему.       Он не травил собеседника бесконечными историями дружбы с актёрами, певцами и известными писателями, не перечислял предметы антиквариата, собранного в особняке старшего Меррита, не ставил себя заведомо выше. Не демонстрировал, что Хэйвуду нужно к нему тянуться.       Напротив, сам к нему тянулся, проявляя неподдельный интерес ко всему, что говорил Хэйвуд.       Реджинальд действительно был поглощён рассказами о жизни Хэйвуда. В глазах загорался неподдельный восторг, в сравнении с которым восхищение фьордами и прочими достопримечательностями стран, в которых Реджинальду довелось побывать, казалось тусклым и даже немного напускным.       И это невозможно было сыграть, схватив за руку и прошептав горячо:       – Как здорово!       Здесь, скорее, Хэйвуд ограничивался безмолвным вопросом, когда перехватывал взгляд Реджинальда и подолгу, неотрывно, смотрел.       «Тебе интересно?».       Реджинальд мягко улыбался и чуть прикрывал глаза. Ресницы опускались на мгновение вниз, а потом стремительно взлетали вверх, давая возможность оценить правдивость ответного взгляда.       Хэйвуд был уверен: он обязательно почувствует фальшь, стоит ей только появиться. Однако время шло, а фальши в их общении так и не появилось.       Они медленно сближались, проводя время вместе.       Реджинальд хотел проводить время с пользой, попутно вспоминая родную страну, а Хэйвуд неожиданно для себя – вполне ожидаемо для окружающих – решил стать гидом для нового...       Знакомого?       Друга?       Возлюбленного?       Вот с этим определением возникало немалое количество проблем, потому что он до последнего не знал, кем является в его жизни Реджинальд.       Они встречались в парках, ходили по музеям, посещали выставки и галереи.       Маршруты составлял Хэйвуд. Реджинальд никогда не отказывался, принимая приглашения, зная, что после этих поездок у них вновь будут прогулки по вечернему или ночному городу, милые посиделки и разговоры. Много-много, когда невозможно наговориться.       А момент, когда приходит осознание, что надо бы расходиться в разные стороны, сопровождается невысказанным, но осязаемым разочарованием.       Пожалуй, переломным моментом в отношениях стал именно визит в кондитерскую и разговор об увлечениях, во время которого Хэйвуд не удержался и впервые задал вопрос, что столь удачно был вплетён в общую канву, оказавшись весьма уместным. В былое время никак не получалось подобрать максимально подходящую формулировку, теперь всё сложилось – один к одному.       – К людям это тоже относится?       Собственная откровенность казалась убийственной, хоть Хэйвуд и понимал, что ничего необычного или странного не спрашивает. Их общение вполне допускало такое, особенно, если принять во внимание порыв Реджинальда. Мимолётный поцелуй, подаренный спящему, как он думал, Хэйвуду.       – Что именно? – Реджинальд сделал небольшой глоток и отставил чашку с травяным чаем в сторону.       – Мимолётные увлечения, недостаток страсти и переход к новым достижениям.       – Зависит от человека.       Ответ вышел лаконичным, но ёмким, когда дополнительные слова уже не требовались, но Хэйвуд не удержался и одними губами прошептал:       – Продолжай.       Реджинальд хмыкнул.       – Думаю, в этом нет ничего удивительного, правда? В жизни мы встречаем огромное количество людей, но важными и нужными становятся единицы. Даже если количество знакомых превосходит сотни и тысячи, особо выделяем мы только пару-тройку, десяток, но именно общение с ними станет не убийством времени, а дружбой взахлёб. Такой, от которой невозможно отказаться. Потому что она – одно из самых восхитительных событий, какие только случались в жизни того или иного человека.       Реджинальд сделал вид, будто максимально сосредоточился на поедании десерта, но Хэйвуд прекрасно знал, как за ним наблюдают исподтишка. Хорошо, хоть не посмеиваются втихую.       На то имелось немало причин.       Реджинальд понял, о чём идёт речь, но немного изменил направление беседы.       То ли намеренно так делал, подначивая и ловко перебрасывая предложение продолжать к инициатору откровенной беседы, то ли ненавязчиво давал понять, что видит их взаимодействие исключительно в таком ключе.       Реджинальд готов протянуть руку, когда речь заходит о приятельских отношениях, но на что-то большее рассчитывать не стоит. Великолепная дружба имеет высокую цену. Настолько, что разбрасываться ею попросту недальновидно.       Терять хорошего друга на фоне неудачных попыток сыграть в любовь – непроходимая глупость.       Это понимали оба.       Хэйвуд старался притормозить на середине пути, подумать, проанализировать, взвесить всё, определив количество плюсов и минусов. При этом не сомневался, что все преграды, собственноручно созданные – это напрасная трата времени.       Он может сколько угодно останавливать себя в мыслях, отговаривать, напоминать о прошлом, примеряя его к настоящему, но придётся признать, что впервые за долгие годы его желания имеют под собой не только физиологическую, но и эмоциональную подоплёку.       Хэйвуд мог настоять на продолжении разговора в том ключе, который считал наиболее подходящим, проясняющим всё, что выходило в размышлениях на первый план, но делать этого не стал.       В равнодушие со стороны Реджинальда он не верил. Чтобы перечеркнуть эту теорию, достаточно было вспомнить поступок Реджинальда в доме Хельмута и отчаяние, сквозившее в голосе.       Так о людях, к которым не питаешь ничего, кроме дружеской симпатии, не отзываются. Реджинальд иногда позволял себе немного больше обычного. Взгляд, жест, улыбка – этого было достаточно, чтобы высечь искру и позволить ей превратиться в пламя. Прикосновение уже считалось пересечением границы, в то время как Хэйвуд именно ими и начал грезить. Ему не хотелось находиться в положении приятеля, приятного собеседника и гида.       «Это всё потому, что он похож на твоего приятеля из прошлого», – утверждало подсознание.       «Не факт».       «Уверен? А что, если данное предположение окажется правдой? Ты сойдёшься с ним, и... Что будет дальше? Имя другого человека, срывающееся с губ в самый неподходящий момент? Галлюцинации, связанные с заменой одного образа другим? Ты свихнёшься окончательно».       «Не факт».       Чуть грубее, чем прежде, и увереннее.       «Придумай уже что-нибудь новое. Твой прежний ответ меня утомил».       Хэйвуд приказывал внутреннему голосу заткнуться.       Иногда тот подчинялся, но его молчание длилось недолго. Вскоре дискуссии возобновлялись, и всё шло по кругу.       Внутренний голос смеялся и демонстрировал ухмылку шире и ядовитее той, что являлась отличительным знаком Джокера.       Впрочем, были аспекты, с которыми поспорить всё-таки не получалось. На фоне сопоставления или же сами по себе, мысли Хэйвуда оформились окончательно, и для него то, что Реджинальд именовал вылазками в город, являлось свиданиями, пусть даже флёра романтики и нарочитой интимности не наблюдалось.       Они всегда находились на виду, были максимально окружены людьми и старались не оставаться наедине. Это получалось само собой, словно оба жаждали обуздать порывы и удержаться от пересечения границы, отделяющей прекрасную дружбу от любви, находившейся под знаком вопроса.       – Ничего не имеешь против музыки? – поинтересовался как-то Реджинальд.       – Есть предложения?       – Если ты не возражаешь.       – Нет, – Хэйвуд покачал головой и спрятал ладони в карманы.       Прогуливаясь по аллее, засаженной клёнами, он испытывал практически непреодолимое желание сорвать с ветки первый попавшийся лист, покрытый ледяной каймой и засунуть его в рот, ощущая, как она превращается в холодные безвкусные капли, может, чуть-чуть сладковатые.       – Особые предпочтения?       – Никаких.       – Совсем?       – Совсем.       – Я бы не отказался посетить одно из мероприятий, – в голосе Реджинальда промелькнули нотки мечтательности. – Но, к сожалению, в ближайшее время интересные мне люди не планируют выступлений, если только следующим летом, на фестивалях... Это долго. Мне хочется здесь и сейчас. А вообще я многое слушаю, мне нравятся почти все направления в музыке. Только не опера. Ненавижу оперу.       – Правда? – Хэйвуд поднял глаза, желая удостовериться, что его не обманули.       Хэйвуду почему-то казалось, что Реджинальд обязан восторгаться подобной музыкой и, если планировал однажды приглашать его, то только туда.       Случай помог ему не оказаться в пролёте и наглядно продемонстрировал, что, несмотря на уверенность в максимальном изучении чужой натуры, он по-прежнему, ничего не знает о Реджинальде.       Есть его представления, есть реальность.       Иногда эти аспекты совпадают, иногда нет.       – Абсолютная. Ни капли лжи, – Реджинальд повернулся к нему. – А что? Похож на ценителя?       В глазах вновь появились привычные смешинки.       – Не очень.       – Да ладно... Признайся, думал, что я восторгаюсь оперным искусством?       – Расколол, – улыбнулся Хэйвуд.       – Отчим, в своё время тоже думал, что раз мама любит это, то и я должен разделять их вкусы. Ну, конечно, не обошлось без торжественных выходов в свет. Стыдно признаться, но пару раз я был близок к тому, чтобы уснуть прямо в ложе, потом освоил трюк, когда смотришь с благоговением, а в реальности занимаешь себя чем-то иным. Я слушал те композиции, что были тогда в моём плеере. Однажды меня на этом поймали и больше с собой в оперу не водили. Я был счастлив.       – Что же ты такого интересного слушал?       – Красноволосую мечту моей юности, – усмехнулся Реджинальд. – Нет, относительно мечты – громко сказано, ничего такого. Мне просто нравились его песни и смысл, вложенный в текст. Шон Бреннан и его группа. Слышал когда-нибудь о таких?       – «London After Midnight», – поражённо произнёс Хэйвуд, вспоминая о том, как они с Гленом заслушивали каждую композицию, не уставая ни от текстов, ни от музыки, ни от голоса.       – Слышал, – резюмировал Реджинальд. – Тебе они нравятся? Я сейчас не большой их поклонник, но именно об этом концерте мечтаю, потому что прежде ни разу не удалось выбраться. А живые концерты – это особые эмоции, несопоставимые с прослушиванием записей.       – Слышал, – подтвердил Хэйвуд.       – И как?       «Нравились, но я тысячу лет их не слушал, чтобы не делать воспоминания ещё более яркими».       – Так, – он неопределённо помахал рукой в воздухе, прикинувшись, будто не способен дать творчеству группы определённую оценку. – Не очень.       Реджинальд не расстроился нисколько, вновь вернув разговор к тому, что они планировали сходить на какой-нибудь концерт.       И не важно, кто играет, главное – сама музыка.       – Прямо сейчас?       – Почему нет?       – Действительно, почему?       Аргументов против посещения мероприятия Хэйвуд найти не сумел. Не особо и стремился.       Он попытался представить Реджинальда среди публики, и снова пририсовывал детали, которые к жизненным реалиям могли оказаться совершенно неприменимыми, тем не менее, остановиться не получалось.       В его фантазиях звучали тихие джазовые мелодии, и Реджинальд осторожно переступал порог отдельной комнаты, где не было огромного количества людей.       Глаза его были завязаны, на лице прочитывались отголоски тревоги.       Хэйвуд представлял, как поднимается с места, подходит к гостю и снимает повязку, продолжая удерживать в ладонях её концы. Воспользовавшись ситуацией, целует Реджинальда в шею, а тот не противится, покорно принимая ласку, затаивает дыхание и старается не демонстрировать собственные эмоции.       До последнего.       В реальности джаза, тихого уединённого места и романтики – хотя бы немного – не случилось.       Реджинальд не откладывал реализацию задуманного в долгий ящик, потому решил, что слушать они будут первую попавшуюся группу, если, конечно, последние попадут в настроение, и их творения не поспособствуют появлению крови из ушей.       Увы, многие начинающие группы могли похвастать – или постыдиться? – только таким уровнем исполнения, когда нет желания продолжать слушать, а вот заткнуть уши и удалиться восвояси – сколько угодно.       Хэйвуд едва ли мог сказать, в каком клубе они оказались и за прослушивание чьих творений заплатили. С тех пор, как начался концерт, всё остальное осталось за стенами заведения. И это была не в последнюю очередь заслуга Реджинальда, способного заразить энтузиазмом кого угодно.       Хэйвуд задавался вопросами.       Куда подевался тот молодой мужчина в кофейном пальто, поражающий своими изысканными манерами и неторопливыми движениями?       И кто сейчас находится рядом с ним?       Реджинальд вёл себя, отнюдь не как пьяная малолетка, впервые попавшая на рок-концерт. Не визжал, не тряс головой и не расталкивал остальную публику.       Музыка действительно была его наркотиком, и это реально ощущалось.       Без преувеличения.       Так сложилось, что Хэйвуд больше смотрел в сторону спутника, а не на сцену. Именно присутствие Реджинальда его по-настоящему одурманивало.       Песни, которые они слушали, по мнению Хэйвуда, не были потрясающими или сколько-нибудь проникновенными. Просто молодые таланты – по мнению самих исполнителей и небольшого количества их поклонников – пробуют силы, выступая перед клубной аудиторией.       Однако голос у солиста оказался на редкость приятный. Тексты были так себе, аранжировки тонули в общем шуме и гаме по причине непрофессиональной работы со звуком, но когда началось исполнение кавер-версий, дело пошло веселее.       Хэйвуд не ждал ничего экстраординарного от исполнителей, потому и не приготовился к контрольному выстрелу в голову, которым стала для него песня «Kiss». Из творчества Бреннана и компании, пожалуй, именно это творение засело в мозгах Хэйвуда сильнее всего. Составить ей конкуренцию могла лишь «Sacrifice», да и то...       – Мои мечты всегда исполняются странным образом, – произнёс Реджинальд, услышав, какую песню объявили. – Не сами полуночники, так хотя бы любители их творчества.       Хэйвуд не ответил.       Кажется, у Реджинальда это тоже была одна из любимых, а то и самая любимая – по правде сказать, в этом они были схожи – песня.       Он подпевал, повторяя за солистом каждое слово, он растворялся в этой мелодии и – наверняка, иного объяснения не было – в личных ассоциациях.       В толпе кто-то по неосторожности толкнул Реджинальда так, что он оказался непозволительно близко и обрывок фразы, заключённый в словах «...your kiss» выдохнул Хэйвуду на ухо.       Хэйвуд повернул голову, позволив взглядам встретиться. Реджинальд действительно выглядел счастливым от самого факта, что так удачно попал на концерт неизвестных ребят, исполнивших его желание.       После того, как взгляды пересеклись, Реджинальд больше не подпевал. Он замер на месте, махнул головой, стараясь убрать от лица взмокшую чёлку, в глазах его прочитывался нереальный восторг.       Хэйвуд с трудом сглотнул.       Он чувствовал, что этот концерт может подарить им ещё один поцелуй. Более того, отчаянно хотел именно такого продолжения и развития событий. Ему было ровным счётом наплевать на других зрителей, на собственный статус, возраст. На все ограничения, которые только можно придумать.       Хотелось притянуть Реджинальда к себе, поцеловать его, больше не прикрываясь сказками о дружбе и ворохе иных платонических чувств.       Достаточно было уйти, сбежать, раствориться в толпе, чтобы затем вновь сойтись в пустующем, полутёмном коридоре и сделать текст песни реальностью.       Но грянувшие аплодисменты оборвали всё, рассеяв особое очарование момента...       Сейчас, коротая время в одиночестве, Хэйвуд продолжал накручивать себя, вспоминая горячее дыхание, отпечатавшееся на коже, обрывки слов, столь удачно попавших в настроение, и, конечно, глаза, которые смотрели на него с давно знакомой нежностью и радостью.       Хэйвуд не хотел признаваться в этом, но ему вновь и вновь, с завидным постоянством, приходила на ум мысль, что так мог смотреть на него только друг детства.       Они всегда обменивались подобными взглядами, когда им удавалось удачно провернуть очередную шалость.       По такому случаю и были вновь разложены на столе фотографии, будто призванные подтвердить или опровергнуть возникшие подозрения.       – Кто же ты, Реджинальд Меррит? – спросил Хэйвуд у тишины.       Тишина в качестве ответа выбрала молчание.