За семью печатями

      «Отличная работа, Реджи».       «Поздравляю, сынок, ты действительно зарекомендовал себя, как великолепный дизайнер».       «Мистер Меррит, я давно являюсь страстной поклонницей вашего бренда. Познакомиться с вами – честь для меня».       «Реджинальд, ваша работа очаровательна. Где вы черпаете вдохновение, чтобы создавать настолько прекрасные украшения? Я бы тоже не отказалась припасть к этому источнику».       «Ваша рождественская коллекция произвела фурор, привела в восторг даже самых привередливых покупателей. Это действительно можно назвать успехом и большим достижением».       Реджинальд упал на кровать, раскинув руки в разные стороны, и уставился в потолок, ничего особо не ожидая.       В ушах продолжали звучать голоса недавних собеседников и собеседниц, с неизменным энтузиазмом выливавших на него свои восторги, как искренние, так и показные. Ради приличия, что называется.       От выпитого шампанского слегка подташнивало, а пузырьки его, кажется, ни на секунду не прекращали путешествие в районе носоглотки.       Перевернувшись на бок, Реджинальд закрыл глаза.       В коридоре были слышны шаги и голоса родителей. Они обсуждали прошедшее мероприятие и одновременно вынесли вердикт: вечер удался.       Наверное, так оно и было.       Реджинальда, признаться, произошедшее мало интересовало.       Он не любил толпы народа и вовсе не потому, что был необщительным и нелюдимым. Он привык, что в доме постоянно находится немалое количество людей. Это не смущало, да и темы разговоров не загоняли в тупик с фантастической скоростью. Просто после общения с окружающими людьми Реджинальд ощущал смертельную усталость и стремился поскорее забиться в угол.       Кроме того, сказывался недавний перелёт.       С корабля на бал.       В данный момент, это выражение представлялось, донельзя органичным, поскольку отражало реальное положение вещей.       С борта самолёта почти сразу на приём.       Ладно, не сразу, прошло чуть более суток, но этого явно не хватило для идеальной акклиматизации и перестройки организма на новый режим.       Однако не выйти к гостям родителей Реджинальд не смог. Воспитание не позволило. Тем более что основным поводом для обсуждения стали именно его профессиональные успехи после вступления в должность креативного директора.       Свои поздравления произнёс даже мистер Купер, пусть и было заметно, что делается это не от души, а по необходимости. Пока он произносил заготовленную заранее речь, Реджинальд ждал с нетерпением наступления момента, когда же уголки губ перестанут натянуто подниматься вверх, а опустятся вниз. И на лице отразится именно то, что должно отражаться.       Разочарование подобным исходом ситуации.       Новость о скандальных происшествиях, приуроченных к старту рождественской коллекции, Реджинальд отложил на потом, решив сразу не обременять отчима проблемами производства, а позволив насладиться полученным результатом. Глядя на отчима, Реджинальд неоднократно ловил себя на мысли о том, что ещё немного, и он увидит в реальности проявление образного выражения – светится от радости. Меррит-старший действительно вот-вот готов был засиять.       Чтобы рассказать обо всём, требовалось подобрать подходящие слова.       Реакцию отчима предсказать было несложно. Сначала рассердится, потом похвалит, узнав, что всё удалось уладить оперативно, не допустив фатальной ошибки и огромного провала.       Реджинальд за время обитания под одной крышей успел изучить чужие повадки, отличительные черты характера и привычки.       Реджинальд вообще был наблюдательным, внимательным и старался максимально быстро принимать решения, что нередко играло ему на руку, помогая выпутываться из серьёзных переделок. Когда-то эти качества изменили его жизнь до неузнаваемости.       Они с матерью пообещали друг другу: никогда больше об этом не вспоминать и не заговаривать. Так и делали.       Однако наедине с собой Реджинальд мог позволить немного откровенности и меланхолии, связанной с прошлым.       Особенно теперь, когда оно настолько тесно переплелось с настоящим, и сам Реджинальд сыграл в появлении связующих нитей не последнюю роль.       Он не отказался бы сделать их прочнее, но обстоятельства играли против, заставляя Реджинальда хранить молчание, превратившись в кладбище секретов.       Внутри него шла невозможная борьба; всё восставало против молчания, но он вновь подавлял бунт и продолжал придерживаться выбранной линии поведения, понимая, что если и сумеет сказать правду, то не сейчас, не при таких условиях.       Приподнявшись на локтях, Реджинальд некоторое время провёл в подобном положении, после чего поднялся и решительно направился в гардеробную, где лежали вещи, которые он так и не удосужился распаковать после перелёта, да и горничную к своему багажу не подпустил.       Он до сих пор не слишком-то позитивно воспринимал присутствие посторонних людей в доме и ненавидел, когда они копались в его вещах. Подсознательно считал, что они через работу с личными вещами пытаются забраться ему в душу, перетряхивают там всё, тщательно вынюхивают, разыскивая секреты.       Понятно, что работа в домах подобного ранга требует от персонала максимального профессионализма, и умение держать язык за зубами входит в первую десятку требований. Другое дело, что мало кто обладает им в реальности. Соблазн рано или поздно бросить в разговоре с подругами пару фактов из жизни работодателей оказывается настолько велик, что промолчать умудряются единицы, остальные с удовольствием чешут языками.       В общем-то, теперь скрывать Реджинальду было нечего. Обман, прежде считавшийся секретом, который нельзя разглашать даже под угрозой смертной казни, уже потерял актуальность, но Реджинальд продолжал жить в тени смутного страха, что однажды его виртуозная ложь всё-таки станет достоянием гласности, и тогда не будет иметь значения давность лет...       Молчи, молчи, молчи.       Когда хочется закричать, стискивай зубы ещё сильнее, кусай себя, пусть даже до крови, но молчи.       Он вывел для себя это правило однажды и не торопился отступать. Он продолжал придерживаться выбранной линии поведения, понимая, что только от него самого зависит развитие событий. Либо он похоронит старую жизнь и поможет матери, подарив ей шанс, либо загубит их обоих.       Глен Меррит был пропуском в мир больших денег и возможностей.       Глен Меррит был их спасением.       Глен Меррит оправдал все ожидания, возложенные на него младшим полутёзкой, добровольно отказавшимся от своего лица, имени и прошлого.       Стоило только увидеть его, чтобы понять: с финансами у этого человека всё в порядке и с нужными связями тоже. Он сделает всё возможное, нужно только сыграть свою роль и стать другим человеком – потенциальным пасынком мистера Меррита.       На размышления ушло не так много времени, а когда наступило время действовать, он ни секунды не сомневался в правильности принятого решения. Единственной вещью, прихваченной из прошлого семьи Рипли, стал хрустальный лотос, всем остальным пришлось пожертвовать. В том числе, и фотографией, запечатлевшей Глена с лучшим другом.       «Теперь ты Реджинальд Макензи, – внушал он себе. – И ты не знаешь Хэйвуда Шейли. Это имя ничего тебе не говорит. Ничего».       Данную фразу пришлось повторить за прошедшие годы неоднократно, чтобы поверить в неё хотя бы на пятьдесят процентов.       Выходило с переменным успехом.       Попытка самогипноза лишь ненадолго заглушала желание напомнить о себе. Спустя немного времени, оно возвращалось и вновь долбило по голове с настойчивостью дятла, почувствовавшего больную древесину.       Включив свет, Реджинальд опустился на пол и потянул молнию на дорожной сумке. Среди небольшого количества вещей притаился неизменный талисман, с которым он не расставался и не собирался делать этого в дальнейшем. Это походило на суеверие, но Реджинальд всерьёз считал, что не окажись у него с собой лотоса, всё могло закончиться намного трагичнее, а так им повезло. Настолько, насколько вообще может повезти людям, пострадавшим в авиакатастрофе.       Пальцы скользнули по твёрдым прохладным лепесткам.       Реджинальд положил вещицу на раскрытую ладонь, позволяя лучам электрического света пробежаться по граням, преломляясь и порождая отблески.       – Рано или поздно, он узнает обо всём, – произнёс тихо. – И я боюсь, что ничего хорошего тогда не будет.       Стук в дверь не заставил Реджинальда вздрогнуть испуганно. Он продолжал рассматривать лотос, лежавший на сложенных лодочкой ладонях, когда на пороге гардеробной появилась мать.       Реджинальд понял, что это она, не оборачиваясь.       Просто уловил в воздухе запах знакомых духов, которым она отдавала предпочтение на протяжении многих лет, оставаясь в плане парфюмерии истинным консерватором. Когда речь заходила о привычках и характере, идентифицировать в ней хозяйку «Зимних клёнов» было гораздо проще, нежели увидеть в Реджинальде сына той женщины.       Самому Реджинальду сложнее всего – на первых порах – было осознать, что теперь его мать носит имя не Соня Рипли, а Дженнифер Макензи, в будущем – Меррит. Иногда, про себя, он продолжал называть её по привычке, но на людях, конечно, в ходу было только чужое имя, которое намертво прилипло к этой знакомой незнакомке.       В отличие от Реджинальда, она сменила не только имя, но и лицо.       Но, в её случае, это было далеко не самой большой жертвой, скорее, благом.       – Что-то случилось? – поинтересовался Реджинальд, запрокинув голову и посмотрев на мать с улыбкой.       Она выглядела немного обеспокоенной.       – Тот же вопрос могу задать и тебе.       – Правда? Почему?       – Во время ужина, да и на протяжении всего вечера я наблюдала за тобой. Всё в порядке? Ты выглядишь уставшим и не слишком радостным.       Она продолжала стоять в дверях, сложив руки на груди и прислонившись плечом к дверному косяку.       Реджинальд внимательно разглядывал золотистую бахрому на шали, но вместо неё видел пожелтевшие листья клёнов, коих во дворе их пансионата росло немалое количество. Не крупные и широкие, с ладонь величиной, а мелкие, самые незаметные листики – точь-в-точь, как эта бахрома.       – Перелёт, смена часовых поясов. Ты же знаешь о моей боязни самолётов.       – Реджинальд...       – Ничего страшного. Всё обошлось, – он вновь попытался улыбнуться. – Что поделать, если других вариантов передвижения из одной страны в другую нет? Когда есть возможность, я выбираю поезда или машины. Но если альтернативы нет, то приходится подниматься на борт самолёта. Возможно, однажды этот страх меня отпустит, но случится это ещё не скоро.       – Отец тоже волнуется.       – И он это заметил?       – Да. Собирался сам с тобой поговорить, но пришлось отвлечься. Какой-то важный телефонный звонок.       – Всё нормально. Правда, – произнёс Реджинальд. – Это никак не связано с рабочими вопросами или здоровьем, потому не стоит беспокоиться.       – Надеюсь, ты не обманываешь.       – Нет. Конечно, нет.       Он обманывал. И знал это.       Мать тоже знала, поскольку всегда умела читать его, будто открытую книгу, но доставать вопросами не стала.       – Спокойной ночи, дорогой.       – Спокойной ночи, мама.       Неловкость, повисшую в воздухе, Реджинальд ощущал до отвращения сильно.       Сжал в ладони лотос, позволяя относительно острым краям лепестков врезаться в кожу, и прикрыл глаза. Он знал, какой вопрос остался невысказанным.       Мама слишком хорошо его изучила, чтобы так запросто поверить в сказочку об усталости от путешествия. Она умудрялась чувствовать ложь, а сейчас от Реджинальда несло обманом за сотни миль.       Разговор, если бы ему было суждено состояться, в представлении Реджинальда звучал осколочно и не слишком уместно.       «Ты видел его?».       «Да».       «И?».       «Не важно, мама».       Действительно, не важно. Он не обсуждал вопросы личной жизни с родителями прежде, теперь это было уже глупо и неуместно.       Слишком инфантильно, в то время как Реджинальд привык к максимальной самостоятельности.       Даже то, что Хэйвуд был частью их общего прошлого, почти ничего не меняло в данной ситуации. Скорее, лишь усугубляло положение, усиливая неловкость во время игры в «вопрос-ответ».       О посторонних было сложно откровенничать. О том, кого Соня называла своим спонтанным ребёнком, и вовсе... неправильно.       В любом случае, Реджинальд не удивился бы, узнав, что мать поймала истинное направление его мыслей и представила картину жизни в Нью-Йорке без лишних подробностей и долгих рассказов.       Они понимали друг друга с полуслова прежде, сейчас практически ничего не изменилось, за исключением того, что с возрастом Реджинальд стал более закрытым и чаще держал рот на замке, нежели в былое время.       Если раньше для него было нормой делиться какими-то, не слишком личными переживаниями, то теперь он вообще всё хранил при себе, не позволяя окружающим заглянуть в душу и ухватить пару секретов.       Реджинальд выдохнул лишь тогда, когда услышал, как дверь закрылась, и он вновь остался в одиночестве, окружённый исключительно своими многочисленными шмотками. Обычно Реджинальд практически не придавал значения их наличию, сейчас же они провоцировали иррациональное отторжение и злость. Хотелось подняться на ноги и начать лихорадочно сметать с полок одну вещь за другой, слушая, как с грохотом падают на пол пары обуви, рубашки, рассортированные по цветам, джинсы и классические брюки, сложенные аккуратными стопками.       Умом Реджинальд понимал, что этот поступок будет выглядеть глупо, вместе с тем, подсознательно, определял, чем вызвана агрессия. Вещи, как частичная демонстрация финансовой стабильности, подаренной авантюрой тех лет. Не будь в его жизни обмана, возможно, не было бы и этих вещей, и этой комнаты. Их точно не было бы, но...       – Ты жалкий и глупый, Реджи, – прошептал, с трудом удержавшись от того, чтобы не пихнуть ни в чём не повинную сумку.       Просто взял её в руки и вытряхнул на пол гардеробной содержимое.       Ничего особенного, ничего необычного. Немного личных вещей, плеер, спутанные наушники, антисептик, влажные салфетки. Ничего важного, ничего такого, что могло бы представлять интерес.       Большую часть перевезённых во время прошлого перелёта вещей Реджинальд всё же оставил в Нью-Йорке, подсознательно понимая, что распрощаться с этим городом на столь же продолжительный срок, как прежде, уже не сумеет. Он говорил Хэйвуду, что, возможно, не вернётся, но в глубине души знал, что лжёт.       Англия была его любимой страной лишь до того момента, пока на горизонте вновь не нарисовалось прошлое в лице Хэйвуда и не разрушило привычную жизнь, оставив от неё руины.       Ладно-ладно, Реджинальд сам постарался, устроив себе проверку на прочность. И, как показала практика, получилось у него не слишком убедительно. Играть до конца в начальника и подчинённого не вышло, он жаждал убрать эти мешающие барьеры, вернув отношения, близкие к тем, что связывали их в прежней жизни. Поставленной цели добился, конечно. Но кому от этого стало легче?       Какие перспективы открывались перед ним теперь? Вечно жить во лжи? Продолжать до конца жизни водить Хэйвуда за нос?       Он сам первым сдавался. На кончике языка пощипывало от скопившихся слов признания, но их вновь и вновь приходилось запихивать в глотку, чтобы не совершить ошибку, имеющую крайне неподъёмную цену.       Швырнув плеер вместе с наушниками на кровать, Реджинальд определил антисептик и салфетки в ванную комнату.       Чистые вещи нужно было распределить по полкам, грязные по-хорошему следовало бы отправить в стирку, он же продолжал стоять и смотреть на них.       Зарывшись ладонью в волосы, пропустил пряди сквозь пальцы и прикрыл глаза.       Сцена в аэропорту никак не желала уходить из головы, постоянно напоминая о том, как Хэйвуд смотрел ему вослед. И о том, как они целовались посреди зала ожидания, наплевав на присутствие поблизости немалого количества посторонних людей.       – Не улетай, – просил Хэйвуд.       – Я вернусь. Обещаю.       Собственная фраза неоднократно всплывала в сознании за время перелёта.       Около восьми часов очередных душераздирающих мучений и мрачных мыслей, напрямую связанных с событиями прошлого.       Запах гари, стремительное падение, крик испуганных людей. И взгляд настоящего Реджинальда, смотревшего прямо на него огромными от ужаса глазами.       Счастливый случай, благодаря которому им удалось спастись.       Когда другие оказались в безвыходном положении, они сумели вырваться из рук смерти, пусть даже она порядочно подпортила шкуру и матери, и сыну. В сравнении с тем, что получили другие, их жертва была мизерной и вполне окупилась в дальнейшем.       Шанс один на миллион, который вряд ли повторится ещё раз.       Одна улыбка судьбы стоит дорого. И улыбки эти случаются редко.       Реджинальд потянулся к вещам, подхватывая их с пола и рассовывая по местам. О порядке речи не шло, но сейчас его это и не волновало. Просто хотелось занять себя хоть чем-то, чтобы избавиться от мыслей о Хэйвуде и определённом количестве времени, проведённом рядом с ним. Сейчас, уже после того, как однажды им пришлось расстаться по стечению обстоятельств.       Две ночи и один день.       Рабочие вопросы по боку и спонтанный отпуск, рассказывать о котором отцу Реджинальд не собирался.       Лишь незадолго до вылета позвонил Шинейд, чтобы принести извинения за доставленные неудобства и пренебрежение обязанностями. По сути, ему не за что было извиняться, свою работу он делал, и она уже неоднократно приносила компании доход, всё остальное выполнялось на добровольных началах, никто не принуждал. Однако Реджинальд всё равно чувствовал себя неловко на фоне такой выходки.       О реальных причинах отсутствия он ничего не сказал, придумав за считанные секунды предлог.       Неизвестно, поверила ему ассистент или нет, но многозначительного хмыканья и смешков в ответ не последовало.       Шинейд продолжала демонстрировать завидный профессионализм и не фамильярничала с начальством, подкалывая его по поводу и без оного.       До того, как связаться с Шинейд, он предпочёл оказаться вне зоны доступа, выведя телефон из строя.       Того же хотел и от Хэйвуда.       – Отключи телефон, – шептал Реджинальд. – Отключи хотя бы сегодня.       В какой-то мере, эта просьба была мерой предосторожности. На будущее.       Телефон у Хэйвуда не разрывался от звонков и сообщений, просто выпал из кармана, ударившись об пол и чудом не разбившись. А Реджинальд, зацепившись за вещь взглядом, подсознательно почувствовал угрозу, поймав себя на мысли, что стоит только зазвучать рингтону, как Хэйвуд моментально позабудет обо всём, кроме работы, и придётся довольствоваться собственными мечтами, а не обществом другого человека.       Реджинальду не хотелось делить внимание Хэйвуда с кем-то ещё, независимо от того, кем окажется звонящий. Вообще ни с кем, если такое возможно.       Реджинальд слишком долго ждал этого момента. И теперь, когда всё стало реальным, боялся проснуться, оказавшись в реальности, далеко-далеко от Хэйвуда.       Время в ту ночь тянулось медленно, будто сжалившись над Реджинальдом, позволив продлить желанный момент, насладиться им, прочувствовав всё от первой до последней секунды.       Остро, ярко, невероятно.       Реджинальд помнил Хэйвуда мальчишкой с охапкой обледеневших кленовых листьев в ладонях, и парой – во рту.       Помнил их безумные выходки с перьевыми подушками, ночёвки на чердаке пансионата, вырезание фонарей из тыкв и расклеивание силуэтов чёрных кошек, выгибающих изящные спинки, на оконных стёклах.       Книги по минералогии, которые они читали вместе, лёжа там же, на чердаке, среди пыльных чемоданов, набитых всякой всячиной, и маленькую коллекцию Хэйвуда, которой он гордился.       Помнил, как приходил в кафе, где Хэйвуд подрабатывал, и стоял на улице, прислонившись ладонями к стеклу, в ожидании, когда у друга закончится смена.       Кусачий йод на сбитых костяшках и марлевые тампоны, которыми этот самый йод на пострадавшие места наносился.       Овсяное печенье, колу в высоких стаканах, бейсбольные мячи, опилки в волосах и ночные разговоры.       Он помнил всё, в чём хотя бы минимально фигурировал Хэйвуд.       Тем удивительнее было осознавать, что Хэйвуд уже не тот мальчишка с ухмылкой на губах, не тот недоворишка, считавший, что кленовые листья, стащенные из чужого сада и покрытые льдом, можно сравнить с лакомством.       Когда-то они оба были детьми из пригорода, судьба которых представлялась довольно неопределённой.       Один грезил построением карьеры в полиции, второй не знал, чем хочет заниматься, но подсознательно готовился к тому, что однажды получит бразды правления в свои руки и будет заниматься жизнью пансионата, как это делала мать.       В итоге, у обоих всё сложилось не так, как планировалось.       Пансионат разорился и место, прочно ассоциировавшееся с детством, сравняли с землёй, вместо этого появилась возможность реализовать себя в другой, не менее приятной и интересной сфере.       Хэйвуд разочаровался в работе полицейских и ушёл на вольные хлеба, переманив за собой приятеля. Вроде бы занимался любимым делом, но вместе с тем, не обошлось без внесения корректив в изначально задуманный план.       Всё течёт и меняется, напоминал себе Реджинальд.       И тут же поправлял собственное высказывание, признавая, что это уточнение имеет силу, несмотря не на что.       Иногда встречается нечто, остающееся неизменным на протяжении длительного времени, не угасающее с годами.       К их с Хэйвудом отношениям эта поправка была применима.       Они по-прежнему легко понимали друг друга.       Чувствовали на подсознательном уровне.       Учитывая то общение, что складывалось на первых порах, поверить в правдивость последнего утверждения было проблематично, но Реджинальд знал правду и не сомневался, что однажды у них получится вернуть утраченное. Или же трансформировать прежнюю дружбу взахлёб, превратив её в такую же любовь.       Последний вариант нравился ему сильнее всего.       Он грезил этим больше десятка лет, не забывая Хэйвуда. Не позволяя себе забыть. Хэйвуд оставался единственным человеком из прошлого, которого Реджинальд наотрез отказался вычёркивать из памяти.       Моментами его одолевали сомнения. Пристально глядя в глаза Хэйвуду, он желал только одного, чтобы тот увидел в них правду, прочитал без слов, узнал, обнял и назвал тем именем, что прежде отскакивало от зубов, поскольку с языка не сходило.       Наваждение проходило быстро. Хэйвуд называл его сначала мистером Мерритом, потом – Реджинальдом, но никогда – Гленом.       Реджинальду казалось, что сумасшествие бродит где-то совсем рядом. Он хотел, чтобы Хэйвуд вспомнил его прежнего, и вместе с тем боялся, что это желание сбудется. Он не представлял, как отреагирует, если Хэйвуд вдруг обратится к нему иначе, не так, как сейчас.       Логика подсказывала, что нужно придерживаться выбранной линии поведении до финала, никого, даже лучшего друга не посвящая в тайны, но... Смог бы он промолчать?       Результатом длительных размышлений стал «идеальный» вариант. Проверить, есть ли смысл в этих ритуальных танцах, или же стоит отказаться от них, не тратя понапрасну время. Короче говоря, просто оказаться с Хэйвудом в одной постели, чтобы найти ответ на вопрос, мучающий с незапамятных времён.       Чем же продиктовано желание быть рядом с ним?       Сожаление об утраченной некогда связи? Действительно, давняя влюблённость в лучшего друга, которая не угасла с годами, а только усилилась и превратилась в торнадо, стоило лишь вновь с ним пересечься? Или не менее давнее желание, зародившиеся на основе дружбы и, в чём-то её разрушившее, окончательно размыв границу между чувствами?       Наверное, именно в совместных воспоминаниях и скрывался главный источник неловкости, мешающий воспринимать друга в ином качестве. Знать друг о друге столько, сколько не знали и родители. Секреты на двоих, совместные драки, гадости, подстроенные врагам в отместку, коварные планы по завоеванию мира, споры до хрипоты о том, какой из героев комиксов круче.       Какая уж тут сексуальность? Какое желание?       В представлении Реджинальда всё вышеперечисленное не устроило переворот. Эти воспоминания были яркими эпизодами его жизни, ассоциирующиеся с теплотой, помогающие в моменты отчаяния.       Он обещал себе, живя в Лондоне, что однажды обязательно вернётся и отыщет лучшего друга. Хотя бы с целью посмотреть, как тот живёт. Несколько раз Реджинальд порывался это сделать, но потом сам себя и останавливал, боясь получить результат не слишком утешительный.       Для него, разумеется.       Хэйвуд мог оказаться давно, прочно и счастливо женатым. Работать в полицейском участке, карабкаясь наверх по карьерной лестнице, завести парочку детишек и собаку. Ездить с ними летом на пляж и покупать мороженое, а ранней осенью готовить барбекю в саду, похожем на тот, что был во дворе «Зимних клёнов».       Отдельные штрихи нарисованной картины в жизни Хэйвуда присутствовали, теперь Реджинальд знал наверняка.       За время общения он успел выведать множество подробностей, связанных с неудачным браком, не менее неудачными отношениями, которые Хэйвуд не думал узаконивать, о работе и повышении, маячившем в перспективе.       «Я хотел бы сделать тебя счастливым», – думал Реджинальд, глядя на собеседника, и тут же тонул в противоречиях, понимая, что его представление о счастье может отличаться от понятий Хэйвуда.       Исходя из рассказов, Реджинальд сам сделал такой вывод.       Хэйвуд, в общем-то, не жаловался и не говорил, что находится на грани отчаяния в связи с отсутствием личной жизни. Он лишь констатировал факт, что отношения были и, да, все пошли прахом. Большинство по его вине. С его стороны заинтересованность приближалась к нулю.       На вопрос Реджинальда, почему так получилось, Хэйвуд не ответил. Точнее, ответил, но сделал это по правилам топорного этикета.       Того самого, когда собеседника вроде не посылаешь открыто, но даёшь понять, что разговор идёт не в лучшем направлении. Стоит сменить тему.       Его ответ уложился в одно слово.       Просто.       План Реджинальда трещал по швам, эксперимент провалился, вероятнее всего, в момент старта.       С каждой новой встречей Реджинальд сильнее убеждался, что дело не в желании, что настойчиво требует удовлетворения, не в пережитках подростковой влюблённости, вспыхнувшей с новой силой. И не в том, что он подменяет понятия.       Он по-прежнему тянулся к Хэйвуду, но теперь к желанию дружить добавились иные чувства.       Ему было мало одной лишь дружбы. Он готов был отдать многое за то, чтобы Хэйвуд увидел в нём привлекательного мужчину, а не большеротую и остроносую куклу из модного бизнеса, которая способна думать лишь о блеске бриллиантов и богемных развлечениях.       Впервые в жизни Реджинальд начал искать изъяны в собственной внешности, которая была, по правде говоря, не слишком привлекательной, но с долей очарования. И если прежде это не было поводом для сожаления, поскольку отсутствие сногсшибательной красоты компенсировалось качествами характера, то теперь действовало на нервы.       Подростковые комплексы, благополучно обошедшие его стороной в положенное время, проснулись весьма не вовремя.       Рядом с Хэйвудом Реджинальд вновь чувствовал себя тем мальчишкой, которым был в момент их знакомства.       Не в плане возраста, поступков, мыслей и умозаключений.       Он просто-напросто робел.       Он терял все навыки соблазнения, которые успел получить прежде; доверял Хэйвуду безоговорочно и не знал, как сказать о своих чувствах, чтобы это не выглядело нелепо. Он даже поцеловать его не смог решительно, прикоснувшись с трепетом, сомнениями и смутной надеждой на ответные действия.       Реджинальд сжал в руках пакет с одеждой.       Той самой, что была на нём в вечер, ознаменованный свиданием с Хэйвудом.       Той, что, будучи разбросанной, обозначила путь от начала лестницы до спальни на втором этаже.       Две ночи и один день в отрыве от внешнего мира, посвящённые только им.       Раньше Реджинальд мог лишь строить предположения и догадываться, теперь уже знал наверняка, вопросов не осталось.       Минимум теории, зато приличное количество практики.       И Реджинальд осознавал, что никогда не забудет этот день и эти ночи, проведённые в одной постели с лучшим другом детства.       Хэйвуд был чутким и заботливым любовником, способным предугадывать все желания и, кажется, знал о теле Реджинальда больше, чем он сам. Иначе как можно было объяснить тот факт, что оно так отчаянно и рьяно реагировало на любое прикосновение, откликалось и тянулось за продолжением?       Реджинальд чувствовал себя марионеткой на ниточках и ничего не мог с собой поделать. Он не хотел ничего менять.       Он сходил с ума от желания, от страсти, от восхищения, от голоса, который нашёптывал ему на ухо пошлости вместе со словами, заверяющими, что он самый красивый, восхитительный, развратный, отзывчивый и чувствительный.       Смазанными кадрами на плёнке жизни были обрывки воспоминаний об этом уединении и кроличьих инстинктах, внезапно проснувшихся и столь остро заявивших о себе.       Если прежде, до того, как Хэйвуд ответил на его поцелуй, ещё были какие-то сомнения, то позднее их смело моментально, не оставив никаких препятствий.       Прилив стыда, который мог показаться в теории, так и остался за гранью.       Чего точно не было, так это смущения и мыслей о том, что своими действиями он, Реджинальд, совершает непоправимую ошибку.       Отдельными бликами проявлялись в воспоминаниях события того вечера.       Ладони на бёдрах, грубая джинсовая ткань под пальцами, прохладные простыни, одеяло, сброшенное на пол, мигающий свет, который никак не желал успокаиваться.       Пальцы, зарывающиеся в жёсткие от геля волосы, прикосновения языка к внутренней поверхности бёдер, собственный стон, протяжный и умоляющий.       Никаких ограничений, никаких рамок.       Самый восхитительно бесстыдный секс в его жизни, равных которому не было прежде, несмотря на относительно немалый опыт. И вряд будет в дальнейшем.       – Хэйвуд, что я творю со своей жизнью? – прошептал Реджинальд, понимая, что ответа не последует.       Рядом были лишь ровные ряды полок, забитых вещами.       Реджинальд вновь отшвырнул пакет с грязной одеждой и направился в спальню. Прикинув, сколько времени должно быть в Штатах и будет ли его появление в сети с последующими попытками достучаться до собеседника уместным, Реджинальд открыл ноутбук, нацепил на нос очки, предназначенные для работы за компьютером, и кликнул по значку скайпа.       Его интересовал лист рабочих, а не личных контактов.       Наверное, будь уровень шампанского в крови ниже, а волна воспоминаний, захвативших его, не столь жаркой и при этом сентиментальной, Реджинальд несколько раз подумал бы: а стоит ли?       Однако сейчас его переполняла решимость, и он не собирался откладывать задуманное в долгий ящик.       «Шинейд, мне нужна твоя помощь».       Напечатал быстро и принялся ждать ответа.       Это было полнейшее безумие, но иного способа Реджинальд не придумал. В ход шла импровизация.