За семью печатями

      Возвращаться сюда после длительного перерыва было немного непривычно.       В душе поселились опасения, что всё пойдёт не так, как задумано, и отлаженную систему придётся выстраивать заново. К счастью, все сомнения оказались напрасными. На дверь Реджинальду никто не указывал, в сотый раз документы, удостоверяющие личность, не требовал и подолгу ждать внизу не заставлял.       Встретили его приветливой улыбкой.       – Давно вас не видел.       – Меня не было в городе, – произнёс Реджинальд. – Недавно вернулся, а возможность заглянуть сюда появилась только сейчас. Мистер Шейли на месте? Или сегодня его график изменился?       – В последнее время он вообще здесь редкий гость, – произнёс охранник.       – Правда?       – Да. Сегодня приехал ближе к вечеру, но офис пока не покинул.       – А я... – начал Реджинальд, но почему-то запнулся.       – Пройти? Можете.       – Большое спасибо.       Он прошествовал к лифту и, только оказавшись за закрытыми створками, выдохнул с облегчением. Прислонился спиной к стене и посмотрел в потолок.       На этот раз акклиматизация проходила намного проще, нежели в первый раз. Каких-то две недели прошло с момента возвращения, а он уже чувствует себя, как рыба в воде и не тратит время на длительное раскачивание. Не приходится подталкивать себя, отвешивая ментальные подзатыльники, чтобы пробудиться ото сна, всё получается само собой, практически влёт.       Две недели многочисленных размышлений, разрешения деловых вопросов, организации мероприятий, договорённостей о новых интервью, споров с отчимом и его помощником. А по вечерам – ощутимое одиночество, которое разбавляют разве что живые картинки, сменяющиеся на экране ноутбука.       Кажется, за эти две недели он пересмотрел миллионы сериалов – по серии от каждого, ни одного целиком. Просто пытался занять свободное время и отвлечься. Дать передышку не только себе, но и Хэйвуду.       Реджинальд нарочно сводил общение с ним к минимуму, понимая, что со стороны его поведение может показаться нелепым. Но сам он, подобным образом, старался восстановить душевное равновесие. И подготовить почву для определённых событий. Они могли подарить ему безграничное счастье, а могли и уничтожить все достижения прошлого.       Реджинальд пил чай с мятой и смотрел всё подряд, начиная от классики комедийных сериалов, вроде «Друзей» или «Все любят Реймонда», заканчивая современным образчиком поползновений в сторону тёмной эстетики с тоннами фансервиса, вроде «Ганнибала», и грязными тайнами, сопровождающими борьбу за власть в «Играх престолов».       В былое время Реджинальд вполне мог отыскать что-то интересное в каждом из этих творений развлекательной индустрии, но сейчас сосредоточиться не получалось, и всё, что происходило на экране, его порядком раздражало. Шутки звучали глупо, закадровый смех был тошнотворным, эстетика – вычурной, а диалоги – бестолковыми и бессмысленными, впрочем, как и массовая гибель героев. В двух последних сериалах бесило ещё и жуткое отступление от первоисточника. Этакая экранизация по мотивам, где от канона одно название.       Проплевавшись от вакханалии, творившейся на экране, Реджинальд решительно захлопывал крышку ноутбука и сидел в кромешной темноте.       В такие моменты мысли о двойной жизни одолевали его с удвоенным рвением и вгрызались в горло, как будто раздирали изнутри и пускали кровь. Он захлёбывался этим ощущением и закрывал лицо руками, стараясь отгородиться от происходящего детским жестом.       «Это так просто – взять и сказать», – настойчиво шептал внутренний голос, принимая облик змея-искусителя.       «Сложно», – отвечал Реджинальд и запрокидывал голову, глядя в столь же тёмный, как и всё остальное, потолок комнаты.       Безумно сложно. И чем дальше заходит ложь, чем большую глубину пробивают её корни, тем сложнее становится всё происходящее.       Если бы он сумел набраться мужества и сказать обо всём сразу, жить стало бы на порядок проще.       Сейчас этот вариант потерял актуальность, ситуация усугубилась, а умением отматывать время назад Реджинальд, увы, не обладал.       Две недели, отведённые под размышления, нисколько его не успокоили. Напротив, накрутили нервы настолько, что они стали похожи на струны, готовые лопнуть от малейшего неосторожного движения. Только прикоснись – сразу зазвенит рассечённый воздух. Получите плачевный результат и распишитесь.       Подписи здесь и вот здесь, пожалуйста.       «Что ты скажешь ему, когда откроешь дверь? Просто улыбнёшься? Или начнёшь с порога каяться? Вряд ли. Последнее точно не сделаешь. У тебя в запасе ещё неделя, которую ты сам себе подарил. Неделя, чтобы сдвинуть всё с мёртвой точки или... оставить всё, как есть».       Реджинальд тяжело вздохнул, понимая, что время, отведённое на очередной разговор с самим собой, закончилось. Лифт поднялся на нужный этаж, створки его разъехались, приглашая посетителя выйти в коридор и добраться до нужного кабинета. Можно было, конечно, отказаться от этого, остаться внутри и поехать вниз, а потом уйти, предварительно попросив охранника не распространяться о визите. Но это было даже не слабостью, это было настоящей трусостью, граничащей с тупостью.       Приёмная секретаря вновь пустовала. Хилари, о которой Реджинальд знал только из рассказов Хэйвуда, уже отправилась домой, впрочем, как и все остальные сотрудники агентства. Только Хэйвуд имел обыкновение задерживаться здесь допоздна и покидать офисное здание в тот момент, когда его коллеги уже вовсю готовились ко сну.       На сотую долю секунды тишина, царившая здесь, показалась Реджинальду зловещей.       Он осторожно постучал.       Ответа не последовало.       Переборов внутреннее напряжение, Реджинальд натянуто улыбнулся, после чего открыл дверь.       – Хэйвуд? – позвал тихо.       Воображение не дремало, в сжатые сроки развернув перед глазами яркую картину не самых радостных событий, максимально схожих с теми, что обычно появляются в сериалах криминальной направленности.       Реджинальд с трудом отмахнулся от желания поскорее смыться отсюда, чтобы не стать первым в списке потенциальных преступников. Он помотал головой, отгоняя непрошеные видения, и вновь перевёл взгляд в сторону стола.       – Хэйвуд, – повторил Реджинальд чуть громче, в очередной раз не получив ответа.       Всё, что представлялось пугающим, теперь сменило эмоциональную окраску и стало забавным. Реджинальд закрыл дверь и, подойдя ближе, замер на месте, внимательно рассматривая Хэйвуда.       Ошибки быть не могло, тот действительно уснул в кабинете.       Удивительная беспечность.       Но Реджинальд нисколько не удивился, помня о том, насколько ненормированный у Хэйвуда график. Если дело очень важное и требуется предоставить результаты к определённому сроку, Хэйвуд будет жертвовать сном, только бы к назначенному времени положить на стол заказчика папку с отчётом и всеми необходимыми материалами.       Осознание случившегося вызвало у Реджинальда искреннюю улыбку. Он потянулся, чтобы прикоснуться к Хэйвуду; на мгновение ладонь замерла в воздухе, а потом легко провела по волосам.       – Мистер Шейли, – прошептал Реджинальд, наклонившись близко-близко. – Нехорошо спать на рабочем месте.       Хмыкнул и, воспользовавшись ситуацией, поцеловал Хэйвуда в висок. Конечно, он рисковал, совершая подобный поступок. Не потому, что мог услышать в ответ какое-то незнакомое имя, а с точки зрения безопасности. Одно неосторожное движение, и вот уже травма на горизонте нарисовалась. Незначительная, но неприятная.       Реджинальд всё это понимал, но удержаться не мог. Слишком сильным оказалось желание прикоснуться, силы для сопротивления находились с трудом, да, в общем-то, не было особого смысла в их поиске.       Происходящее напоминало Реджинальду о счастливых временах до переезда в Лондон, и атмосфера представлялась схожей с той, что царила некогда в пансионате. Пусть здесь не было знакомого антуража и максимально привычного уюта, это всё равно не умаляло очарования ситуация.       Разница состояла ещё и в собственных поступках, которых он не мог позволить себе прежде, зато теперь делал всё, без оглядки на возможные последствия. Зная, что его действия не вызовут протеста, а будут восприняты положительно.       Прикасаться к Хэйвуду, сонному, а оттого поразительно беззащитному и трогательному, было приятно. Однако Реджинальд признавал, что всё могло стать ещё приятнее, если бы его действия получили отклик, а не оставались односторонними.       Только теперь, оказавшись максимально близко к Хэйвуду, он вновь, в полной мере, осознал, насколько высока потребность в общении с этим человеком. Хотелось слышать его голос, смеяться над общими шутками, заниматься какими-то повседневными делами вместе, прикасаться к нему и ощущать ответные прикосновения.       Когда-то сама мысль о влюблённости в лучшего друга казалась ему странной, а собственные ощущения и переживания, связанные с появлением не совсем обычных чувств, ввергали в пучину сомнений. Он никогда ни о чём подобном не заикался и старался никак свои мысли не выдавать, даже намёками.       Вместе с тем, отчаянно боялся наступления момента, когда в их запредельной и невероятной дружбе появятся трещины, спровоцированные переменами. Однажды Хэйвуду просто надоест общество подростка, и он найдёт себе иную компанию, более подходящую по возрасту и по интересам.       Ну, или просто заведёт отношения, и к их дуэту прибьётся девушка. Со временем станет понятно, кто в компании лишний, и придётся отойти в сторону, чтобы не мешать своим присутствием, вызывая у влюблённых глухое раздражение.       Времени на анализ ситуации у Реджинальда, в итоге, оказалось предостаточно. Иногда он приходил к выводу, гласившему, что приличная отсрочка пошла на пользу. Они оба повзрослели, обзавелись тем, что гордо именуется жизненным опытом, научились чему-то новому, чтобы в дальнейшем не повторять ошибок юности. Но поверить в это и проникнуться лживой теорией не получалось.       Про себя Реджинальд опровергал эти заявления, называя их чушью собачьей и вспоминая, что большинство пассий относилось к одному внешнему типажу – короткие темные волосы, светлые глаза. И рост – немногим выше, чем у него самого. Реджинальд не совершал непростительных ошибок, не называл этих людей другим именем и не пытался разглядеть в их лицах черты знакомые черты, отдавая себе отчёт в том, что происходит. Просто глубоко внутри жаждал оказаться рядом с Хэйвудом, как в старые, добрые времена.       Он неоднократно слышал, что со временем хочется разнообразия, а стабильность приедается. И готов был с жаром опровергать это заявление, потому что ему разнообразие не требовалось. Он искал в новых знакомых кого-то максимально похожего на Хэйвуда, с которым они всегда, с первого столкновения, оказались на одной волне.       Влюбиться в лучшего друга...       Как это примитивно и пошло, сказали бы другие.       Как это классно и восхитительно, отпарировал бы Реджинальд.       И сейчас, когда он действительно получил возможность находиться рядом с Хэйвудом, для полного счастья не хватало только одного. Вечно на пути вставали какие-то преграды, неизменные «но», отравляющие жизнь.       Он собирался провести ладонью по волосам Хэйвуда ещё раз, воспользовавшись подвернувшимся шансом, но не успел. Его перехватили за запястье.       Реджинальд почувствовал себя нарушителем закона, застигнутым непосредственно на месте преступления, но высвободиться из хватки не пытался. Вариант с позорным бегством, как в доме Хельмута, он больше не рассматривал.       – Детектив Шейли, – произнёс Реджинальд, улыбнувшись. – Мне простят вторжение в личное пространство и не станут наказывать по всей строгости? Или же стоит приготовить оправдательную речь и беспокоить семейного адвоката?       – Ты вернулся.       – Да, буквально сегодня. И почти сразу решил заглянуть на огонёк, полагая, что снова застану тебя на рабочем месте. Не ошибся, ты действительно оказался здесь, но я совсем не думал, что обнаружу тебя спящим. Снова литры кофе, бессонные ночи в объятиях работы, и, как следствие – усталость?       – Последняя неделя была чертовски трудной, – Хэйвуд ослабил хватку, удерживающую запястье Реджинальда, но совсем его не выпустил. – Времени на отдых почти не остаётся, но я не теряю надежды разобраться с наплывом забот в ближайшее время, а потом взять небольшой отпуск и посвятить время исключительно реализации собственных желаний.       – Хэйвуд.       – Да?       – Когда ты отдыхал в последний раз?       Хэйвуд нахмурился, перебирая в голове дни, посвящённые отдыху на сто процентов. Отключённый телефон, полная недоступность в социальных сетях и программах обмена моментальными сообщениями, время, посвящённое только самому себе... Пожалуй, такого с ним давно не случалось.       – Не помню, – признался честно, откинувшись на спинку стула и пристально посмотрев на Реджинальда. – Наверное, в прошлой жизни. Реджи?       – Что?       – Тебе не кажется, что наша встреча проходит не по правилам?       – Кажется, – отозвался Реджинальд, немного наклонившись вперёд и опираясь свободной рукой на столешницу. – Но всё ведь можно исправить, если, конечно...       Признаться, его самого не оставляло некое состояние внутреннего оцепенения. Когда Хэйвуд заговорил, а сам он ответил на реплики собеседника, в голове пронеслись мысли о появлении отчуждения или охлаждения со стороны Хэйвуда, спровоцированных их ограниченным общением.       Эти умозаключения Реджинальда не радовали.       На кончике языка не то, что крутились, а отпечатались огненной вязью буквы, составляющие один-единственный, актуальный вопрос, озвучить который было равнозначно признанию собственных слабостей и зависимостей.       Ты скучал по мне?       Спросить – всё равно, что дать непрозрачный намёк относительно желаемого ответа. Реджинальду не хотелось насильно выбивать признания и требовать от Хэйвуда приятных слов.       Он предпочитал расклад, при котором бы всё происходило само собой, без дополнительных напоминаний, просьб и указаний.       Находясь в непосредственной близости от Хэйвуда, глядя на него пристально, Реджинальд старался демонстрировать непоколебимость, как можно меньше выдавая собственные переживания. Впрочем, не сомневался, что во взгляде тот самый вопрос прочитывается в одно мгновение. Для Хэйвуда расшифровать истинное послание будет проще простого, никаких интриг и тайн.       «... тебе этого хочется», – добавить Реджинальд уже не успел.       – Конечно, – эхом повторил Хэйвуд, поглаживая его запястье большим пальцем.       Протянув вторую руку, прихватил воротник и потянул ближе, оставив слова для других, более располагающих к этому случаев. Сейчас разговор был немного нервным, даже натянутым. Прежде всего, со стороны самого Реджинальда, продолжавшего внутренне разрываться на части.       Ему приятно было знать, что Хэйвуд ждал, но в голове настойчиво билась одна из наиболее противных мыслей.       Он не помнит меня настоящего...       А так хотелось.       Реджинальд всё бы отдал за возможность услышать прежнее имя из уст Хэйвуда, за возможность скинуть маску и стать тем, кем был до исчезновения. За ту лёгкость, которая царила в отношениях Хэйвуда Шейли и Глена Рипли, и которая теперь прогуливалась где-то на дальнем расстоянии, не решаясь подобраться ближе.       Правильно говорят, что на лжи отношения построить невозможно. Чем дольше длится эпопея с обманом, тем большее количество неприятностей маячит в перспективе, при условии, что вся фикция однажды разрушится, а правда максимально обнажится и предстанет в первозданном виде перед наблюдателями.       Всё неправильно. Не так, как должно быть... Совсем не так.       Он целовал Хэйвуда, правильнее сказать – осторожно отвечал на его поцелуй, позволяя удерживать первенство и не претендуя на что-то большее. Он закрывал глаза, чтобы не позволить ненужной сентиментальности прорваться наружу вместе со слезами, которых скопилось великое множество, и все они хотели быть выплаканными, но вновь и вновь вынуждены были высыхать, не падая каплями со слипшихся ресниц.       Личина Реджинальда Меррита, когда-то послужившая спасением, теперь представлялась персональным проклятьем.       Те имя и жизнь, которые удалось полюбить и прочувствовать, сделать своими, теперь вновь стали далёкими и чужими.       Со всеми остальными Реджинальд мог притворяться, но Хэйвуд стал камнем преткновения, после которого привычная жизнь раскололась на две части, и от былого уюта даже минимального напоминания не осталось.       Реджинальд чувствовал себя человеком, страдающим от раздвоения личности. И соединить воедино этих людей уже не получалось. Когда Хэйвуд смотрел на него и звал по имени, внутри что-то неприятно скребло и начинало кровоточить, наполняя душу свежими ранами.       Личность, казалось бы, давно умершая и благополучно похороненная, не могла усидеть на месте, она билась, царапалась и скулила. Протяжно выла, рыдая от запредельного отчаяния. А Реджинальд признавал, что он оказался не из тех, кто с лёгкостью забывает и отказывается от прошлого.       Благими намерениями он выстелил себе и матери дорогу в благополучную, глянцевую жизнь, наполненную многочисленными штучками лакшери-сегмента, у них было всё и даже больше, чем он когда-то мог пожелать. Столько, что всё это вылилось в обыденность и рутину, перестав провоцировать восторг.       Их не прельщал блеск бриллиантов, ставший привычным, а потому потерявший львиную долю привлекательности, и вкус дорогого шампанского уже не казался столь прекрасным, как прежде, превратившись в обычный напиток, каких множество. Их дома и интерьеры комнат в этих самых домах не имели значения, машины не приносили радости, гардеробные комнаты, доверху набитые брендовой одеждой, тоже не играли никакой роли. Во всяком случае, в жизни Реджинальда.       Соня не упрекала его ни в чём и никогда. Она не устроила скандал с разоблачением, когда пришла в себя и услышала от сына, дежурившего в госпитале днями и ночами, новую версию их жизни. Не сделала этого и позднее. Им не пришлось тратить много времени на обсуждение сложившейся ситуации и спорить до хрипоты, доказывая правильность своей точки зрения. Они сразу же пришли к единым выводам и от принятого решения не отступали.       Теперь Реджинальд сам себе создавал проблемы, сам же не мог с ними разобраться. Чем больше делал, тем сильнее увязал в топком болоте, тем сложнее давались следующие шаги. Он вполне заслуженно боялся, что каждый новый шаг может стать для него последним, а потом трясина затянет навечно, и он потеряет всё, чем дорожил. Потеряет безвозвратно.       Ему не дадут шанса на исправление роковых ошибок.       Кажется, эмоциям стало тесно в привычном уже плену, иными словами Реджинальд объяснить происходящее просто не мог.       Он сам не заметил, как так получилось, и с удивлением понял, что глаза на мокром месте, ощутив прикосновение. Хэйвуд осторожно провёл большим пальцем по коже, вдоль линии роста ресниц, стирая влажную дорожку.       От собственных ощущений Реджинальда и, правда, слегка веяло безумием.       Пока другие люди, состоящие в отношениях, ревновали своих партнёров к потенциальным соперникам или соперницам, он акцентировал внимание на ненависти одной своей личности к другой. Он ненавидел имя Реджинальда за то, что именно оно срывалось с губ Хэйвуда. За эти обращения, прикосновения, поцелуи, за само отношение, которое получал самозванец, живущий под именем наследника семьи Меррит.       «Вспомни меня, пожалуйста», – с отчаянием думал он.       Но Хэйвуд продолжал называть его Реджинальдом, вопреки этим отчаянным, но оставшимся не озвученными желаниям.       Вырваться из этой кожи, из этого имени, из этой фальшивой личности – всё, чего хотел Реджинальд. И, наверное, повышенная концентрация этого желания сделала своё дело, ослабив защитные барьеры и заставив его, наплевав на доводы разума, несколько понизить уровень самоконтроля.       – Что-то случилось? – спросил Хэйвуд, отстранившись.       Реджинальд лишь отрицательно покачал головой, понимая, в очередной раз, что скорее проглотит язык, чем скажет правду. Он не хотел ни в чём признаваться, он ждал чуда, надеялся, что Хэйвуд сам всё поймёт.       Но время шло.       Бежало.       Летело.       Ничего не менялось.       В жизни Реджинальда не было более нелепых причин для страдания. Но и такой острой потребности быть узнанным прежде тоже не наблюдалось. Наверное, не стоило так прикипать душой к событиям детства и юности, бережно лелея в душе воспоминания о буднях «Зимних клёнов», об их общей памяти. О письмах, что превратились в пепел, но каждая их строчка без труда вставала у Реджинальда перед глазами, стоило только опустить веки и подумать о Хэйвуде.       Казалось, что он заучил каждое письмо лучшего друга наизусть, как и собственные ответы.       Как преданные поклонницы засыпают, глядя на плакаты с изображением своих кумиров, так и он – до перелёта и отказа от своего лица – засыпал, лишь насмотревшись на совместную с Хэйвудом фотографию, сделанную на фоне пансионата.       Память была тем отягчающим обстоятельством, от которого невозможно избавиться.       Играть в незнакомца, рассказывая о событиях прошедших лет, свидетелем которых Хэйвуду стать не довелось, было просто лишь на первых порах. А вот придумать себе новое детство, друзей и школьную жизнь не получилось. Каждая попытка оборачивалась крахом, и ложь теряла свой сладкий вкус, становясь приторно-липкой субстанцией с послевкусием тошнотворного дешёвого красителя.       – Всё нормально, – отозвался Реджинальд, заталкивая переживания глубоко-глубоко и мысленно отдавая приказ держать себя в руках. – Это... просто…       – Мне кажется, что нет. Не просто, – отпарировал Хэйвуд, продолжая пытать собеседника взглядом. – Я же вижу, тебя что-то угнетает.       – Мои тараканы, – попытался отшутиться Реджинальд, проводя рукавом по щеке; влажных следов на ткани не обнаружилось, из чего сам собой напрашивался вывод: истерику удалось купировать на начальной стадии, а, значит, всё не так страшно, как представлялось прежде. – Слишком много всего случилось в последнее время. Как только я разберусь со своими проблемами, всё наладится.       – Снова проблемы?       – Теперь они не требуют постороннего вмешательства, носят другой характер и связаны исключительно с активным творческим процессом.       – И из-за этого слёзы?       – Нет. Всего лишь результат переизбытка эмоций. Они не от отчаяния, – солгал Реджинальд, не моргнув глазом. – Скорее, наоборот. Считай, что это слёзы счастья.       Он вновь растянул губы в притворной ухмылке, ощущая, как стремительно накаляется атмосфера, царящая в кабинете. Хэйвуд не поверил ни единому его слову, а потому сейчас выглядел хмурым и крайне сосредоточенным. Как всегда, пытался отыскать в словах второе дно – давала знать о себе профессиональная привычка. Он чувствовал, видел и прекрасно понимал, что его обманывают, но старался не давить на собеседника.       Всё это Реджинальд с лёгкостью прочитал во взгляде, направленном на него, после чего поспешил отвернуться, чтобы больше не подвергаться безмолвным пыткам.       Чем больше лжи, тем сложнее удержать хорошие отношения. Чем чаще ты его обманываешь, тем меньше шансов на благополучный исход дела.       – Надеюсь, однажды ты всё-таки решишь, что мне можно доверять и расскажешь, что довело тебя до такого состояния, – произнёс Хэйвуд, проведя ладонью по лицу и отводя волосы назад.       «Ты. Точнее, воспоминания о нашем прошлом».       – Договорились?       «Не уверен».       – Реджинальд?       – Договорились, – ответил Реджинальд, продолжая прожигать взглядом столешницу и без особого интереса перебирая газеты, лежавшие на ней. – Дело не в недоверии, Хэйвуд. Совсем не в нём. Я доверяю тебе больше, чем кому-либо другому, но сейчас не готов поднимать в разговоре эти темы. Если ты не возражаешь, давай перенесём обсуждение причин моего дурного настроения на определённый срок. Через неделю у нашей компании состоится презентация новой коллекции... Думаю, это самое оптимальное время. Можем поговорить после торжественной части, когда моё присутствие среди гостей уже не будет столь необходимым. Шинейд прекрасно справится с возложенными на неё обязанностями и сделает всё так, как не сделал бы и я, а мы обсудим сложившуюся ситуацию.       Реджинальд чувствовал себя, на редкость гадко, словно паук, запутавшийся в собственной паутине и поплатившийся за это целостностью лапок. Весь сегодняшний вечер оказался насквозь пропитан ложью, начиная с заявления о недавнем возвращении, заканчивая слезами счастья. Начав говорить о невозможности обсуждения причин своих переживаний, Реджинальд уже не лгал, но легче ему от этого не становилось. Он ставил сроки, определявшие его будущее, лишив себя возможности совершения манёвров и собственноручно нарисовав указатель с надписью «Назад дороги нет». Теперь её, действительно, не было. Кисть выпала из рук, оставив на ботинках неаккуратные кляксы, пальцы стягивало от ядовитой краски. Она разъедала кожу и причиняла невероятные страдания.       Прежде мнение подвергалось трансформации каждые пять минут.       Желание признаться во всём сменялось уверенностью в необходимости сохранения тайн. Реджинальд постоянно перетасовывал эти решения, как карты, а потом тянул одну из них, переворачивал, считывал информацию и принимал их в качестве единственного верного исхода дела. Но, спустя небольшой промежуток времени, вновь тянулся к засаленной колоде и принимался решать судьбу с помощью столь ненадёжных магических штучек.       Теперь гадания ушли в сторону, потеряв актуальность. Реджинальд сам себя загнал в рамки и поставил условия.       У него впереди маячило ровно семь дней.       Ни днём больше.       Осталось лишь дождаться наступления решающего вечера и подняться на гильотину, чтобы получить гневную отповедь и окончательное решение, после которого прольётся кровь, а собственную целостность восстановить уже не получится.       «Ты потеряешь его», – твердило подсознание.       Реджинальд почему-то не сомневался, что так всё и будет. Слишком хорошо изучил, в своё время, Хэйвуда и его принципы, ставшие правилами жизни.       Хэйвуд ненавидел ложь, откровенно презирал. А её тут было море разливанное, в котором утонуть, захлебнувшись, дело пары мгновений.       – Хорошо, – не стал спорить Хэйвуд. – Значит, через неделю.       Офис они покидали в сопровождении гнетущего молчания.       Реджинальд всё сильнее убеждался в том, что напрасно сюда приехал, лучше бы продолжал сидеть в темноте, пытаясь пробудить интерес к современному кинематографу, тянуть золотую цепочку, намотанную на ладонь, и сжимать в руке кусочек холодного металла, что так легко нагревался от взаимодействия с кожей. Сначала от него веяло прохладой, а потом становилось всё теплее, и под конец Реджинальду начинало казаться, что он держит в руках раскалённый уголёк.       Для завершения разговора у него был приготовлен подарок, определение которому так и не получилось придумать. То ли прощальный, то ли, наоборот, тот, что ознаменует начало отношений.       Цепочка врезалась в кожу, и Реджинальд представлял, как Хэйвуд швырнёт её небрежно, продемонстрировав отношение к происходящему, после чего поднимется и покинет комнату, отведённую для переговоров.       Вот и вся романтика.       Вину он списывал только на себя, что не способствовало расслаблению и появлению хорошего настроения. Наверное, следовало прислушаться к голосу разума и покинуть здание.       Хэйвуд ощущал напряжённость и нервозность, но вопросов не задавал. Ему не требовалось повторять дважды для закрепления результата. Он и с первого раза услышал, что сейчас не лучший момент для обсуждения передряг, ознаменовавших чужую жизнь. Реджинальд вновь проявлял трусость и убегал от ответственности. Готовился морально. Да только толку от его подготовки не было вовсе.       Он сбежал. С трудом дождался появления Хэйвуда, чтобы сообщить об очередном форс-мажоре, зовущем его к подвигам, и поспешил удалиться. Оказавшись дома, за закрытыми дверями, позволил себе окунуться в ураган эмоций и переживаний.       Он не зарыдал, не начал размазывать сопли по лицу, наматывая их на кулак и используя в качестве носового платка рукава дорогого пальто, он просто ломался под психологическим гнётом, которым сам себя и придавил, не пожалев сил.       Он слышал хруст, знаменующий собой эти действия.       Наедине с собой нечего было стесняться.       Когда ты живёшь один, никто не станет останавливать, хватать за руки, мешая устроить погром. Или лезть с расспросами, увидев слёзы на глазах.       Но никто и не утешит.       Реджинальд с ненавистью и отвращением содрал с себя пальто, представляя, что поступает так со своей поддельной жизнью, швырнул его куда-то в сторону и взбежал вверх по лестнице, в полной темноте.       Дверь спальни громко ударилась о косяк, но он не обратил на это внимания.       – Тебе двадцать восемь, – прошептал обречённо. – А ведёшь себя хуже, чем ребёнок. Хотел подарить другому человеку прекрасный вечер и восхитительную ночь, а вместо этого...       Больше слов для самообличения не нашлось. Нет, в голове их роилась целая тьма, но озвучить их уже не получилось.       От них слишком сильно веяло мазохизмом.       Реджинальд характеризовал свои ощущения одним словом.       Больно.       Ни вечер в компании Хэйвуда, ни тем более ночь, не стали бы исцелением. Они могли усугубить ситуацию, но не спасти.       Каждое новое «Реджинальд» или «Реджи», произнесённое Хэйвудом, наносило новый удар. И не куда-нибудь, а прямо в сердце, одним слитным движением, и от этого становилось невыносимо паршиво. Сначала с этим получалось мириться, глушить неприятные ощущения и отгораживаться мысленно от происходящего. Теперь не осталось никаких сил.       Всё, что он старательно соединял между собой, расходилось в разные стороны.       Прошитая белыми нитками история жизни...       Он лежал, закрыв лицо руками, слушал звенящую тишину и понимал, что, с позиции Хэйвуда, наверняка смотрелся не лучшим образом.       Вряд ли тот вообще разобрал, что произошло, и почему одно настроение стремительно сменилось другим. Соблазнительный тон вдруг стал сдержанным, подчёркнуто деловым, а прикосновения породили результат, противоположный тому, на который были рассчитаны.       Вряд ли он предполагал, что имя, которое человек носит официально, способно причинять такую боль и превращать обычное обращение в пытку.       Великого преступника и признанного мастера аферы из Глена Рипли не вышло.       Ему повезло больше, нежели книжному однофамильцу. Подмены никто не заметил, к ответственности не призвал и не посчитал виновным в гибели истинного носителя имени. Однако легче от этого не становилось.       Всё, что он делал, совершалось ради благополучия матери, а не из-за жажды наживы.       Он неоднократно оправдывал себя этим заявлением, и муки совести отступали, признавая закономерность совершаемых поступков. Ему почти удавалось простить самого себя. Тогда, но не теперь.       Как люди десятилетиями живут под чужими именами и не сходят с ума?       Преступники, получающие фальшивые паспорта и меняющие их с той же скоростью, что дама из высшего света – украшения.       Или же те, кто вынужден отказаться от привычной жизни, попав под программу защиты свидетелей.       Как они приноравливаются к этому обману?       Как им удаётся не выдавать себя?       Суть в том, что они не ищут связи с прошлым.       Не приходят к нему сами и не предлагают сотрудничество. Не наносят себе невидимые глазу обычного человека порезы постоянным возвращением к потоку воспоминаний. И не мечтают снова стать собой прежними.       Они готовы к переменам и знают, на что идут.       Они не хотят, чтобы их вспоминали, стремясь оставаться неузнанными.       В этом их главное отличие от него.       Они гораздо счастливее, чем он.