—Сейчас мне нужна причина не убивать тебя. — Ты не сможешь жить, если не найдешь ответ на вопрос, который гложет тебя. - The Shadow Effect Смерть сводится, в сущности. лишь к более полному ассортименту бесконечных долей одиночества. - В.В. Набоков — Почему всё, что я делаю, должно быть каким-то планом? — с удивлённым видом спросил профессор. — Неужели я не могу творить хаос просто ради хаоса? - Элиезер Юдковский
24 декабря 2017 года, клиника Принцесс Грейс, Лондон
Часы посещения больных давно закончились, и в больнице воцарилась особая, присущая только ей после отбоя тишина. Прекратили грохотать по коридорам колёса каталок, стихли разговоры в общей комнате, и выключенный там же телевизор - старый, с выгнутым экраном и огромной коробкой, полной лучевых трубок - слабо потрескивал, остывая после целого дня. Сёстры в ординаторской пили сладкий чай, устало перешёптываясь о своём тяжёлом хлебе, и чем-то их беседы напоминали те давно минувшие времена, когда сплетничали на кухне после ужина хозяина служанки. Двое медбратьев курили в окошко на лестничном пролёте прямо под знаком: "Курить воспрещается", и посмеивались в кулак над какими-то своими новостями. Пациенты - умиротворённые ли обезболивающим, плачущие ли беззвучно в подушку, дочитывающие ли книгу, пишущие ли смс-ки родным - один за другим выключали свои настольные лампы, заворачивались поуютнее в одеяла и засыпали. Кому-то из них новый день сулил приближение к выздоровлению, кому-то - встречу, а кому-то предстояло не дожить до утра: разбудить соседей по палате воем, грохнуться на пол с кушетки, запутаться в пластиковых трубках и окоченеть, прежде чем остальным принесут утренние лекарства. Новенькая, только-только из медицинского училища, помощница сестёр, отдувалась за остальных на ночном дежурстве. Сидя за высокой стойкой перед экраном компьютера, от света которого - и от усталости - слезились глаза, она отхлёбывала из кружки остывший крепкий кофе без молока и украдкой читала в Интернете какую-то книжку. Работу в госпитале она совмещала с подработкой в кафе, и потому сна ей доставалось совсем немного. На лице её залегли глубокие тени; она часто моргала, чтобы не уснуть, и тщетно пыталась уловить смысл читаемых строк. Продолговатые лампы в коридоре монотонно жужжали, одна из них периодически выключалась на пару мгновений - и девушке с недосыпа мерещилось в тени под ней какое-то смутное движение. Неожиданно она встрепенулась, и сонливость её куда-то запропала: несколько раз перечитав одну и ту же строку, она испуганно глянула в сторону закрытой двери ординаторской, а потом дёрнулась было встать из-за стойки, но в макушку её мягко уперлась чья-то ладонь, вынуждая сесть обратно. - Возьми завтра выходной, - посоветовал ей ободряющим шёпотом Джим Мориарти. - А сейчас отправляйся к остальным и потребуй, чтобы тебя сменили: сколько можно работать? Побледневшая насмерть девушка, сжавшись в комок, в ужасе кивнула; губы её вытянулись в тонкую ниточку, а маленькие ладони сжали край стола. Как только рука, касавшаяся её волос, мягко и почти по-отечески погладив её, исчезла, помощница сестёр вскочила с места и торопливым шагом, почти бегом устремилась к ординаторской. Среди текста девичьей книги о любви, предательстве и прощении виднелись выделенные жирным слова:Я прямо перед тобой, Эшли Нордбёри. Делай, что я говорю. Ты ведь любишь свою бабушку?
Мориарти, обойдя стол, щёлкнул пальцем предусмотрительно облачённой в кожаную перчатку руки по мышке, закрывая окно браузера, а затем, выпрямившись, оглядел коридор. Одиночные вип-палаты были в самом его конце - туда он и отправился. Отыскав нужную дверь, Джим осторожно проскользнул внутрь, тихонько затворяя её за собой, и в нерешительности замер у самого порога. Во всей палате была только одна кушетка; никаких утешительных воздушных шаров, никаких открыток. Торшер в углу был выключен, а тяжёлые шторы задёрнуты - единственным источником света был тускло мерцавший монитор электроэнцефалографа, благодаря которому укрытый тонким одеялом силуэт на кровати был окружён рассеянной, а не плотной темнотой. Снаружи окно отчасти было заметено снегом; фонари, машины и редкие ночные прохожие были далеко внизу: они были совсем одни. Наклонившись, Мориарти разулся и отставил туфли в сторону - со временем с них, как и с аккуратно повешенного в раскрытом шкафу пальто, стекут маленькими мёрзлыми каплями растаявшие снежинки, образуя лужицу. Потоптавшись и обуздав начинавшуюся в руках дрожь, Джим медленно моргнул, поджимая на мгновение губы, отгоняя закравшееся в последний момент мучительное сомнение, - и забрался на кушетку рядом с Шерлоком, осторожно устраиваясь под одеялом. Пружинный матрас тихо скрипнул, когда он, повернувшись на бок, обнял Холмса обеими руками и вжался лицом в его щёку, глубоко вдыхая: и пусть тот, спящий шекспировским сном, едва ли был теплее тридцати трёх градусов, замёрзшему на морозной улице Джиму казалось, что рядом с ним - почти что жарко. Поёрзав, он угнездился поудобнее и закрыл глаза, с полуулыбкой вспоминая о рассказанной однажды в такси сказке. Дыхание Шерлока было размеренным, биение его сердца под ладонью Мориарти - слабым и едва различимым. Какая-то особая, светлая, убаюкивающая грусть, чувство целостности и завершённости - вгоняли его в сонливость, но засыпать было ещё нельзя: сначала - рассказ, сначала - история на ночь. - Ты так ничего и не понял, - шепнул Джим на ухо спящему детективу, - а ведь я дал тебе все ответы; я дал все подсказки, разложил их перед тобой, как угощения. Регистрировавший дельта-ритм* электроэнцефалограф негромко пискнул, обозначая незначительное ускорение работы сердца. Мориарти, с разрумянившимся на студёном ветру лицом, слегка сжал пальцы на ткани шерлоковой больничной пижамы. - Вот, например, моя маленькая задачка с монетками. Я ведь предупреждал тебя, Шерлок, - вздохнул он. - Предупреждал о том, что должно произойти. Где-то в соседней палате кто-то довольно громко захрапел. - Если бы ты сделал всё правильно, у тебя вышло бы, - вполголоса сетовал Джим, - сначала взращение, затем отдых, мольба и, наконец, аббревиатура отделения неотложной помощи. Мориарти сделал вид, что прислушивается к вопросу неподвижно лежавшего на кушетке Холмса, кивая и направляя взгляд влево и вверх. - Как-как? - переспросил он. - Что это всё значит, говоришь? Ай-яй, Шерлок, а ведь мы уже с тобой выяснили, что ты далеко не дурак. Покачав головой в притворном неодобрении, Наполеон преступного мира беспардонно уткнулся своему извечному противнику холодным носом в ухо. - Слушай же, - продолжил он. - "Взращение" значит расширение границ игры. "Отдых" - я беру на себя Вудеваса, а ты уходишь в безопасную тень. "Мольба" - была моим советом: если бы ты ещё тогда остановился, и, вместо того, чтобы привлекать к себе ненужное внимание, просто поговорил со своим братом, всё могло бы быть намного проще. "ER"... Тут он запнулся. - Я хотел сказать, что намереваюсь избавить подружку этого твоего Уотсона от страшного костюма на Хэллоуин, - объяснил он с некоторым раздражением. - Видишь ли, мы все готовы были жертвовать кем угодно, лишь бы остановить спиральные концерты, но Майкрофту не пришло в голову ничего лучше, чем разнести всё в щепки изнутри. Я не мог этого допустить. - Кроме того, - добавил он возмущённо, - на мой взгляд, такому ходу недостаёт стиля: ну кто бы поверил, что за всей этой дьявольщиной стоит глубоко беременный специальный агент в отставке? Мориарти фыркнул, встопорщив тем самым пару шерлоковых кудрявых локонов. Удивительная расслабленность растекалась по всему его телу; он наконец окончательно согрелся и подумывал даже снять свитер, но менять положение не хотелось совершенно, прекращать обнимать Холмса - тоже, и потому Джим, прильнув покрепче, продолжил рассказ. - Я предусмотрел и тот вариант, в котором ты бросишься паранойяльно видеть повсюду анаграммы, - с усмешкой прошептал он, - и в таком случае получилось бы, что я предупредил тебя о ещё одном грядущем событии, касавшемся Лестрейда. Впрочем, ты молодец: узнал мою подпись. Всё было так очевидно, что объяснение давалось Мориарти с трудом. Отягощённый накопившейся усталостью, Джим едва ворочал языком; но растягивать эту зимнюю ночь, в которую он наконец оказался ближе, чем когда бы то ни было, к тому, к кому он стремился почти всю свою сознательную жизнь, было заманчивей. Его бил лёгкий озноб, бывший благостным эмоциональным трепетом; хотелось касаться Шерлока, прижиматься к нему, остаться в этой больнице насовсем. Но именно недостижимость этого, именно обречённость, самый край обрыва у водопада, на котором они оба, покачнувшись, в конце концов обращались друг к другу лицом, отбрасывая оружие, был слаще всего. Мориарти сонно покосился на соединявшие Холмса с многочисленной техникой кабели; геракловы змеи, - подумалось ему. - Что скажешь, если я убью тебя прямо сейчас? - спросил он вдруг, неосознанно повторяя уже сказанные когда-то слова. - И всё закончится, дорогой Шерлок Холмс, всё закончится и оборвётся в тот самый момент, когда должно начаться - не это ли лучший из возможных финалов? Он чуть потянулся вперёд, касаясь рукавом свитера лба детектива, и ресницы его слегка затрепетали в химическом сне. Ухватившись двумя пальцами за кабель, Джим погрузился на мгновение в задумчивость, будто бы всерьёз сомневался, не выдернуть ли его, но, подержав мгновение, бережно отпустил. - А архив? - спросил он. - Неужели ты в итоге не догадался, что я уничтожил значительную часть информации о тех, из кого ты сотворил Вудеваса; тех, кто так или иначе пострадал от АСК десятилетие назад? Что я сделал это для тебя? Мориарти переместил ладонь Холмсу на щёку и принялся отстранённо, ласково поглаживать её большим пальцем, пока говорил. - Я сделал тебе подарок, - улыбнулся он. - В который раз... Шерлок, как маленький ребёнок, причмокнул губами во сне; с тех пор, как он рухнул в судорогах на пол в гостиной на Бейкер-стрит, это был первый раз, когда проявилась мышечная активность. Джим тихо рассмеялся в подушку. За окном неслышно падал снег, за дверью - засыпала у компьютера сменщица юной Нордбёри; здесь, в больничной палате, два истерзанных жизнью и собственным интеллектом человека делили узкую постель. Холмс-младший, грудь которого мерно вздымалась и опускалась, был совершенно неподвижен, и Джим не мог больше сопротивляться окутывавшему их сну. - Жил-был отважный детектив, - прошептал Мориарти, крепко обвивая Шерлока руками и ногами, - и было у него всё, чего он только мог пожелать. Он спасал детей. Помогал возвращать кражи. Вызволял несчастных. У него был лучший друг. У него был уютный дом И был он умён; и всё было хорошо. Пока однажды... - Пока однажды, - засыпая, пробормотал Джим, - он не стал самым настоящим злодеем. Во сне черты его лица смягчились; не осталось и следа от коварной живости, отражавшейся на нём днём, и незаметны были разгладившиеся тревожные морщины меж бровей. Спустя какое-то время рука его, охватывавшая лицо Холмса, расслабилась и переместилась вновь к тому на грудную клетку. Мориарти спал беззаботно, как в раннем детстве - с приоткрытым ртом и без сновидений. Никто не тревожил их; приведённые заранее в неисправность камеры, следившие за госпитальным коридором, успели записать только молоденькую помощницу сестёр, уставившуюся в компьютер и попивающую кофе из облупившейся кружки. Она всё пила и пила его, и только самому внимательному и придирчивому наблюдателю пришло бы в голову, что движения её слегка механичны, слегка зациклены, слегка срежиссированы - совсем как если бы кто-то вставил в чёрно-белый фильм бесконечно повторяющуюся сцену. Когда задолго до рассвета и утреннего обхода Джим очнулся от глубокого сна и сонно поглядел на по-прежнему объятого коматозным забвением консультирующего детектива, он пригладил растрепавшиеся волосы и подумал, что, даже если всё пойдёт не так, если всё пойдёт прахом, он запомнит этот день и это ощущение; оно было для него ново, головокружительно и бесконечно нежно. Обуваясь, а затем набрасывая на плечи знаменитое пальто Шерлока Холмса и оставляя в шкафу своё собственное, он старался запомнить каждую деталь, каждое пятно на полу, каждую отбрасываемую кушеткой тень. Вытряхнув из кармана брюк влажную обеззараживающую салфетку, Джим аккуратно устранил талую воду и спрятал бумажный платок обратно. Оказавшись несколькими минутами позднее снова в коридорах больницы, Мориарти поддался искушению поднять фирменным движением высокий воротник, и, бережно лелея рассеивавшиеся остатки ночи, зашагал к выходу мимо видевшей сны на дежурстве медсестры.конец апреля 1988 года, окрестности реки Сатледж, Индия
Горячий, раскалённый будто порыв ветра всколыхнул и без того пребывавшее в беспорядке пагари** Д'хани, сильного смуглого слуги, сопровождавшего их; почуяв в воздухе копоть, Августус Моран нахмурился и едва заметно усмехнулся. Влажный, тягучий, как смола, едкий, как патока, тяжёлый воздух был пресыщен запахами растений - и всё вокруг них дребезжало, подрагивало и смазывалось, пронизываемое зноем; зверь был совсем близко, и огонь - тоже. Псы, сдерживаемые сильной рукой лорда Морана-старшего, нетерпеливо подставляли сухие носы скудному ветру, жадно ловя след. Молодая сука от переизбытка эмоций коротко взвизгнула, когда почуяла приближение добычи, и Августус пнул её ногой, чтобы заткнулась. - Поторапливайся, - жёстко велел он сыну, обнажая в неискренней улыбке белоснежные зубы. Себастьян кротко кивнул, хотя ладони его горели огнём, а горло было так истерзано сухостью и жаждой, что не выходило даже сглатывать слюну - и потому рот его полнился токсинами, затхлостью и смрадом смерти. - Да, отец, - сказал он. Ни одежда из хемпа***, ни тёплая вода, которую украдкой подсовывал ему сердобольный Д'хани, не спасали его от головокружения и лёгкой, но утомительной постоянной тошноты. Достигавший его ноздрей запах жжёной травы был так въедлив, что Себастьяну думалось - всю жизнь он не забудет его, где бы ни оказался, кем бы ни стал: колкая, дразнящая вонь, которая станет преследовать его так же, как преследует сейчас тигра. Каждый шаг давался ему с трудом, каждый - был победой, и, поднимая взгляд на высокую стройную фигуру отца, он давал себе ежеминутно обещание, что научится его стойкости: безупречно прямая осанка, ровное дыхание, неистребимость. "Выносливость, - любил повторять Августус Моран, - это единственно полезное качество человека". И потому Себастьян скрежетал зубами, но шёл, таща на плече тяжёлую сумку с боеприпасами и тёплыми шерстяными пледами на случай, если ночь застанет их в махане****. В руках он, как и его взрослые спутники, нёс заряженную Lee-Enfield 7.62 - двадцатилетней давности оружие, к которому его отец питал какую-то неизъяснимую слабость - вероятно, тому виной была его ностальгическая привязанность к давно сгинувшей свободе шестидесятых. Отец Себастьяна родился в конце войны, и война так и осталась внутри него расползающейся по уму и телесности язвой, которая травила не только его самого, но и всех вокруг; и в себе Моран-младший чувствовал её отголоски. Кровь, что текла по его венам, была вскипающей, ядовитой - их фамилия и слово "убийца" с каждым поколением сближались всё более, стремясь к отождествлению. Если оставалась в Англии ещё задыхающаяся, сбившаяся с нот хриплая песнь вымирающей аристократии, плода бесконечной череды инцестов, интриг и скрытой за холодной вежливостью ненависти, то Мораны были самым громким голосом в этом гимне самоуничтожению. Величественная бескомпромиссность, австралийская дикость, ирландская безудержность и британское высокомерие соединились, порождая чудовищную, уродливую породу людей, из которых выходили утончённые в своей жестокости, обуреваемые страстями охотники, которые страдали неутолимой жаждой к движению. Порой достаточно было одной фамилии, чтобы противник опустил взгляд и попятился; порой - и у Себастьяна захватывало от этой мысли дух - не нужна была и она. Слава шагала впереди старинного рода, оставляя за собой кровавые пятна и переломленные позвоночники - и бежать было некуда. Пламя догоняло их, щекоча инстинкты, а впереди были ещё долгие, страшные полмили до стойбища лошадей; лизал затылок удушающий жар, выскальзывали из хватки зыбкие остатки драгоценного времени. Они пробирались через плотные заросли молча и сосредоточенно, и когда широкие листья, отпускаемые кем-то из них, хлёстко ударяли следующего по лицу и плечам, их негласная словесная сдержанность не прерывалась. Пожар заглушал производимый ими шум; можно было не бояться спугнуть добычу, потому что условный круг был уже очерчен и стремительными спиралями сужался, уничтожая всё на своём пути. Нараставший гул огня превратился в постоянно сопутствующий звон в ушах; кровь стучала в висках, а ноги словно наливались свинцом. Спустя добрых полчаса изнурительного путешествия лорд Моран-старший неожиданно остановился, замирая на месте, и прислушался; ноздри его раздувались. Себастьян и Д'хани притаились за его спиной, ожидая приказа. Августус стоял, не шелохнувшись, будто диковинная белоснежная статуя, брошенная на растерзание природе. Где-то вдалеке одиноко прозвенел подвешенный к ветвям крохотный колокольчик - и тогда лорд хищно оскалился, предвкушая погоню. В уголках его глаз залегли весёлые морщинки. Одну за другой вызволил он собак, отцепляя от ошейников их поводок: и одна за другой они срывались с места и удирали в заросли. Когда последняя из них скрылась из виду, Моран-старший приложил обе ладони ко рту. - Аванс!***** - закричал он, и его сын, не в силах больше выносить возбуждения, против воли вздрогнул, чувствуя, как будоражащая, упоительная волна накрывает его с головой, а сам он превращается в стихию. С этого момента они бежали; горячность вытесняла всё остальное, ослепляя ум. Стёртые до кровавых мозолей ступни беспощадно саднили, напитывая обувь горячей влагой; судорожило утомлённые ношей руки. Расстояние до укрытия всё сокращалось, и, пусть Себастьяну и казалось, что вместе с каждой оставленной позади тропкой отщеплялась безвозвратно какая-то часть его самого, внутри него всё пело. Лорды, леди, вскачь пора! С нами в лад гудят ветра: - укрыться ладонью, поднырнуть, перепрыгнуть - Весела пойдет игра - лорды, леди! Вскачь пора!****** - оступиться и не упасть, разодрать ладони о кору, ощутить липкость паутины на лице, услышать крик встревоженной птицы: отец говорил, что съеденная ещё горячей скользкая, пульсирующая тигриная печень способна дать могущество. Пусть смотрят же! Пусть кровь заливает подбородок, пусть стучат о землю штыки, пусть цивилизация отступит и обратится в рёв! С лёту, не замедляя бега, вскочили они на лошадей, которые в ожидании их нервно топтались и опьянены были возможностью пуститься в погоню. Горячая, нагретая жарким солнцем щетина, остро, резко пахнущая конским потом, топорщилась под ладонями. Гикнув, Себастьян ударил лошадь обеими ногами в бока, и с разбегу вошёл в галоп. Крики других охотников становились громче, а лай собак - оглушительным. Путь их лежал к самому берегу реки - каменистому, обрывистому, у подножья гор; там их должны были поджидать загонщики, отрезавшие тигру путь в безопасность вод. Ржавой вспышкой мелькнул на самой окраине тропического леса зверь: сердце заколотилось, готовое разбиться о грудную клетку изнутри. Началась погоня: всадники выныривали из-под покрова широких листьев и устремлялись вперёд, пришпоривая коней. Джунгли сменялись открытыми иссушенными полями. Все как один нет-нет да обращали взгляд в сторону лорда Морана-старшего, надеясь на сигнал. Его сын, следовавший за ним по пятам, сжал до боли в костяшках поводья и закусил губу. Августус прекрасно знал, что это его люди, его стая, и потому, пригибаясь в седле, гордо вздёрнул подбородок, а затем поднял вверх ладонь. - Хунква!******* - взревел он, подгоняя лошадь; в уголках его рта выступила желтоватая пена. - Хунква! Другие охотники подхватили его клич, и раз за разом повторяли, как древнее языческое заклинание, заветное слово: растягивая его на два слога, соизмеримых шагам, соизмеримых двум последним ударам сердца. Сажа, оседавшая на покрытом капельками пота лице старшего лорда Морана, сделала его почти таким же смуглым, как Д'хани - и, летящий вперёд, прильнувший к конской шее, грязный, увлечённый и объятый яростью и азартом, ведомый первобытными инстинктами, Августус превратился в смертоносный смерч. Гомон, крики, топот и одиночные выстрелы в воздух приводили тигра в бешенство: он мчался неровными прыжками, хлестая себя своим же хвостом по полосатым бокам, и утробно ворчал. Собаки нагоняли его - все они, в едином порыве уподобившись разномастной могучей волне, пригнули низкие лбы: казалось, настигни они зверя, то промчались бы сквозь него, не в силах остановиться. Меж деревьями мелькали светлыми пятнами остальные всадники, и Себастьян, лошадь которого беспокойно брыкалась и слишком сильно выбрасывала в воздух задние ноги, дёргано оглядывался на них. Тонкие ветви иссекли до тонких кровавых полос его лицо, но эта жгучая боль подстёгивала его: злость была источником сил, когда тело сводило судорогами от напряжения и усталости. Кольцо огня сжималось, алыми всполохами освещая полумрак джунглей; глаза застилала мутная пелена. - Запад, запад! - оголтело кричал кто-то сбоку, и колонна загонщиков, поднимая в воздух клочки трав, развернулась в указанном направлении. Пожар был так близко, что до последних из них порой долетали обжигающие искры, оседая пепельными ожогами. Лошади, потряхивая головами от страха, то и дело норовили встать на дыбы: глаза их, остекленевшие и подёрнутые будто матовой плёнкой, не выражали ничего, кроме животного ужаса. Далеко впереди рисовались фатаморганным маревом размытые очертания пакистанских гор - до конца погони оставались мгновения. Стреляли всё чаще, надеясь получить похвалу; Мораны, отец и сын, и их слуга возглавляли движение, несясь впереди всех остальных. Вдруг пуля свистнула над самым ухом Себастьяна, затем следующая, и тут они посыпались градом, оглушая его; одна из них полоснула по конской шее, и лошадь Морана-младшего дёрнулась вбок, открывая путь для той, которая с хирургической точностью вошла лорду в позвонок. - Отец! - завопил Себастьян, пролетая мимо него: встретившись глазами, они подумали одну мысль на двоих. Покачнувшись, Августус медленно, подбрасываемый испуганной лошадью, склонился вправо; зависнув в этом жутком положении на мгновение, он рухнул мешком в пыль, и при падении ударился головой о камень: на иссушенной земле медленно распускала лепестки бордовая орхидея. Себастьяну не удавалось остановить раззадоренного раненого коня; сколько бы он ни тянул поводья назад, сколько бы ни кричал, срывая голос, он нёс его вперёд, покрываясь серой пеной. Собравшись с духом, сын лорда отпустил тонкие ремешки, улёгся на спину животного и, вцепившись в седло, перевернулся, а затем спрыгнул. Падение было болезненным, и во рту хрустнул, сопровождаемый всплеском непереносимой боли, зуб, но Себастьян мгновенно поднялся на ноги и побежал; мимо него проносились обгонявшие их охотники, а прямо за спиной Морана-старшего вился ввысь иссиня-чёрный дым. Выстрелы продолжались - звеневший воздух, взрываясь криками вокруг них, пронзал барабанные перепонки. Стена огня была от них в нескольких сотнях метров и неумолимо приближалась - неукротимая, убийственная и искрящаяся; воспалённое ужасом и горем сознание Себастьяна заставило его увидеть в ней их самих. Остановившись, он сплюнул кровь и осколки зуба в траву и посмотрел на своего отца. Тот был ещё жив и следил за ним взглядом, в котором отражалась какая-то торжествующая горечь; его светлые волосы, склеенные быстро свёртывавшейся кровью, разметались по потрескавшейся земле. Принадлежавшая ему винтовка специального назначения лежала у самых ног Себастьяна, и он, будто загипнотизированный, поднял её и прижал к груди: раскалённая, она немедленно обожгла его, но он не почувствовал ровным счётом ничего. Пригвождённый к месту, он заворожённо наблюдал, как пламя подбирается к его умирающему родителю; возвращаясь много лет спустя мыслями к той минуте, он так и не смог ответить себе на вопрос: не мог ли или не хотел он подойти? Издалека донёсся глухой рёв настигнутого разъярёнными псами тигра, и в этот самый момент первые языки пламени лизнули стопы лорда Морана; человек и животное соединились в одном, общем, единодушном вопле. Когда сухой порыв ветра, смешанный с вонью горящей плоти, обдал лицо Себастьяна, тот глубоко, полной грудью, вдохнул, и выпустил воздух через рот. Впервые за всю свою долгую, сложную и ослепительную жизнь его отец ругался - слово за словом он проклинал окружающих в последнем, агоническом приступе мстительного превосходства; он честил свою давно почившую молодую жену за раннюю смерть, своих подопечных - за губошлёпство, и поносил единственного сына, который, стоя от него в нескольких шагах, будто врос в землю. На губах его пузырилась кровь, и отчего-то в этой смеси слизи и мёртвенного вина сосредоточилась будто вся судьба аристократии послевоенной Англии: пинта за пинтой она иссякала, смешиваясь с грязью. Лорды! Леди! Вскачь пора! Гон окончился! Хунква! Обнимая по-прежнему крепко винтовку - даже спустя несколько десятилетий останутся на груди и животе белёсые выжженные полосы - Себастьян повернулся к отцу спиной. Безупречно прямая осанка, ровное дыхание, неистребимость. Моран-младший, вместе с постепенно плавящейся кожей наследовавший титул лорда, сначала быстрым шагом, а затем и бегом оставлял отца ради своего собственного, пресыщенного одиночеством, богатством и смертью будущего: убитых словом добивают молчанием********.октябрь 2016 года, Лондон
Из панорамных окон просторного современного пентхауса на одной из центральных улиц британской столицы ей открывался восхитительный вид на только-только расцветавший день, располагавший к пьянству и бездельничеству; именно этим она и намеревалась заняться. Джин-тоник в лонге, который она держала в руке, приятно холодил пальцы, и осевший на нём конденсат чем-то напоминал росу. Снаружи, над головами спешащих в душные офисы людей, бушевал ураган, перемежаемый эпилептическими вспышками солнца: наверное, именно благодаря ему она решила не отправляться сегодня на работу и вместо этого провести весь день в постели, читая и то и дело задрёмывая над книгой. В последнее время приподнятое настроение посещало её всё чаще, хоть и была в нём едва заметная, как в молодом вине, кислинка опасения за свою жизнь - ей выпала честь оказаться в самой гуще событий, притом в наилучшем положении: в непроницаемой тени. Из-за этого порой ей казалось, что есть что-то общее между ней и отважной, глупой Молли Хупер, которая могла бы принести благодаря своей невероятной незаметности столько пользы. Если бы, ах если бы она не была женщиной. Она рассмеялась и пригубила нехитрый коктейль, опершись другой рукой о мраморный столик. Невесомое шёлковое серое ночное платье ласково обнимало её, подчёркивая формы, и в размышления закралась вдруг совершенно ветреная мысль о том, что, возможно, случись всё иначе, чем случилось, она могла стоять бы точно вот так, слегка подшофе и потому слегка осчастливленная, где-нибудь на Майорке, вдали от туманных лондонских будней, и беззаботно разбивать сердца. Телефон, лежавший в считанных сантиметрах от её ладони на столике, коротко завибрировал, оповещая о новом сообщении, но она не торопилась его читать. Удивительным образом она оказалась связующей нитью между несовместимыми полюсами, незримой пунктирной линией, проходящей вдоль симметрии и необходимой только для того, чтобы не ошибиться в вычислениях. Она была инструментом. Она была информацией. И ей это нравилось. Многие считали, что она обязана своим положением Майкрофту Холмсу, который обратил внимание на её достижения несколько нет назад и будто бы за руку провёл за собой наверх, минуя управленческую грязь; и всё же эти многие бесконечно ошибались, полагая, что между ними существуют какие-нибудь отношения, кроме служебных. Тем не менее именно благодаря этим слухам, благодаря должности и привилегиям, перед ней лежали рубашками вниз разложенные веером карты государственной важности, и имена этих карт: Холмс, Мориарти, Моран и снова Холмс - складывались в неописуемой красоты узор. Соблазн перемешать их, перевернуть и вытащить первую попавшуюся из-за спины, щёлкнув пальцами, был непреодолим: это было всё равно что бесконечно отворачивать взгляд от лица своего убийцы и в конце концов посмотреть ему в глаза. Мобильный снова завибрировал. На этот раз она склонила голову, мечтательно вглядываясь в текст сообщения. Сперва он желал знать, что стало с телом Джеймса Мориарти, и она солгала. Позже он спросил, как много она знает о значении наложенного на розу ветров многократно умноженного паутиной шестиугольника, и она солгала лишь отчасти. В конце концов, он потребовал имена - и она сказала чистую правду. В предугадывании желаний Майкрофта Холмса не было ничего невозможного, и потому в подворотнях в радиусе шести кварталов от Бейкер-стрит не торговали палёным героином; когда-нибудь ему придётся смириться с болезненной увлечённостью младшего брата, и, когда это наконец произойдёт, он будет благодарен ей за то, что тот хотя бы не имел ни единого шанса подцепить заразу. Она отпила глоток обжигающе ледяного джин-тоника как раз в тот момент, когда телефон завибрировал в третий раз. "Поиграем? SH" - высветилось на экране. Андреа, предпочитавшая, чтобы её звали Антеей, отставила лонг в сторону и принялась строчить ответ. Если кто-то намеревается превратить свою жизнь в кавардак - отчего бы ему не помочь?