Я - как машина, пущенная на слишком большое число оборотов: подшипники накалились, ещё минута - закапает расплавленный металл, и всё - в ничто. Скорее - холодной воды, логики. Я лью вёдрами, но логика шипит на горячих подшипниках и расплывается в воздухе неуловимым белым паром. - Е.И. Замятин Падение человека возможно лишь с высоты, и само падение человека есть знак его величия. - Н. Бердяев Всякий замкнут в своём сознании, как в своей коже, и только в нем живет непосредственно. - А. Шопенгауэр Когда вас избили до соплей, обзывая «безногим педиком», а вы сумели выжить и выстоять, это может наполнить вас такой силой, что подобные слова больше никогда не будут иметь над вами власти. Просто повернитесь сегодня вечером к своему возлюбленному и скажите: «А давай представим, что ты – это я, а я – это ты». И поменяйтесь местами. - Тристан Таормино, "Библия БДСМ" When the gods wish to punish us they answer our prayers. - Oscar Wilde
девяносто восьмой день в Суссексе
На исходе осени Шерлок приобрёл нежданно чудаковатую привычку отправляться с наступлением темноты на длительные пешие прогулки. С собой он неизменно брал скрипку, чаще всего просто держа её за гриф, пока не замёрзнет рука: тогда он перекладывал её в другую. Порой он захватывал и смычок, порой - оставлял дома, как если бы инструмент играл роль молчаливого собеседника более, чем ту, что была ему отведена изготовителем и здравым смыслом. Мориарти не препятствовал ему, наблюдая издалека и по возможности отстранённо за отдалявшимся почти каждый вечер от дома силуэтом, который, дрогнув, как пламя угасающей свечи, растворялся среди деревьев. Одиночество - что в обществе детектива, что в его отсутствие - продолжало оставаться одиночеством; но когда Холмсу случалось пропадать дольше, чем до трёх часов утра, Джим против воли начинал тревожно выглядывать в щели меж занавесками. В те длинные вечера, когда тоска снедала его особенно нестерпимо, он ложился на пол в коридоре и заглядывал под дверь в шерлокову спальню, надеясь и опасаясь увидеть там движение теней и услышать шаги: ведь, может быть, тот возвратился незамеченным обратно или вовсе никуда не уходил. утешительный поцелуй прохлады паркета на разгорячённом бархате щеки Если консультирующий детектив не забывал дома смычок, он отправлялся на путеводное озеро и там подолгу, сосредоточенно играл: высокочастотный звук скрипичной пронзительной песни разносился по округе, отражаясь от снега и облаков. Достигая ушей остававшегося взаперти Мориарти, струнный резонанс внушал страх вследствие возросшей нетерпимости к любому шуму громче шёпота. Нас услышат. Нас найдут. И отыщется тот, кто сложит страшную и печальную легенду о духах, творящих музыку в ледяном заточении, и отыщется тот, кто в неё поверит. Печально было это осознавать, как печально признавать любой из возможных проигрышей, но какая-то часть Джима к тому моменту настолько напиталась уже пресыщенностью терзания, что желала финала, каким бы он ни был; возможно, именно поэтому он не делал своему товарищу замечаний и не предостерегал его, поэтому не отнимал ни скрипку, ни смычок, ни время. Мориарти умел ждать. И он ждал. К сожалению, он и сам не был уверен, чего именно. Что касалось Шерлока, то его мучили кошмары. Он терял контроль, как теряет его тот, кто валится без сознания навзничь: всё складывалось и упрощалось неумолимо и безжалостно в одно-единственное коротенькое слово. Не то что произнести его до конца, до последнего слога и звука, даже одними только губами, даже наедине с самим собой, даже в самой глубине леса; додумать его было невыносимо. Поэтому сыщик довольствовался привычной ему сухостью определений: то было последнее слово в последней криптосистеме, и так он и предпочитал обращаться к нему в уме, избегая качественных признаков и контекстов. Шерлок исполнялся всё более опасениями; он боялся каждого шороха и невротически шарахался от каждой тени: ни в собственных Чертогах он не находил спасения, ни в деструктивно пресной действительности. Холмс утратил почти совершенно способность ко сну; внимание рассеивалось, концентрация ускользала, голова наливалась свинцом и становилась исключительно бесполезной. Тогда Шерлок бесился, открывал глаза, мучился неизъяснимостью и какой-то душевной изжогой, травившей его нутро, и не мог думать, не мог вдохнуть - он надевал пальто и уходил, хотя ему и было прекрасно известно, что, куда бы он ни пошёл, тюрьма его ума повсюду последует за ним. Мелодия не ладилась, ускользая, как окутанное мглой воспоминание: последних было так много, что все они сливались во всё нараставший гул внутри головы, отдаваясь пульсацией в висках. Руки не слушались, сердце молчало; Шерлок то и дело опускал смычок, признавая поражение и поддаваясь прожжённой паникой тоске. Обманутое ожидание, оборвавшаяся песнь: весь он был словно изодранная вытянутая в кривую дугу проржавевшая мысль; словно затупившийся, в зазубринах, кинжал, со звоном падающий на каменный пол. Снегопад, сопровождавший детектива по дороге к озеру, растворился бесследно во тьме. Звёзды, отражавшиеся в кристально чистой ледяной поверхности у ног, были выпуклыми, словно множество светящихся игл на спине огромного дикобраза, что ощетинился навстречу ему; не те звёзды, что мягкой россыпью ложатся на небо в горах, а выгнутые, злые, будто он смотрел на них сквозь рыбий глаз. Холмс оказывался будто меж двух измерений, в каждом из которых существовал здесь и сейчас, и начинал упрямо играть снова, как если бы играл самому себе или всему миру назло. Тишина вокруг, таявшая меж скрипичных трелей, была так полноценна, что, казалось, звенела в какой-то высокой тональности на периферии слуха: то ли в самом деле, то ли только в той красоте, что в глазах смотрящего. Не спавший уже двое суток Шерлок смежил веки. Он жаждал ослепнуть. Музыка заменяла ему, подобно кварк-глюонной плазме, кружение крови и останавливала предательство сердечной мышцы. У самого края сознания, как ускользающее под утро сладкое сновидение, лежало на плече пятно лунного света; Шерлок, то и дело обманываясь его правдивостью, порывался смахнуть его. Время от времени поверхность льда еле слышно пощёлкивала - от крепчавшего ли мороза, в такт ли, нельзя было сказать наверняка. Гармония упадка, абсолютная и непререкаемая, соединила ум и глубину чёрных вод, разграничивая лишь тонкой сизо-белёсой линией: по ту сторону ледяной корки точно так же стоял, раскачиваясь, точно такой же Шерлок Холмс, и точно так же терзал вдохновенно инструмент; оба они, зеркально повторяя движения друг друга, были погружены в темноту. Неожиданно ту руку, в которой он держал смычок, нестерпимо засвербело. Обхватив запястье губами в надежде, что испарение слюны позволит унять раздражение, Шерлок обнаружил кончиком языка болезненный бугорок, которому там быть не следовало. Отняв кисть - невесомые слюдяные протянутые в воздухе серебристые нити слюны - он увидел на коже чуть загноившееся затемнение, похожее на родимое пятно или крохотную опухоль. Сощурившись, сыщик поднёс запястье поближе к глазам: в это мгновение темнота внутри неё омерзительно, тошно шевельнулась и прямо под кожей переместилась вбок на несколько миллиметров, оказываясь ровно на линии вены. — А правду ведь говорят: если наступить на иголку, она вонзится в пятку и будет циркулировать внутри, пока не проткнёт сердце. - Что за ерунда? - Образное выражение. - Но ведь это несусветная чушь! Это физически невозможно. - Ты безнадёжен, Шерлок. В исступлении Холмс принялся озверело чесаться, расцарапывая ногтями кожу до багровых полос; наконец он сумел ухватить болячку и потянуть майкрофтов микрочип, заблудший внутри его износившегося тела. Рана не поддавалась, причиняя невыносимую боль, отголоски которой пронзали его руку до самого локтя. Затиснув зубы, сыщик сдавил её ногтем - и тогда наконец, весь в начавшей сворачиваться крови, из кожаного мешка выпал на лёд толстый чёрный паук и бросился наутёк. Шерлок, чувствуя, как поднимаются к горлу могучие рвотные позывы, размахнулся и в каком-то безумствующем порыве злобы, ужаса и отвращения что было силы ударил по пауку ногой. Ударил - и оступился. Мелодия, изрыгнувшись напоследок во тьму пронзительным агонизирующим визгом, оборвалась и издохла. Шерлок, не удержав равновесия в обоих мирах одновременно, в этом сверзился на лёд, больно ушибившись подбородком о застывшую голубоватыми искрами поверхность; сжатый в разодранной руке смычок, на котором он судорожно и бессмысленно затиснул пальцы, вонзился одним концом в снег, знаменуя будто какое-то таинственное победоносное шествие, торжество первооткрывателя, кровоточащий разрыв девственно ложного суждения. Скрипка, такая драгоценная и дорогая сердцу, ударилась о лёд и в нескольких местах треснула. Боль застила глаза, скрывая ото взгляда широкий теперь уже разлом, сухо выстреливший во льду от ступней детектива на несколько метров вперёд: тот лежал у самой его кромки, оказавшись на краю пропасти и в упор не замечая её. Силы внезапно оставили его, схлынув, как шумная волна. Встать не было возможности: ладонь, упираясь в серебристую поверхность, каждый раз соскальзывала, липко цепляясь за мёрзлые шероховатости. Тяжко было даже шевельнуться. Шерлок Холмс открыл глаза и посмотрел в бездну. Холод настигал его стремительно: похожий на множество маленьких щипков там, где кожа была обнажена и касалась льда, он пробирался всё ближе, проникая внутрь тела. Озноб, дожидавшийся как будто подходящего момента весь предшествовавший падению вечер бесконечно длинного дня, встрепенулся растревоженной птицей где-то в грудной клетке. В ушах шумело, и отчего-то Шерлоку думалось о помехах радиосигнала во время поиска нужной станции. непрекращающийся звон телефонного гудка в ушах ну же, ответь ответь мне, услышь меня говори со мной Пронзительная зябкость пробралась под одежду, увлажняя её и делая твёрже; дышать Холмс мог уже только ртом, выпуская каждый раз слабые облачка пара. Напрягая зрение, детектив всматривался в толщу вод, прижимаясь всё крепче лицом ко льду. На дне, покрывшийся уже ровным слоем ила, растений и моллюсков, матово поблёскивал корпус утопленной машины - так слабо, что нельзя было с точностью сказать, виден ли он был в самом деле или это был всего только дорисованный воображением силуэт. Медленно плясавший под водой театр теней и настораживал, и убаюкивал, зазывая и увлекая, и не поддаться ему было непросто. Шерлоку казалось, что он разглядел и приборную панель с расплавленной решёткой кондиционера, и скособочившийся от удара о дно руль, и изогнутые покрышки, и даже изрешеченную пулями смятую в ком дверцу багажника. Скрипка была забыта; Мориарти, Эвр - были забыты: их образы меркли, утопая во взвихрявшейся гуще, где смесь индиго и затемнённой бесцветности формировали наполненную до краёв пустоту. В четырёх с небольшим милях от заледеневшего озера Джеймс Мориарти, забывшийся наконец беспокойным сном, слабо дёрнулся под одеялом и, резко вдохнув, очнулся. По потолку плыли как будто разноцветные пятна, похожие на детский калейдоскоп со стекляшками. Спросонья казалось даже, что комнату можно встряхнуть, перемешивая осколочные зеркала, и собрать из них новый узор: в нём было что-то от математической строгости и что-то - от художественного беспорядка. Голова была нестерпимо тяжёлой и гудела, в спальне было жарко, и Джим поморгал, стараясь обрести резкость зрения, а потом отбросил покрывало, подставляя разгорячённое тело лунному свету. Мориарти проспал каких-то полтора часа, а может быть, и того меньше, но ему и вовсе чудилось, что он только что коснулся головой подушки. Ходики, которые он снял перед тем, как лечь спать, он во сне сбросил со стула у кровати случайно на пол, и поднимать их не было решительно никаких сил. Почему Джим проснулся, он не мог вспомнить: от того, что приснилось, осталось только невесомое остаточное беспокойство, похожее на подкожный зуд. В полубреду Мориарти стащил через голову промокшую майку и снял бельё, оставаясь совершенно нагишом в надежде получить хоть какое-то избавление от чрезмерного тепла. Одежду он не глядя швырнул в темноту. Где-то вдалеке, как сквозь толщу воды или через множество заставленных мягкой мебелью комнат, глухо вилась скрипичная мелодия. Плывшие перед глазами цветистые окружности сочетались и растягивались, как старомодный эквалайзер из двухтысячных. "Он в порядке", - подумал Джим. Музыка и нагота немного помогли: успокаиваясь, он снова провалился в сон. Консультирующий детектив, лёжа животом на льду, потерял счёт времени; он всё смотрел и смотрел, как если бы был под воздействием гипноза. В едва заметных глазу изменениях оттенков темноты под водой ему поначалу чудились, а потом уверенно виделись силуэты проплывавших изредка рыб. Крупные перемещались медленно и в одиночку, неспешно шевеля плавниками и зачем-то разворачиваясь на полдороги, мелкие - сбивались в стайки и торопливо метались почти у самой поверхности, разевая рты и жадно глотая пузырьки воздуха. Веки Шерлока тяжелели. Чем дольше он наблюдал за подводной жизнью, тем более она напоминала ему бестолковое мельтешение людей; тем паче, что среди серых неповоротливых рыбин мелькали всё чаще золотые, аквариумные - и скудный лунный свет, отражаясь от их чешуек, пускал по льду отсветы в кольцах радужных переливов. Сыщику хотелось ловить эти лунные зайчики руками, но, отяжелённое усталостью, тело не слушалось его. Спать хотелось нестерпимо, до сосущей голодной пустоты где-то в районе желудка. Изображение и звук отталкивались от восприятия Шерлока, оставляя на нём липкие следы. Голова его опустилась, почти касаясь льда. Моргать было неприятно: в глаза будто кто-то насыпал песка, и хотелось закрыть их, чтобы успокоить болезненное раздражение. эй, ты Вдруг он встрепенулся, потому что совсем рядом послышались чьи-то шаги. Сыщик напрягся, лихорадочно тщась растормошить расслабленный ум в поисках приемлемой идеи побега. Хруст наста становился всё отчётливее, приобретая ритмику; скудные способности сонного Холмса к анализу позволили ему с грехом пополам определить расстояние до непрошеного гостя. Детектив поднял взгляд и сощурился, чтобы поймать фокус, - а узнав лицо, оцепенел от изумления. Невозможно. Абсолютно, неопровержимо невозможно. - Как же так, Шерлок, - беззлобно посетовал доктор Уотсон. - Джон! - просиял консультирующий детектив. - Джон! Тот потупился, делая неопределённое движение плечами, как и всякий раз, когда смущался и не находил слов. Вместо ответа он дружелюбно фыркнул. Холмс предпринял попытку встать, но в очередной раз поскользнулся - и потому ограничился тем, что приподнялся на локтях, задрав голову вверх. - С каждой минутой ты увеличиваешь свои шансы на пневмонию, - укоризненно заметил доктор. - Откуда ты здесь взялся? - оживлённо воскликнул его собеседник, не скрывая по-детски запальчивой радости. - Я даже не буду пытаться это объяснить. Просто скажи мне. - Ого, - удивился Джон. Брови его поползли вверх. - Это Мориарти на тебя так дурно влияет, что ты прекратил выпендриваться? Такая знакомая куртка, такое знакомое недовольство в голосе; щемящее слабое чувство облегчения прокатилось теплом по телу. - Я просто рад тебя видеть, - нехотя буркнул Холмс. Уотсон прищёлкнул языком для виду, но улыбнулся. - Точно дурно влияет, - подытожил он. - Ты идёшь? - Куда? - Домой, конечно же. Шерлок мотнул головой, стараясь мыслить ясно. - Мне что-то неизвестно об изменениях в ситуации? Насколько я помню, я и Джим должны оставаться в тени, пока Майкрофт- - Ничего не изменится, пока ты не начнёшь действовать, - перебил его друг. - Поэтому вставай и иди домой. Тебя там ждут. - Ты не мог бы мне помочь? - попросил Холмс. Он всё ещё был слаб и никак не мог справиться со скольжением; ему даже чудилось, что одна штанина примёрзла к поверхности озера, как если бы кто-то держал его за ногу. Джон кивнул, сходя с берега на ледяную гладь. Преодолевая каких-то шесть-семь метров до детектива, он трижды оступился, и каждый раз его ноги смешно разъезжались в стороны, а сам он махал руками для удержания равновесия. Шерлок, наблюдая за ним, не мог сдержать улыбки; от каждого шага Уотсона под его стопами разлетались по ту сторону льда стайки напуганных рыб. - Ты не представляешь, как сложно было тебя найти, - признался Джон, когда добрёл наконец до Холмса. - Глубоко же ты забрался! - Это вопрос не ко мне, - пожал плечами Шерлок. - Думаешь? Уотсон, отыскав какую-никакую опору, прочно упёрся в лёд ногами и протянул лучшему другу руку. Тот ухватился за неё; волей-неволей они посмотрели друг другу в глаза. - Ты должен вернуться домой, - повторил Джон. - Именно это я делаю, - слегка раздражённо возразил Холмс. - Нет, - нахмурился доктор Уотсон. - Ты сбежал. - Я должен был! Выражение глаз лучшего друга детектива стало предельно серьёзным. - Просыпайся, Шерлок, - сказал он мягко. Мориарти искал прохлады на подушке и в постели, но не находил; взмокшее тело скользило по простыни, оставляя влажные пятна. В комнате было душно, но, открой Джим окно, внутрь вместо свежести пробрался бы самый настоящий мороз. Вставать было почему-то страшно: как в детстве, когда в темноте под кроватью воображаются готовые схватить дитя за лодыжку чудовища. Кисловатый аромат собственного пота преследовал и раздражал его. Мориарти ёрзал и возился в надежде отыскать удобную позу и снова уснуть, но повсюду был всё тот же спёртый воздух и досадное тепло. Улёгшись в конце концов на спину поверх одеяла, он уставился в потолок. На этот раз он отчётливее осознавал, что послужило причиной к пробуждению. Ночи были тяжелее всего, потому что, оставаясь с собой один на один, Джим испытывал непреодолимые трудности в борьбе с собственным воображением. Снедавшие его днём муки в длинные часы между рассветом и закатом наливались силой, захлёстывая всё его мыслепространство: они пробирались в кошмары и преследовали его в тонких мембранах ума перед тем, как он забывался сном; они же поджидали его предательством тела, когда он просыпался. Вязкий омут врезавшихся в память изображений вместе с подавленными желаниями обволакивал его, баюкая и хмеля. Обрывки сказанных фраз переплетались с теми, что так и не были произнесены, и повисали вокруг него в воздухе щекотавшей нервы завесой. мне не нужно умирать, если у меня есть ты Очертания предметов в темноте казались чуждыми и выглядели как что-то совсем другое, чем положено. В сгустке теней неподалёку от изножья кровати Мориарти упрямо мерещился чей-то длинный силуэт - но стоило посмотреть на него в упор, как он рассеивался, превращаясь в стопку одежды. я не разочарую тебя Измученный бессонницей и образами, Джим почти стонал от бессилия. Скрипичные трели, мягко укладываясь в ласковую мелодию, по-прежнему доносились из глубины леса. Манившая, недосягаемая, она снова и снова заставляла Мориарти закрывать глаза и оказываться в Эдеме, цепляясь за жизнь и за Шерлока. Воспоминание было таким же ярким, как если бы всё происходило вчера, и всё так же живо задевало за самые болезненные раны в душе, всколыхивая жажду и опустошение. Умственная асфиксия, реальная настолько, что заставляла Джима широко раскрывать рот и жадно хватать им спёртый воздух, возбуждала его, ограничивая пространство реальности вполне осязаемыми рамками: металлический ошейник на шее, пальцы у сонной артерии, стискивающая виски тяжёлая корона. тебе, как я погляжу, нравится Грудная клетка Мориарти, покрытая матово поблёскивавшими в темноте мелкими капельками пота, часто вздымалась; он сжал пальцы на простыни, сминая её, и непроизвольно выгнулся, разметав волосы по подушке. нравится Ощущение было невыносимым, на грани слёз; очнувшись ото сна, в котором Шерлок не отталкивал его назад в пропасть, а притягивал к себе, Джим не мог прогнать ни образа затенённой ложбинки под бедром, ни узора вен на тонких предплечьях, ни виденных однажды случайно ямочек над ягодицами, ни умного, пронзительного взгляда. Именно он - обжигающий, немилосердный, беспощадный - выкручивал его и крушил, не давая ни спать, ни жить. Ловушка захлопнулась; белый красноглазый кролик был внутри и ожидал смертельной дозы вакцины. нравится, когда я тебе послушен Затуманенный взор Мориарти упал на стоявший подле кровати стул, который он использовал вместо вешалки, раздеваясь перед сном. Повернувшись - кровать под ним тихо скрипнула - он ухватил ремень от брюк и потянул; тот, глухо стукнувшись бляшкой о деревянную раму, скользнул в руки. Приподняв голову на подушке, он просунул его под собой, обвивая шею. Когда не желавшие повиноваться руки смогли наконец вдеть кончик ремня в застёжку, Джим разомкнул губы и медленно, мучительно выдохнул: внутри его груди теснился тяжёлый жар, а дыхание иссушало рот и обжигало язык. Он крепко ухватился одной рукой за свободный конец ремня и постепенно выпрямил руку, стягивая петлю на шее. Взгляд Мориарти скользил по расплывчатым серебристым пятнам лунного света на стенах, и Шерлок, проклятый Шерлок Холмс не шёл у него из головы. Шерлок, похожий на возвращающийся снова и снова ночной кошмар, Шерлок, низкой вибрацией звучащий меж рёбер, Шерлок, взрезывающий изнутри. Джим желал быть для него всем: отдаться ему целиком, предоставляя свои таланты, знакомства, знания, память, тело, пристрастия, желания и неудачи; он желал и служить, и властвовать; он желал чего-нибудь, должно же быть что-то ещё, кроме пустоты. Мир, послушный словам, совершил резкий тошнотворный скачок; рукопожатие распалось, в ушах зашумело, как от удара в висок. Картинка перевернулась вверх ногами, а затем ещё раз и ещё. В тот момент, когда желудок стиснуло омерзительным кислым спазмом, Шерлок Холмс открыл глаза и вновь оказался окружён вездесущей белизной. Любое движение давалось ему с трудом. Лицо, погружённое в подушку, ныло, как если бы кто-то долго колол его толстыми иглами. Детектив повернул голову, чтобы вздохнуть полной грудью, и уперся взглядом в чьи-то широкие колени. - Эй, - позвал кто-то знакомый. Джон? Человек положил тёплую ладонь ему на плечо и легонько потряс. Это отдалось во всём теле гадким мельтешением и вызвало перед мутностью взора целое полчище чёрных мушек. Рука продолжала ласково тормошить его, заставляя погрузиться в реальность всеми органами чувств, и было в ней что-то бесконечно надёжное и крепкое. - Братец, - шёпотом позвал его Майкрофт. - Погляди на меня. Шерлок собрал все силы и перевернулся на бок. Это крохотное перемещение отняло у него всю скудную энергию, и он безжизненной глыбой застыл в неудобном положении нос к носу с Холмсом-старшим, чувствуя, как немедленно начинает затекать и болеть перегруженный локоть. - У тебя, скорее всего, продолжатся некоторое время трудности с вестибулярным аппаратом, - торопливо заговорил Майкрофт, - равно как и с вербальными коммуникациями. Мысли похожи были на вязкую патоку: туго и медленно перетекая одна в другую, они склеивались в тягучую массу, не желавшую принимать окончательную форму. раскалённый солнцем автомобиль серебряный поднос с только что заваренным чаем в фарфоровых чашках пыльные книги задёрнутые шторы Шерлок обратил к брату полный вопросов взгляд. Лицо Майкрофта казалось странным образом блестящим, сотканным как будто из светоотражающего материала. Пятна солнечных лучей, касавшихся его кожи, ложились неровными всплесками и бугрились на её поверхности крохотными холмиками. Спустя несколько мгновений детектив осознал, что это явление называется слёзы. Почему сочетание их и его старшего брата было немыслимым, он вспомнить не мог. - Но я пришёл к тебе не за этим, - сказал Холмс-старший. Поднявшись на ноги, он отошёл от больничной кушетки и скрылся на какое-то время из поля зрения. Осталась спинка дешёвого стула с заметными в ней вмятинами от длительной неподвижности сидевшего, крохотная прямоугольная коробочка на прикроватном столике и там же - коричневый конверт с брошенным на него сверху компакт-диском. - Тебе необязательно... - начал было Майкрофт, но как будто споткнулся: его голос оборвался, скомканный всхлипом. Тишина между ними была какой-то болезненной. Шерлок пытался разобраться в том, какая последовательность воспоминаний верна, а какая создана им самим наподобие Рэдберда - пытался и не мог. Он чувствовал себя абсолютно потерянным. сначала Бейкер-стрит затем Шерринфорд потом Корнуэлл следом Суссекс Мотнув головой, чтобы стряхнуть оцепенение, сыщик тут же понял, что этого делать не стоило: он ощутил такой силы рвотные позывы, что пожалел о том, что когда-то вовсе пришёл на свет. Между тем Майкрофт возвратился на место, снова усаживаясь на стул. В руках у него было что-то большое и чёрное: он осторожно положил это рядом с Шерлоком на постель. - Тебе необязательно пытаться разговаривать, - нашёл наконец слова Холмс-старший. - Побереги силы. Я просто хочу знать... Погружённый в сон более чем наполовину консультирующий детектив перевёл взгляд на предмет и, чуть подвинувшись, прислонился к нему щекой. Пальто хранило ещё слабые следы ароматов. Шерлок различил среди них приятный, чуть пряный, мужской парфюм, смешивавшийся неуловимо с характерным для тяжёлых тканей запахом собравшейся внутри волокон зимней влаги, горьковатую сладость впитавшегося сигаретного дыма, резкую искуственность автомобильного освежителя. Было ещё что-то: неуловимый запах, уникальный для каждого человека в силу случайности химических соединений. Он казался непереносимо знакомым. - Я хочу знать, - продолжил Майкрофт, в оцепенении наблюдая за тем, как его младший брат притянул пальто к себе и обнял его, как мягкую игрушку, - помнишь ли ты хоть что-нибудь о рождественском утре. Сыщик зарылся лицом в подкладку, глубоко вдыхая; Холмс-старший снова положил ладонь на его плечо и погладил. - Впрочем, я, кажется, знаю уже достаточно, - заметил он печально-задумчиво, а потом не к месту добавил: - Время вышло, Шерлок. Они посмотрели друг на друга, смешивая в едином зрительном пространстве тоску и прострацию. Пальцы детектива сжались, сминая ткань пальто: он не хотел отпускать его, но почему-то опасался, что вот-вот будет вынужден с ним расстаться. - Довольно держать глаза закрытыми, - сказал Майкрофт. - Довольно пятнать твой светлый ум забвением. Его рука дрогнула, а на лице промелькнула тень, открывая спрятанное за деланным самообладанием чувство вины и тревоги. Переместив ладонь чуть выше, он взъерошил младшему брату кудри, как делал когда-то давно, чтобы его подразнить, и слабо улыбнулся. - Просыпайся, Шерлок. Открыв снова глаза, сыщик обнаружил себя вжавшимся лицом в сверкающую гладь озера. На него смотрело бледное перекошенное отражение его собственных глаз, которое испугало его больше, чем что бы то ни было за всю его жизнь: в них было самое настоящее, неприкрытое безумие; в них был тот, другой Холмс, который прекрасно разбирался в режиссуре смерти и во всех оттенках значения последнего слова последней задачи. Дёрнувшись было, консультирующий детектив от неожиданности цокнул от боли, потому что его кожа примёрзла ко льду - и, обречённый вглядываться внутрь самого себя, Шерлок испытал очередную волну паники: в глубине призрачно маячили утопавшие в темноте вод чердачные ступени, а у самой поверхности чудовищной аллегорией пузырьков воздуха кружились крохотные золотые искры. искры или чешуйки Вместо своего лица он видел теперь злую гримасу задравшего вверх голову Мориарти, вместо рыб - множественные чашки остывшего кофе; и в тот самый момент, когда он обнаружил наконец непререкаемое значение тысячекратно проклятой тождественности, когда исчезло стекло одиночной камеры Эвр Холмс в Шерринфорде, когда рассыпался охранявший королевский трон прозрачный куб, когда пролегла по изгибу увеличительной лупы трещина, когда пошло жидкокристаллическими пятнами взломанное табло в центре Лондона, Джим ударил снизу обеими руками в лёд и разбил его. Шерлок не успел сделать и вдоха, как две обжигающе холодные ладони обхватили его за шею - почему, почему он улыбается - и в тихом всплеске головокружительно ледяных брызг он позволил Мориарти утянуть себя в нефтяно-чёрную воду. Лёд над ними сомкнулся. Лучшая история - та, что обрывается, не начавшись как следует. Но Шерлок Холмс не позволил себя обмануть, Шерлок Холмс не познал уединённость смерти - обоюдоостроту её, складывающуюся в уравнение с игреком на грудной клетке, которое окончательно и однозначно определяет людей. Шерлок Холмс не желал прыгать через сартровскую пропасть. - Дерзкий, - пробормотал Джим, отворачиваясь к стене. Аллегория была очевидна даже для него самого; чем дальше - тем ближе. Язык его заплетался, а голова наливалась постепенно кровью. Он почти чувствовал её на губах, почти ощущал её ржавый запах в горле. Насилие, - Заносчивый, своенравный! утончённое и извилистое, как умственное извращение, плоть от плоти моей соединялось в его понимании мира с любовью - Непокорный мальчишка! так же неотрывно, кровь от крови моей как переплетены друг с другом любые противоположности, имеющие общую сердцевину. Джим, приоткрыв рот, коснулся его пальцами, неявно осязая влагу; он позволил им скользнуть внутрь и прижался к ним языком, задержав дёрганое и без того дыхание. Ему виделось остриё ножа, вспарывающее бледную кожу, виделась набухающая и увлажняющаяся лимфой кардиоида**. Чем ближе было удушье, тем плотнее укрывали лицо две длинные ладони - и Мориарти жаждал сделать их как можно более осязаемыми, мечтал притронуться к ним, осыпать поцелуями, столкнуть вниз. Ремень, стягиваясь, трескуче скрипнул, сдавливая кадык - но боль, точно так же, как и насилие, была неотъемлемой частью мистерии. Он был рад ей, как старой знакомой; год за годом одна она была верна ему и послушна. Увлажнённой рукой он надавил на свою грудную клетку, стремясь будто ещё безжалостнее выжать из лёгких воздух; потом, спустившись, стиснул ею, впившись в кожу ногтями, внутреннюю сторону бедра - и только насладившись собственной измождённостью сполна, дотронулся до крайней плоти. Упрямствуя в своём нетерпении, он рывком затянул ремень ещё туже, и по случайности, свойственной уродливым прихотям жизни, язычок застёжки зацепился за эластичную изнанку и вонзился в неё, закрепляя смертоносную петлю; именно тогда пальцы Джима коснулись чьих-то ещё, столкнувшись с ними внизу живота, а самого его потянуло неведомой силой вперёд и вверх. Ноги охватила немедленно бесконтрольная дрожь, которая была так сильна, что это почти развеселило его: так ведёт себя нежное и юное истомившееся желаниями тело в один-единственный, самый первый раз - и больше никогда, никогда это безумство и эта обездвиживающая острота осязания не повторяются, не расцветают; а только вянут с течением лет. Темнота, проникая под веки прямиком из вакуума спальни, вползла и под кожу; одна ладонь ласкала его лицо, другая - скользила вдоль ребёр, третья властно вжимала в простынь его бёдра. Горло охватил первый из множества спазмов, и Мориарти, приближавшийся неизбежно к обмороку, невольно станцевал несколько па известной каждому висельнику тарантеллы: многорукий Шива, изгибающий стопы над горящими углями, он весь исполнился удовольствия. Он чувствовал дыхание Шерлока на своих губах, он осязал тепло его тела подле своего, и, открыв глаза в ослепительную тьму, он и в самом деле увидел его: во плоти, одетого с прогулки по-прежнему в плащ и шарф, склонившегося к постели и к нему самому - и в одной руке сжимавшего крепко конец ремня. Вопросы были не к месту, сожаление, стыд и раскаяние - тем более, и Мориарти, послушно потянувшись вперёд, как будто в порыве скорби выпустил из груди протяжный, полный муки и желания стон. Горчившая копотью и кровью в гортани магма яростного блаженства становилась всё непереносимее; Холмс, перехватив ремень, удерживал его теперь на весу, что отзывалось жгучей болью в позвоночнике. Горючее, будоражащее, лишающее воли - извиваясь в мокрой насквозь постели, Джим уже не столько дышал, сколько хрипел; упиваясь близостью опасного для жизни крещендо, он держался, покуда хватало сил, и не мигая смотрел детективу в лицо. И до самого того момента, пока он не потерял, наполовину свесившись вниз с кровати налившейся кровью головой, сознание, Мориарти был в огне; Мориарти - был целиком и полностью во власти Шерлока Холмса, и ему это нравилось. - Далеко ещё? - Это ты мне скажи, - усмехнулся Джим. - Ты ведь спишь всю дорогу. Шерлок медленно вдохнул. Он бросил взгляд в треснувшее от пули зеркало заднего вида и увидел в нём стремительно удалявшиеся очертания "Нью Форест"; ребро противно и монотонно саднило от недавнего укола. В тяжком, густом, как дёготь, воздухе, попадались то и дело лениво колебавшиеся водоросли. Они цеплялись за боковые зеркала автомобиля и за антенну на крыше, а просачиваясь внутрь - липли блёклой тиной к рукам. Откуда-то издалека доносился монотонный гул - и чем дольше продолжалось путешествие, тем более он усиливался, вибрируя в черепе. - Которая из историй - настоящая? - Но-но! - надул обиженно губы консультирующий преступник. - Ну-ка не жульничай! Машина влетела в облако мелких длиннотелых блестящих рыбёшек - и те из них, что с металлическим звоном ударялись о лобовое стекло, сверкали, как крохотные фейерверки, прежде чем исчезнуть. Наклонившись вперёд и приглядевшись, Холмс обнаружил, что это золотые дукаты в селёдочных головах. - Задача с монетками, - пробормотал детектив. - Мне нужно кое-что показать тебе, Шерлок, - произнёс Мориарти, не обращая на предсмертную фугу никакого внимания. - Обещай, что не станешь отворачиваться. - Я и не смогу, - признался сыщик. - Мы уже почти на месте. Делай, что я говорю. - Хорошо. - В точности, как я велю. Шерлок, испуганно щурясь и сжимая в тонкую линию губы, утвердительно потряс головой - быстро-быстро, словно от нервного тика. - Хорошо. - Им нельзя помочь, как нельзя помочь маленькой девочке в самолёте, полном мертвецов. - Ты уверен? Джим, будто разочарованный неверным ответом преподаватель, щёлкнул языком. - Ты так глубоко, что помощь могу предложить только я - и только тебе. На счёт "три" ты вернёшься на поверхность. Когда это произойдёт, - беги. - Я не хочу возвращаться на поверхность. - Считай вместе со мной. Считай вслух. Мориарти, отпустив рычаг коробки передач, предложил Шерлоку свою ладонь; тот взял её и сжал, что было сил, отыскивая в ней поддержку и надежду. В груди защемило. - Один, - послушно начал Холмс, и ощутил вдруг, что находится в двух телах одновременно; что движение его губ и языка не принадлежат ему безраздельно, что голосовые связки - расщепляются надвое. Джим одобрительно кивнул, выжимая до отказа газ. Впереди показались, выхваченные светом фар из мутных вод, два хрупких детских силуэта. - Два, - продолжил Шерлок; голос его был голосом Мориарти. То были мальчишки, и на вид им было лет по шесть; они замерли, крепко обнявшись и пуская ртом пузыри - напуганные и бледные как смерть. Автомобиль всё ускорялся, поднимая со дна клубы ила. Один из мальчиков посмотрел на них в упор, и в глазах его читалась мольба и укоризна. Холмс, ипохондрически дёрнувшись и не сумев спрятать перекосившегося, инсультного рта, так выкрутил джимову руку, что тот от боли зашипел. - Он утонул, - узнав лицо, прошептал он в ужасе. - Он был мне дорог. И это я... - И это я убил его, - договорил за него Джим. Второй ребёнок тоже поглядел на них; прижавшись друг к другу, оба они не двигались с места. - И это был мой... и это был мой мой лучший друг и его имя его имя Виктор его имя Карл его руки холодны его лёгкие полны воды и вина лежит на мне и вина лежит на мне и я - это я а ты - это ты и я - это ты а ты - это я и его имя и его лицо и его жизнь и вина и вина лежит на мне - Три. If I put my hands around your wrists, would you fight them?* Сыщик, возвратившись в самого себя из самого себя, вскочил немедленно на ноги - и, в ужасе озираясь на обломки скрипки, рассыпанные, как прохудившаяся коробка со спичками, по льду на замёрзшем озере, очертя голову бросился в лес. Он не бежал так быстро, наверное, никогда с самого своего рождения; и ещё никогда до этого ему не необходимо было так неистово чьё-то общество. То и дело поскальзываясь, он мчался вперёд, выпутываясь из силков сновидений, Чертогов Памяти и воспоминаний. Заиндевевшие ветви хлестали его по лицу, а торчавшие из-под промёрзшей земли корни подставляли подножки - и потому, когда в штрих-коде чащи мелькнули тёмные очертания погружённого в страшные сны дома, Шерлок похож был уже на вынырнувшего из пекла чёрта. If I put my fingers in your mouth, would you bite them? Джим в очередной раз очнулся, потревоженный какими-то неподвластными ему событиями в автономном мозгу: очнулся и понял, что не может ни шевельнуться, ни вздохнуть, а только переменить направление взгляда, потому что смутный силуэт по ту сторону всклокоченной и измятой постели был всё же действительно человеком. - Джеймс, - знакомым шёпотом позвали из темноты. Панический ужас сокрушительной силы сковал всё тело Мориарти, напрягая мгновенно и до предела каждую его мышцу, болезненно выкручивая и провоцируя сиюминутные мучительные судороги; кошмарный приступ мигрени, похожий на приставленное к глазному яблоку изнутри черепной коробки сверло, ввинтился в голову безо всякого предупреждения. Джим, если бы только мог, закричал от боли - но крик застрял будто бы внутри его горла, встретив по пути наружу препятствие. Кто-то словно засунул кулак ему в рот - так глубоко, что Мориарти чувствовал его грубое давление в мозжечке и в спинном мозгу. Присутствие, витавшее до того в воздухе фантомным, иллюзорным предчувствием, стало нестерпимо сильным: промелькнула омерзительно дурацкая мысль о том, что оно высасывает из него силы, и, когда этот процесс завершится, останется только смерть. Нет, кое-что похуже смерти. you could dig your nails into my skin and you won't stop me Он спотыкается, перецепляется через корни, упирается руками в землю; земля тёплая, тёплая, как это может быть в такой мороз, земля тёплая, у неё есть щёки, нос, губы, нежные веки; земля склоняется к нему, а он - к ней, и земля говорит: - Всё хорошо, мистер Шарлатан. Всё хорошо, потерпи ещё немного. И тогда он гладит лицо пальцами, ласкает его, трогает ресницы; тогда он улыбается и засыпает снова. you could twist and scream into the air but no one can hear you here Лицо было как будто... мысль ускользала от Джима, принадлежа кому-то другому. Силуэт двоился и троился, разделяясь на чёрно-белую картинку с наложенными на неё ядовито-красным и кислотно-зелёным слоями, которые то складывались воедино, обретая трёхмерность, то разъезжались, заполняя собой всё видимое пространство; в глазах рябило, и вынужденное созерцание расплывчатого образа вызывало в них резь и слёзы, не приносившие облегчения. - Ты проиграл дважды, - произнёс ночной гость. В движении его челюсти было что-то ужасающе неестественное, как если бы она болталась на лоскуте кожи. "Я знаю," - подумал Мориарти. И ещё прежде, чем до конца сформировалась в его парализованном и рассеянном сознании мысль о моцартовском чёрном человеке, - худая тёмная ладонь вонзилась в его грудь, проникая вглубь и добираясь в конце концов до сердечной мышцы. Джим, содрогаясь от боли, вскрикнул: оргазм и метафорическая смерть, - что суть одно и то же, - настигли его одновременно; язычок кожаного брючного ремня соскользнул наконец, высвобождая шею и позволяя сделать глубокий болезненный вдох; пальцы сжались на сердце - и, стиснутое в кулаке, оно лопнуло с тихим хлопком закрывшейся за спиной Шерлока двери. Только сейчас он осознал, как давно не слышал скрипки, и тщился сообразить, в какой момент её звучание оборвалось. Naked and breathless, could you live with this disgrace? Шерлок чувствует в висках пульсацию мигрени. Он суёт в рот сигарету, поджигает её; он запрокидывает голову: по небу, слабо подсвеченному грядущим рассветом, расползаются лениво чайные пятна облаков. Он обнаруживает, что держит губами соломинку, а табачный дым имеет лимонный привкус и сладость свежей воды. Делая первый глоток, он вздрагивает, и холодное мокрое полотенце сползает с его разгорячённого лба. Чья-то рука терпеливо и ласково возвращает его на место, окропляя заодно полыхающие щёки. Крохотные брызги вспархивают ночными птицами с ветвей деревьев. - Скажи мне, Джим, - сипит Холмс. Взгляд расплывчатый; и всё же - Мы мертвы? Надежда. Надежда? Разочарование? Фигура обретает всё более чёткость. За плечами её ласково шумят кроны сосен. - Разумеется, Шерлок. Could you live? Его бёдра подрагивали. Какое издевательство, какое унижение! Эякулировать во сне, как описавшийся от кошмаров ребёнок! Джим, желая провалиться под землю, издал горько-нервный смешок. В коридоре послышались тихие шаги; то приближаясь, то отдаляясь, как белый шум прибоя на погнутой виниловой пластинке, они в конце концов стихли и оставили тишину в покое. Мориарти, чьё дыхание становилось вместе с осознанием и пробуждением всё короче, отрывистей и болезненней, отдаваясь в груди обжигающим жаром и стискивая горло, ничего не видел и не слышал: неисчерпаемое благострадание, которым он был болен, отрезало его от реальности. Сердечный ритм совершенно сбился; Джиму почудился в нём какой-то узор, опутывавший его всего целиком цепкими ветвями кровеносных сосудов. Они всё множились и множились, застилая алой пеленой пульсацию жизни. Будто бы - длинный. длинный. короткий. длинный. как если бы - короткий. длинный. короткий. да нет же- короткий. длинный. короткий. короткий. Он затаил дыхание, с облегчением понимая, что снова может двигаться. Казавшаяся в темноте призрачно-белой ладонь замерла на полпути к грудной клетке. Полурасслабленное негой тело, увлажнённое лёгкой сладковатой испариной, не желало слушаться: терпкость недавнего образа всё ещё напитывала его истомой. Если бы не взгляд, затуманенный бесовским сочетанием нежности и горечи, в котором блеснула теперь надежда, Мориарти можно было бы принять за брошенное скульптором мраморное изваяние. Сигнал повторился. Он обнаружил себя пригвождённым к постели; стремительная и оглушительная, волна прокатилась от бедёр и до самого горла, вызывая сладкую дурноту. Перевернувшись медленно на бок, Джим вжался лицом в холодную шершавость стены. Несколько дюймов. Всего несколько дюймов. Бессилие, граничившее с безрассудством, скрутило его внутренности в узел; он хватал воздух, широко открывая и закрывая рот, как выброшенная на лёд полуживая ещё рыба. В конце концов, Мориарти коснулся каменной преграды губами, оставляя на ней влажный след горячего от стыда и горечи поцелуя; усилием воли сжав руку в кулак, он собрался с духом и постучал в ответ. What is the true reason you desire so badly to put me in a pair of handcuffs, Sherlock? Do you have a true honest an̷̤͋s̷̩̍weṛ̶͆? Содрогаясь от холода, пронизывавшего, как ему самому казалось, самые кости, Шерлок лежал в своей постели под одеялом прямо в одежде. Пальто, затвердевшее от мороза, валялось на полу у входа в спальню. Холмс всеми силами старался прогнать из памяти пронзительные вскрики пополам со стонами, тяжёлый свист дыхания, клейкость бессознательного. Сам того не ведая, он с точностью до подобия зеркальному отражению повторял позу Джима: точно так же обращённый к стене, он смотрел на неё в упор, пытаясь будто научиться видеть сквозь неё. Если бы не она, Холмс и Мориарти столкнулись бы, вероятно, носами или лбами; и только благодаря ней сдерживаемой оставалась неумолимость сближения, которая вот-вот должна была капнуть на кожу горячим маслом Психеи. Шерлок едва-едва контролировал ускользавшее самосознание, сосредотачиваясь на каком-то подспудном желании внутри себя, которое не имело пока названия. Тело слушалось его всё хуже; не смея ни на что надеяться, он разжал пальцы и распластал ладонь по стене. I gave you my number. Thought you might ȧ̶͜n̴̹̄s̸̡͌w̶̧̽e̸̻͝r̶̯͑ ̶͉̔t̸͈̂h̶͍̽e̵̬̓ call Страх и безысходность гнали его прочь; Мориарти, не вынеся самого себя, неловко поднялся с кровати, подхватывая на пути простынь - и, обернув ею бёдра, ринулся вон из спальни. Позади оставалось удушье; позади - маячила пятном темноты испещрённая незаживающими ранами пустая глазница; позади - мечталось ему, пока ноги несли его к успокоению искусственного света, - погибал он сам. На маленькой площадке Джим остановился, наслаждаясь ощущением безопасности. У подножия лестницы таилась темнота нижнего этажа, но она не представляла угрозы в отличие от той, что наполняла его комнату. Глубокий вдох, глубокий выдох. Свобода движений. Свобода мысли. "Пусть," - вертелось в голове. Пусть, пусть! Пусть - что? Не обнаруживая этого, он отчего-то запыхался и дышал тяжело, со свистом, как если бы был болен астмой или воспалением лёгких. Одной рукой он ухватился за поручень балюстрады и в его простой надёжности отыскал точку умозрительной опоры. Яркая, по-старомодному жёлтая лампочка, особенно бросавшаяся в глаза резкость предметов, пересечения линий, слабый запах тёплого дерева: трезвость и благоразумие действительности, отличной от подлой зыбкости сновидения. Почти бесшумно открылась за спиной Мориарти дверь, затрещал от несмелых шагов сухой дощатый пол; что-то коснулось его лопатки, но вместо того, чтобы дёрнуться, он смиренно застыл, сжимая в пальцах край простыни. Влажное белёсое пятно на уровне живота, служившее ему позором и наказанием, как испачканный платок булгаковской Фриды, повторявшей бесконечно своё имя в жажде избавления от круговорота нестерпимого однообразия, липло к коже надоедливым рефреном набившей оскомину песни. Ладонь была прохладной, носившей на себе ещё запахи леса и свежесть зимы. Секунды тянулись медлительнее столетий. - Ты кричал и не давал мне спать, - в конце концов хрипло заметил Шерлок. Судя по его тону, он старался вложить в него как можно больше холодности и презрения; но кончики его пальцев, спустившиеся вместе со словами чуть ниже по спине, говорили о другом. - Ты не спал, - возразил ему Джим. Холмс как-то дёргано вздохнул. Он стоял так близко, что воздух, приведённый в движение его лёгкими, достиг мягкой волной кожи собеседника. - Не могу быть уверен в обратном, - тихо засомневался он. - "Как мог он быть в двух местах одновременно, - вспомнил зачем-то Мориарти, - и оказаться убитым в одном из них?" Так гласил когда-то газетный заголовок; кажется, это было сразу после Большой Игры, а может быть, ещё во время неё. Тысячу тысяч лет назад: другая жизнь, другая история. Амбивалентность поведения детектива сбивала и без того потерянного Джима с толку. Колебавшийся в гипнагогической пропасти между тем, что оставалось в спальне, и тем, что таилось за его плечами теперь, он больше всего хотел снова уснуть - но необходимое для этого спокойствие было так же недостижимо, как Шерлок: протяни руку, и видение рассеется. - Это допустимо в случае верности теории одноэлектронной Вселенной***, - задумчиво произнёс Холмс. Мориарти так удивился, что сон окончательно слетел с него. Обернувшись вполоборота, он поймал помутнённый начинавшейся лихорадкой взгляд консультирующего детектива и заметил в нём неизъяснённую, глубинную печаль: такую же, какую старательно прятал за гневом и ужимками он сам. - Ни за что не поверю, что тебя интересует теоретическая физика, - сказал он, предпринимая попытку усмехнуться. Вышло криво. Детектив по-прежнему касался его, только теперь ещё и запястьем, и частью предплечья: страшная в своей необузданной пронзительности мысль о схожести этой физической формации с объятием заныла в сердце Джима, как химический ожог. - Для того, кто излишеством считает сведения о расположении планет в Солнечной сис- - Я прочёл это в твоей книге, - тихо признался Шерлок. Распространяясь от его пальцев, по спине Мориарти пробежал лёгкий холодок - но вместо страха он принёс неожиданно облегчение. - И давно ты знаешь? - Право, Джим, - закатил глаза с полуулыбкой Холмс, - даже та версия тебя, что существовала двадцать лет назад, излагала мысли весьма определённым и своеобразным образом, который знаком мне чуть более, чем близко. Консультирующий преступник, сомневаясь, чуть сощурился. - Были внесены правки, - не согласился он. - Множество правок. Его собеседник кивнул. - Голос моей матери мне знаком ничуть не хуже. Наступила тишина, во время которой в затуманенном мозгу Мориарти блуждали отрывочные размышления о том, каким мог быть действительный источник информации; и было ли в этом источнике сказано о комнате на Вудлэнд Райз-стрит, о принесённых клятвах и об исчёрканной нотным станом партит крыше госпиталя Бартса. Он искал ответы на эти вопросы во взгляде Шерлока, но находил только отточенный ум и странную, почти нежную, приветливость. Присмотревшись, Джим отметил полосы инея и несколько еловых игл в волосах, царапину на скуле, покраснение кожи подбородка, расцарапанное в кровь запястье - и сдался. Когда-то ему нравилось представлять ключевые слова, витающие в воздухе вокруг изучаемых им предметов - ещё задолго до того, как кто-то придумал облако тэгов и придал ему цифровой облик. Проблема анализа Холмса была в том, что всё его лицо, вся шея, вся грудь, все руки и даже стопы испещрены были, как узором из татуировок, словом "необходимость": и если поначалу сквозь его множественные повторения можно было разглядеть другие подсказки, то теперь, по прошествии стольких лет, нужда, непременность и незаменимость окружали детектива тесной непроницаемой стеной, облепляя рот и глаза. Мориарти, разорвав зрительный контакт, устремил взгляд куда-то в пространство. Холмс, словно дожидавшийся этого сигнала, скользнул ладонью обратно вверх, поднимаясь от лопатки к плечу. В этом прикосновении было любопытство, как если бы криминальный консультант со всеми его тревогами, радостями и прожитыми жизнями представлял собой занимательное химическое соединение или только что обнаруженный неизвестный науке организм. Шерлок исследовал его, как лишённый зрения инвалид, - чутко, трепетно, осторожно, - и Джим вдруг догадался, что причиной тому та же умственная слепота, которая появлялась вблизи у него. Он знал, что тот видит исполосованные зажившими много лет назад шрамами от самостоятельных порезов бёдра; что осязает липкость верхних слоёв эпидермиса, что чувствует кисловато-сладкий запах семени, что запоминает россыпь родинок вдоль позвоночника, что слышит неровность дыхания. - Ты, - произнёс негромко Шерлок, невесомо обнимая пальцами его исстрадавшуюся шею, - удивительно сложно устроенное существо, Джеймс Мориарти. Задержавшись на несколько мгновений, сыщик прикоснулся костяшками к мочке его уха, а потом отнял руку и спрятал её за спину - как фокусник, укравший изъятую из воздуха монетку. Джим вздохнул, сглатывая скопившуюся во рту слюну, и усилием воли заставил себя снова поглядеть Холмсу в лицо. - Я начинаю сомневаться, - с горечью заметил Мориарти, - человек ли ты вовсе. Шерлок посмотрел на него так внимательно, как умел только он: пронзительным цепким взглядом, словно обнажая его перед собой, - и, нервничая, облизнул губы. - О да, - ответил он чуть громче, чем следовало. - Отбрось подозрения._________________
Болезнь, тяжёлая и закономерная после студёной ночи на озере, как будто его изменила; сыщик, язвивший всё реже, а всё чаще - пытавшийся зачем-то отыскать аргументы о плюсах суссекского заточения, производил такое впечатление, словно потерял или оставил что-то важное позади. Он быстро шёл на поправку, набирался сил - и со временем забросил прогулки так же спонтанно, как увлёкся ими. Джим, которому и без того тяжко было своими глазами видеть, как бездействие постепенно превращало консультирующего детектива в обычного человека, пришёл к выводу, что тот сдался; и даже прибывшая в десятых числах декабря весть о скором приезде Майкрофта не исправила положения. В какой-то из вечеров, пока Шерлок бормотал что-то в забытье сквозь сон, что-то трогательное и быссмысленное, что-то о собаке Баскервилей в саккадическом проскоке****, прося то и дело его руки и, получив, по-детски хватался за неё, не раскрыв глаз - в один из таких напоенных сладко-мучительными сомнениями вечеров Мориарти не выдержал и выкрал из прикроватного столика Холмса его бумажную переписку со старшим братом, кочевавшую из Лондона в Суссекс и обратно в руках посыльного. Под гул зимних ветров за окном он жадно вобрал в себя, запоминая каждое слово, скудный диалог, который оставил его с ещё большим количеством вопросов без ответа, чем раньше. Пропасть - совсем рядом, граница её так близко; так легко упасть в неё; так свежи воспоминания о её глубинах. "Сколько ещё? SH" "До Сочельника. Будут все твои смешные маленькие друзья, кроме инспектора. У него праздничный завал. MH" "Умираю, как хочу на волю. SH" "O stand, stand at the window as the tears scald and start*****... Ночь юна, Шерлок. MH" "Иди к чёрту. Мне противен рассвет. SH"</i>сентябрь 2001 года, улица Плутарха, Афины, Греция
нож вошёл в него мягко, как в тёплое масло Бабье лето кончилось, не успев начаться. Первые промозглые деньки, искупав столицу в проливных дождях, обратились высыхающими слезами на щеках выбеленных солнцем статуй Парфенона. Было влажно, немного душно и прохладно; в толпе зевак, которыми кишмя кишела улица, эксцентрично выделялась фигура высокого сухопарого мужчины в длинном кожаном плаще и солнцезащитных очках со скрипичным футляром за спиной. Он шагал, прокладывая себе путь локтями, быстро, уверенно и в ритм музыке, которая играла в его наушниках, а ветер то и дело взметал его отпущенные до плеч золотистые волнистые волосы. Хоть было и пасмурно, свет проникал сквозь облака тем особенным образом, как это происходит ранней осенью или поздней весной, и мужчина чуть хмурил лоб, избегая смотреть в небо. Его лицо выражало предельную сосредоточенность. Восемнадцать, двадцать, двадцать два - дошагав до нужного дома, он толкнул облачённой в кожаную перчатку рукой дверь книжного магазина и под мелодичное звяканье колокольчика вошёл внутрь. Приятный запах новых скрипучих переплётов вперемешку с пыльным ароматом антикварных коллекционных изданий окутал его, как табачный дым. Посетитель в плаще, глубоко и степенно вдохнув, ласково прикоснулся двумя пальцами к первому попавшемуся томику: так купивший до самого рассвета жрицу любви богач притрагивается к нежной девичьей коже. Затем он снял перчатки и с деланной небрежностью сунул их в карман. - Kαλημέρα******, - поздоровался продавец за прилавком, поглядев на руки вошедшего. - Интересуетесь "Прорицаниями вёльвы"? Скрипач коротко кивнул: - Желаю освежить в памяти пассаж о пруте омелы. Сотрудник магазина склонил голову в ответ и жестом указал на ведшую в складские помещения дверь. Одновременно с этим он посторонился, пропуская вперёд своего таинственного посетителя - и тот, долговязой тенью скользнув в подсобку, пропал с глаз, как дурное видение. Подождав, пока его шаги на лестнице стихнут, продавец бросил взгляд на наручные часы, а потом со скучающим видом подошёл ко входной двери. Там он помедлил ещё немного - до скрипа открывавшегося наверху окна - и, перевернув табличку на двери надписью "ΚΛΕΙΣΤΟ"******* наружу, а затем запершись изнутри на задвижку, вернулся за прилавок и раскрыл книгу. Когда он закурил, огонёк от зажигалки блеснул, отражаясь в тонком кольце на безымянном пальце. Сегодня его ждали отличные чаевые. Гость, оставив позади узкую винтовую лестницу и очутившись в чьей-то кухне на самом верхнем этаже здания, бережно снял с плеча футляр и положил его на разделочный стол в глубине помещения, а потом приблизился к окну и ухватился за его низ. Старая деревянная рама поддалась не сразу - а наконец поднявшись, издала страшный скрежет, который заставил незнакомца заметно занервничать. Внутрь немедленно вплеснулся гомон улицы и всё нараставшая после дождей духота - а наполненный выхлопными газами ветер обернул полы кожаного плаща мужчины вокруг его щиколоток. То был очень особенный день: очень печальный и очень торжественный, и каждое движение таинственного посетителя наполнено было церемониальной щепетильностью; концентрация сочеталась в нём с какой-то глубоко личной потерянностью. Возвратившись к столу, он медленно расстегнул молнию и изъял из атласных недр футляра не скрипку, но снайперскую винтовку. Затем так же не спеша мужчина снял очки, наушники и плеер, спрятав их в тот же карман, что и перчатки. Его руки едва заметно дрожали. Принявшись за установку оптического прицела и кропотливо провозившись с ним несколько минут, он вдруг болезненно, невыносимо обречённо усмехнулся, и усмешка его была похожей на трещину - на одно стремительно промелькнувшее мгновение его лицо прояснилось, и лорд Себастьян Моран стал похож на самого себя, сбросив профессиональную личину бесстрастного инструмента смерти. - Хорош паясничать. Я вижу твои ботинки. От тени за встроенной в навесной шкаф духовкой отклеилась незаметная ненамётанному глазу тень. - Скажи спасибо, что я вообще потащился за тобой в такую даль вторым номером********, - раздражённо ощетинился Мориарти, выступая вперёд и, прижавшись плечом к стене у окна, выглянул осторожно сквозь занавеску. Во рту он держал чупа-чупс, и из-за этого слегка шепелявил. - Что бы это ни было, ты сентиментальный безмозглый тупица. - Я не просил тебя об унижениях, - огрызнулся лорд. - Попридержи язык, босс. Джим надменно фыркнул, обращая взгляд к окну. Кортеж Соединённых Королеств вот-вот должен был начать своё движение вниз по улице к посольству - об этом свидетельствовали доносившиеся издалека нотки торжественного военного марша. - Скулишь, как течная сука, - протянул он с демонстративным презрением. - Тебе же всегда это нравилось. Нравилось, когда с тобой обращались как со шл- У Морана заходили желваки. - Завались! - разозлился он, бросая на собеседника полный гневной тоски взгляд. - И без тебя тошно. Мориарти незаметно вынул телефон-раскладушку, сверился с крохотным экраном - и убрал обратно. - И не подумаю. Твоя цель в четвёртом автомобиле, с откидным верхом. Закончив приготовления, бледный как полотно Себастьян добросовестно размял руки и, потоптавшись, принял стойку, чтобы прикинуть удобство положения. Приклад уперся в его плечо, а ствол - лёг в ладонь, и вдруг какой-то иррациональный, ненормальный, извращённый порыв заставил его коротко прижаться к холодному металлу оружия губами. Несмотря на все отчаянные попытки держать себя в узде, лорд, чьи светло-голубые глаза казались мертвенно-стеклянными, а соломенные локоны неряшливо распушились, походил то ли на страшную фарфоровую куклу тридцатых годов прошлого столетия, то ли на удравшего из-под домашнего ареста безумца. Этот диковинный, не к месту поцелуй не ускользнул от внимания Джима, и любопытство в нём взяло верх над отстранённостью. Белая пластиковая палочка замерла, приклеившись к нижней губе чуть приоткрытого лениво рта. - Ты расскажешь мне наконец, в чём дело? - поинтересовался он. - Почему это всё так важно? Зачем мы здесь на самом деле? Кто он? Моран молчал, игнорируя вопросы и изображая полную поглощённость подготовкой огневой позиции. Тремор его рук усилился, и мушка заходила ходуном. - Себастьян, - холодно позвал криминальный консультант. Сквозь приказной тон зазвенели едва уловимые нотки тревоги. - Ты косишь на шесть часов. Моран послушно скорректировал стойку и стиснул зубы. - Твоему блестящему уму не случалось никогда вообразить, что порой бывает достаточно поддержки? - бросил он. Мориарти картинно всплеснул руками. - Какой ужас! - ахнул он издевательски. - Бедный малютка снайпер! Никто не подотрёт ему сопельки! - Я тебя ненавижу, - в сердцах признался лорд. - Поди вон отсюда. - Сражён твоим красноречием, - фыркнул Джим. Убедившись, что предохранитель не заклинило, Себастьян ловким движением, которое производило ложное впечатление лёгкости, сломал винтовку пополам и продул место для пули, чтобы избавить его от соринок и пыли. Напоследок он проверил глушитель. Волнение тошнотой колыхалось в стиснутой тактической бронежилеткой груди. Чем ближе был судный час, тем меньше он владел собой - и потому, привычный к тому, что хладнокровность давалась ему проще дыхания, презирал самое себя за любительскую бесхребетность. Оттого, естественно, он становился ещё рассеяннее. - Зачем ты это вообще на себя напялил? - брякнул он, покосившись на товарища. - Хочешь поиграть в салочки? Джим, не удостоив его даже мимолётным взглядом, расстегнул куртку SFO*********, под которой обнаружилась заношенная до дыр футболка с Xq28 - и ухмыльнулся. Насладившись произведённым эффектом, он застегнулся обратно. - Это кто-то особенный? - озвучил, вертя в пальцах бегунок на молнии, очевидную догадку криминальный консультант. - Насколько он особенный, киса, и почему я о нём ничего не знаю? Лорд, не говоря ни слова, бросил ему пейджер - точь-в-точь такой же, как тот, что прятал под подушкой Майкрофт Холмс. Его товарищ поймал девайс на лету и чуть озадаченно уставился на короткое сообщение. Оно гласило: "Royal We prefer our Hydra one-headed. Destroy the other one". - Мы оба получили по пейджеру, - сказал он просто. - Вот только он не нашёл уместным со мной это обсудить. Мориарти чуть нахмурился, вглядываясь в пиксельные слова. - Он.. - Моран оборвал себя на полуслове и шумно сглотнул. - Он из... - Ах, - закивал понимающе Джим. - Он из.. - Он всегда выбирает королеву, Джеймс. Между мной и нею - боже, храни королеву. - А я выбираю тебя, - неожиданно мягко промурлыкал Мориарти. - Неужели этого недостаточно, чтобы ты выбросил всю дурь из головы? Услышав эти слова, лорд как-то странно икнул, и его лицо перекосилось. Нервозность достигла пика. Весло Харона толкнулось в берег, приводя в движение челн: Себастьян поторопился, согнувшись, отвернуться и схватить руками воротник плаща, чтобы уберечь дорогую кожу, прежде чем его вырвало - в основном желудочным соком и сладким молочным кофе - прямо на пол маленькой кухни. - Дрянь, - выругался он, отплёвываясь и брезгливо утирая тонкими пальцами рот от гадкой жижи. - Дрянь, дрянь, дрянь! Наблюдавший за ним безучастно Мориарти позволил лёгкой тени беспокойства проскользнуть по своему лицу. - Как, прямо настолько особенный? - понял он. - А он хорош! Сделал из тебя настоящую развалину. Этот твой загадочный ферзь берёт учеников? - Прекрати, - рявкнул лорд, обращаясь к нему испачканным лицом. - Твои шуточки из меня душу вынимают. Интонация его была такой пронзительной, что консультирующий преступник почувствовал себя неуютно. Рот его смягчился; жёсткая усмешка пропала. Впрочем, Джим быстро и легко вернул себе самообладание - и немедленно принял решение. - Ну-ка хватит. Бросай игрушки, - с лёгким налётом снисходительной добродетели велел снайперу Мориарти, а потом поманил его полусогнутой ладонью. - Давай-давай. Тебе ли не знать, что лучше не испытывать моё терпение. Подойди сюда. Себастьян, продолжая держать самого себя за горло, повиновался. Выудив из внутреннего кармана плаща батистовый платок с фамильным гербом, он вытер им изящную линию губ, а потом, сложенный вчетверо, убрал обратно. На его лбу собрались горошины нервического пота. Подошвы его тяжёлых ботинок поскрипывали, пока он заставлял себя делать шаг, и другой, и ещё, и ещё; встав прямо перед Джимом, он глядел куда угодно, только не ему в глаза, и был откровенно жалок. Всё это время его друг внимательно наблюдал за ним, как если бы видел впервые. Казалось, можно было в самом деле услышать скрежет бешено вращавшихся в его мозгу шестерёнок. О чём он думал в тот момент, Моран и предположить не мог - но в их тандеме ему этого знать и не полагалось. - Исходная позиция. - Я не уверен, что сейчас- - Рот открывать будешь, когда я скажу, - резко оборвал его консультирующий преступник. - Вслушайся в этот проклятый парад. Я поведу. - Кто же ещё, - немедленно ослушался его снайпер. Правая рука Мориарти легла на его лопатки, пальцы левой - переплелись с его пальцами. Чуть поморщившись от неприятного запаха, Джим сосредоточился на доносившихся до них с другого конца квартала обрывках мелодии праздничного военного марша, который сопровождал английский кортеж, и поймал в нём трёхступенчатый, старый как мир вальс. раз, два, три Они двинулись, медленно кружась, по комнате, огибая разделочный стол, сваленные в угол стулья, раковину и холодильник - и все эти такие маловажные предметы, бессмысленная мишура будничности и ординарности, обратились вдруг в изысканные декорации, а они сами - в продолжение классической шекспировской пятиактной парадигмы. Тупая боль в груди отодвинулась назад, подёрнувшись пеленой, а страх поутих и остался беспокойно-дразняще колоться этикеткой рубашки о изгиб шеи. Моран, избегая смотреть на окно, думал: такое волшебство абсурда под силу только Джеймсу Мориарти. - Это безрассудство, - выдохнул лорд ему на ухо. - Нас могут увидеть. - И подумать, что мы всего лишь счастливая парочка, которая принимает внешнюю политику государства слишком близко к сердцу. В покорности, внутренней силе и горе Себастьян не имел себе равных, но в старомодном вальсе - он был абсолютным божеством. - Ты ведёшь нас обоих на эшафот, Джим. Мориарти удивлённо вскинулся, как если бы его партнёр сморозил какую-то несусветную глупость. Из-за этого небольшого промедления носки их туфель соприкоснулись. - А что в этом плохого? В свете последних событий Моран не нашёлся, что ответить. Прислонившись подбородком к джимову тёплому виску, он устало проговорил: - В сообщении на пейджере было велено "уничтожить". Может быть, я совершаю ошибку, босс. Будущий Наполеон, а пока что только Герцог де Талейран криминального мира, сделав шаг назад, отпустил Себастьяна для поворота, а приблизившись снова, прижал к себе крепче, чем полагалось приличным в их отношениях. Танец оборвался, и они, чуть запыхавшись, смотрели теперь друг на друга в упор. - Есть только два способа уничтожить кого-то наверняка, - с недобрым блеском в глазах произнёс Мориарти, - через любовь и через смерть. Всё остальное - средства. Он забрался пальцами в золотистые кудри лорда, и тот, не избалованный обыкновенно его лаской, весь будто бы обмяк и обесцветился, отдаваясь невесомо-нежному прикосновению и следуя за ним всем собою. Его глаза опустели окончательно, и смысл таял в них так же стремительно, как тает он во взгляде грешного страдальца на смертном одре за мгновения до забвения. - Что ты себе позволяешь? - прошептал он, слабо отодвигаясь и тут же сам себе ответил: - Я разбит, и ты этим пользуешься. Джим с хрустом разгрыз леденец. - Я задаю вопросы, - мягко возразил он - и, молниеносно и грубо схватив собеседника за волосы у самых корней, вывернул руку. У Себастьяна всё потемнело перед глазами от боли. - А ты теряешь бдительность, - равнодушно продолжал Мориарти. - Так кто он такой? - Слышал когда-нибудь о лорде Альфреде Дугласе? - процедил сквозь зубы Моран, глядя на собеседника снизу вверх с запрокинутой головой. Удерживать равновесие в такой позе было непросто, и спина немедленно заныла. Он ухватился было рукой за край столешницы, но Джим тотчас столкнул её. вас понял, босс - Допустим. - Или, может быть, мне стоит пересказать тебе историю Аполлона и Гиацинта? - Избавь меня от этого удовольствия, - закатил глаза консультирующий преступник. Он сложил губы, как для поцелуя, - на одно до тошноты волнительное мгновение Себастьян решил было, что тот сошёл с ума окончательно, - и выплюнул палочку от конфеты на пол. - Qui est animam meam; qui est vita mea et cor meum**********, - дерзко осклабился в ответ Моран. - Ты доволен? Пальцы Мориарти сжались крепче. - Вот как, - сухо произнёс он. Лицо его при этих словах исказилось ревнивой обидой, злобой избалованного мальчишки, которым он никогда не был, но который проступал сквозь его личность, как пятно крови сквозь ткань рубашки. Почти незаметно потемневший на долю секунды взгляд - лорд подумал было даже, что ему показалось; подумал и почти поверил, но Мориарти укрепил его уверенность, снова заговорив. - Возьми себя в руки, - процедил он. - Они подъезжают. Словно в подтверждение его слов на улице раздались аплодисменты и виваты, приветствовавшие свернувший на Плутарха кортеж. Музыка приближалась; начался обратный отсчёт. Джим выпустил Морана наконец и брезгливо отёр руки о серую униформу. - С тобой, как обычно, не соскучишься, - беззлобно заметил лорд, отряхиваясь и поправляя причёску. Продолжительное молчание его собеседника могло означать что угодно; заняв свои позиции, спустя четверть часа абсолютной тишины они в последний раз переглянулись - и только тогда Мориарти ему улыбнулся. - Взаимно, паршивец, - ответил он. - Взаимно... Минута за минутой тянулось тягостное, полное затаённого напряжения ожидание. У лорда понемногу затекали руки; волшебство выдыхалось, и скользкий ужас необратимости овладевал им с новой силой. Ноздри щекотала мерзкая кислая вонь желудочного сока - самому себе Себастьян пообещал никогда больше не пить кофе с молоком, а только чёрный, потому что к молоку ему не хотелось теперь подходить на пушечный выстрел. Джим в очередной раз втайне проверил сотовый - а подняв снова взгляд к окну и разглядев фигурку виновника торжества, остолбенел. - Так это Холмс, - приглушённо воскликнул он; ошеломлённый, он издал короткий нервный смешок. - Это многое меняет. Какая ирония! Какая злая шутка! Моран неопределённо хмыкнул, и глаза Мориарти, всё ещё пребывавшего в искреннем замешательстве, сузились до щёлок. - Скажи мне, детка, - подчёркнуто балагуря, попросил он, - каково это - убивать кого-то, кого ты любишь? восемнадцать, двадцать, двадцать два сто восемьдесят пять, умноженные на тысячу делённые на четыре мила Делегация приблизилась настолько, что и без оптического прицела можно было легко прочесть номера автомобилей. Выглянувшее на короткое мгновение солнце отразилось от сверкающего металла и от полированных пуговиц, рассыпавшись искрами по кухне - и тут же скрылось обратно за свинцовыми тучами. - Пуля болтлива, Себастьян, - медленно протянул Джим, не отрывая взгляда от темноволосой кудрявой макушки в кабриолете. - Пуля говорит: повинуйся мне. Это была их мантра, их песнь, их способ заниматься любовью друг с другом и смертью: заклинание, молитва, католический песенник, заученная наизусть "Илиада". - Пуля говорит: восхищайся мной, - продолжал он, пока Моран щурился, прижимаясь влажной щекой к ложе. - Она говорит- Майкрофт Холмс, обернувшись, поднял в знак то ли приветствия, то ли прощания, вверх ладонь и устремил взгляд точно в прицел - так вышло, что на мгновение он заглянул Морану в глаза. - Люби меня, - шепнул лорд и нажал на спусковой крючок. Two crowned Kings, and One that stood alone With no green weight of laurels round his head.*********** Выстрел пришёлся как будто вовнутрь; но вместо неисправной отдачи назад лорда отбросило почему-то вбок: кто-то выбил винтовку у него из рук, кто-то - обхватил его обеими руками со спины и обездвижил, вжав в грязный пол. Вмиг наступила полная неразбериха. Внизу, в книжном магазине, раздался приглушённый гневный возглас продавца - и резко оборвался, а сразу за ним грохнул опрокинутый прилавок с кассовым аппаратом. - Джеймс! - крикнул Моран, отчаянно вырываясь. - Помоги мне! Джеймс! Кто-то с треском попытался плечом или ногой вышибить дверь на лестничную клетку; сипло зашипела дежурная рация. Державший его в своих тисках спецназовец придвинулся к самому его уху, тяжело дыша. - Я здесь, - едва слышно сказал Мориарти. - Веди себя прил- - Продажный ублюдок! - взревел Себастьян, задёргавшись с новой силой. - Пусти меня! - Пожалуйста, замолчи. - Пошёл на***! Мориарти неприязненно встрепенулся и сделал кислую мину, как уставший от проказ шалопая родитель. - Ну и где же, ваша милость, манеры? - вполголоса посетовал он, а потом что было сило приложил своего друга головой о кафель. Одного раза оказалось недостаточно, потому Джим стиснул зубы и ударил его ещё, а потом сделал это и в третий раз. - Неужели ты не понимаешь? - Если бы он сказал мне хоть слово, - бессильно прохрипел Себастьян. - Неужели так... - Он сказал, всё это может тебе помочь. - Обманутое доверие, - продолжал лорд; его могучую грудь всколыхнул первый из множества сухих, болезненных спазмов, долженствующих у всякого нормального человека переродиться в плач, - лечится только смертью. Джим, сев на пол по-турецки, принялся укладывать размётанные по грязному полу светлые волосы своего лучшего друга. Он сосредоточился на этом занятии, выравнивая спутанные пряди, и сжимал всё плотнее губы. Вдруг он заметил проступавшее на затылке крохотное тёмное пятнышко и быстро отвёл от него глаза, уставившись в тёмные щербинки между плитками. - Он всё предусмотрел, - осознал Себастьян. Слова давались ему с трудом; голова кружилась, и ему было отчего-то жарко. - Мою обиду; этот заказ. Этот день. - Потерпи. Джим осторожно обхватил лордову шею локтем; их позиция на полу удачно имитировала теоретически реальный исход стремительной драки. - Ты был прав, - добавил Моран; на его лице отобразилось уродливое подобие усмешки. - В чём? Aeschylos first, the second Sophokles, And last (wide stream of tears!) Euripides. Дверь внизу рассыпалась в щепки, и несколько пар армейских ботинок загрохотали по ступеням. В тусклом воздухе плыл военный марш. Мориарти посмотрел на наручные часы - усиливая тем самым хватку - и, наклонившись так близко, что Моран почувствовал пряный аромат его геля после бритья и лёгкий запах клубничного леденца изо рта, жарко шепнул: — Бози************ велел передать, что аукцион окончен. А теперь лягни меня в живот. Это приказ. Древняя, рождённая восемью столетиями ранее Христа тьма всколыхнулась в сырой глубине акропольского фундамента и, миновав миры живых и мёртвых в развилках афинских улиц, настигла полковника Морана внутри вонючего картофельного мешка в двух шагах от британского посольства: оплёванного, напитанного вонью желудочного сока и жаждой мести. Сквозь грубые волокна просвечивал мутный прямоугольник окна. И покуда Майкрофт Холмс во взбитых сливках высшего общества закусывал шампанское макарунами, утверждая свои позиции и получая заслуженные похвалы; покуда он расцветал и полной грудью вдыхал благоухание роскоши и свободы — для лорда началась совершенно другая, новая эпоха. В скорби он бросился в другую крайность, бросился в пропасть против своей природы; бросился в ноги Мориарти, в услужение ему, обращаясь в его невидимую тень. Наложник поначалу в шутку, а потом, когда Джим помог ему выбраться из тюрьмы и предложил работу, - и в самом деле, Моран медленно, но необратимо осознавал, как безысходное положение превращает дружбу в зависимость. Воспользоваться своими счетами, будучи в бегах, он не мог несколько лет, и жил подачками; Мориарти исхитрился выплачивать ему жалованье его же деньгами. Останавливаясь в дешёвых мотелях, Моран назывался, шутя с самим собой над провидением, поочерёдно то Себастьяном Мелмотом*************, то Альбертом Дюрером**************, и с каждым шагом оказывался всё ближе к тюрьме и к алкоголизму - пока, в конце концов, не начал получать от всей этой грязи утробно-желчное удовольствие. Скрыться от Майкрофта, даже когда отделы специального реагирования оставили его след в покое, было непросто: он встречался лорду то на заданиях, то на разворотах газет, то во снах, походя больше всего на противного зазнавшегося кузена на нудном семейном обеде. три, два, один - Есть идея получше, - слабо улыбнулся Себастьян. В Афинах снова полил дождь, Мориарти замер, прижимая лорда к себе; а нож - нож вошёл в него мягко, как в тёплое масло.________________________________________
I, the unwanted, I, the rejected, the abstruse, the obnoxious, the unloved, the proud: I tell you to flee from before my eyes, before you might wonder and desire me. For when you let the wish of me into your heart, I shall be benign and tenderly end you. Peek-a-boo.