Проект "Реформация"

      4.7       Джим опустился в кресло, не в состоянии перестать улыбаться во всё лицо. Нет, всё-таки он сделал это. Сделал! А теперь и сам не мог в это поверить.       Как только официальная часть церемонии была завершена и все присутствующие заспешили в банкетную залу, Кирк незаметно для всех подошёл к молодому землянину в такой же, как у него, золотистой тунике и поблагодарил за старания в проведении переговоров. Парень, который, как внезапно вспомнил Джим, улыбался и отчаянно пытался заговорить с ним при каждой встрече, внезапно расцвёл и покраснел как маков цвет. Кирк взял ему выпивку и десерт и участливо слушал всё, что тот ему рассказывал. Даже Кэрол, всё время находившаяся в зале с остальными участниками конференции, ничего не заподозрила. Ровно до той минуты, пока Джим не взял Кингсли за руку и не вывел из залы, однако что-либо предпринимать было уже поздно.       Кирк внимательно проследил за тем, чтобы во время фуршета парень выпил хоть немного алкоголя. Процесс прошёл как по маслу, и, когда они оказались наедине, то всё случилось само собой. Правда, на какой-то момент Кирк засомневался, стоит ли продолжать, но когда Кингсли расстегнул его брюки и принялся за дело, то дорога назад растворилась в тумане неожиданного удовольствия.       Кирк сказал Леонарду не всю правду, заявив, что до этого он никогда не спал с мужчинами. Когда Джиму было лет четырнадцать, у него был приятель, с которым они как-то остались вместе ночевать. Комната Джима была довольно маленькой, зимняя ночь — холодной, и он без задней мысли пустил парня к себе в постель. Он никак не ожидал, что смешные истории, которые они рассказывали друг другу после того, как выключился свет, закончатся совместной мастурбацией.       Впрочем, это был не единственный раз, когда с Кирком приключалось нечто подобное. На школьном выпускном им с его тогдашней подружкой Шэрон и их общим одноклассником Маркусом удалось втайне ото всех раздобыть бутылку абсента. Джим, никогда до этого не пробовавший нектара Зелёной Феи, был крайне возбуждён перспективой почувствовать, что же такое настоящее изменённое сознание, о котором так много писали после I Мировой в газетах упадочной Франции.       Троица удалилась с праздника в самом разгаре. Они заперлись в машине и, отпуская шуточки, быстро «уговорили» полбутылки. Эффект не заставил себя долго ждать. Джим, который садился в машину с мыслью о том, что Маркус был здесь лишним, понял, что ошибся. Лишней оказалась Шэрон. Хорошо, что она отключилась ещё в самом начале: ей не удалось лицезреть, как её парень изменяет ей с одноклассником буквально на соседнем сиденье. Впрочем, это было по-своему возбуждающе: всегда был шанс, что девушка придёт в себя в самый неподходящий момент или что кто-то увидит их, проходя мимо. Так или иначе, та ночь стала для Джима не только своеобразным боевым крещением, но и чем-то большим. Он буквально потерял голову, и дело было не только и не столько в абсенте, сколько, как он думал, в какой-то особой связи, которая образовалась между ним и Маркусом.       В то время Джим ещё не осознавал чёткой разницы между желанием и любовью. Со своей подружкой он расстался почти сразу после того эпизода в машине. Много после Кирк долго ещё искал повода, чтобы увидеться с тем парнем, звонил и писал ему по поводу и без. Но у Маркуса, видимо, были свои соображения на этот счёт. Он не пожелал продолжить встреч, сказав, что с его стороны это точно было ошибкой. Они больше не виделись. Кирк так и не сумел подобрать правильных слов для описания своих чувств. Называть это первой любовью было бы странно, но то, что Джим тогда впервые так сильно на кого-то запал, — в этом не оставалось никаких сомнений.       Он предпочитал не вспоминать больше о той ночи, мысли о которой ещё несколько долгих месяцев мучили его. С тех пор у него больше почти не было мужчин. И не то чтобы вокруг не было подходящих кандидатур, нет. Просто, вспоминая те месяцы после Маркуса, Кирка каждый раз передёргивало при мысли о том, что с ним снова может случиться нечто подобное. Эмоциональная нестабильность, чувственная болезнь, которая будет донимать его ещё долгое время, будет мешать думать…       Нет, когда он был с женщинами, то с ним такого никогда не случалось.       Когда они с доктором поселились в одной комнате студенческого общежития, Кирк решил, что не стоит говорить Маккою о своих заморочках. В конце концов, он же не планировал водить в свою комнату никаких мужиков.       Разумеется, теперь было уже не то время, когда стыдились признавать свои пристрастия, и Джим явно не был ни трусом, ни ханжой, однако он не хотел, чтобы чопорный, маниакально педантичный доктор неправильно его понял или — что было бы ещё хуже — стал бы подтрунивать на эту тему.       Впрочем, как оказалось, волноваться в итоге было не о чем. Он не зря называл Маккоя своим лучшим другом, потому что доктор с абсолютным равнодушием отнёсся к трудностям Джима, так, что тот даже устыдился в своих сомнениях в докторе.       Джим дал себе слово, что-то, что происходило сейчас, должно было стать всего лишь развлечением, не более. Одним-единственным эпизодом. Он просто получит удовольствие от процесса и всё. И даже сделает это достаточно демонстративно, чтобы на следующий день вся бульварная пресса запестрела заголовками о том, что «поклонницам Джеймса Кирка теперь придётся делить его с поклонниками».       Впрочем, Джима теперь мало волновало то, что подумают о нём люди. Главное было — увидеть при этом перекошенное от ярости лицо Кэрол с растёкшейся от слёз тушью.       4.8       Джон быстрым шагом покинул здание Академии, в раздражении натыкаясь на людей вокруг. Если бы тут где-то были двери, то он с удовольствием хлопнул бы парочкой так, что затряслось бы целое здание.       Прошла уже неделя с того момента, как его должны были зачислить на курс подготовки к специальности, но всё шло не так с самого начала. Джон не особенно переживал из-за придирок на экзаменах и собеседовании, хотя ему и стоило немалых усилий спокойно отвечать на все вопросы, напоминая себе каждый раз, что это же вулканцы, они не оценят ни сарказма, ни тем более гнева. Или, что более вероятно, будут трактовать это не в его пользу, снизив ему баллы.       Но нет, сдаваться так легко он не собирался, нет, хотя и вымотан был уже на все девяносто процентов. На последнем экзамене один из экзаменаторов посмотрел на него с нечитаемым выражением на лице и стал говорить ему, насколько он, Джон, непригоден к тому, чтобы стать студентом Академии в силу своих: 1) гордыни 2) самоуверенности 3) показного спокойствия, которое, тем не менее, не компенсировало два вышеупомянутых порока. Впрочем, «общий балл Джона был чересчур высоким, чтобы его игнорировать», поэтому «они вынуждены были принять его». Вот так просто. Да за то унижение, которому Джон подвергался все эти дни, он был на волоске от того, чтобы не сорваться и высказать этим двум негодяям всё, что он думает о них и об их хвалёной системе поиска талантов, но вовремя сдержался, вспомнив о новостях, которые он узнал с утра.       Однако было бы наивным ожидать, что на этом все перипетии закончатся. Вне всяких сомнений, пакет его документов должен отличаться от того, что требовали со всех остальных — «обычных» — абитуриентов. У него же может быть не всё в порядке с головой из-за той аварии, поэтому ему нужно пройти ещё две медкомиссии, сдать шесть видов медицинских анализов и принести ещё пять разных справок в двух экземплярах, каждая из которых выдавалась в учреждениях на противоположных концах города в самое что ни на есть неудобное время. Некоторые справки были действительны вообще какие-то жалкие сутки. Разумеется, их — то есть справки — пришлось брать аж по два раза. А фотографии, которые Джон предоставил, тоже внезапно оказались не того формата. Анкеты были заполнены неправильно, потому что сами формы анкет внезапно были изменены за пару дней до зачисления. И все эти вещи Джон узнавал случайным образом у служащих приёмной комиссии, которые просто не удосужились обновить соответствующую информацию на официальном сайте Академии. Но самый смак был в том, что всё это нужно было проделать буквально за три дня, иначе все труды со сданными экзаменами оказались бы впустую.       Когда бюрократический кошмар был завершён, Джон был вне себя от радости. Он записался на несколько разных курсов сразу, хотя прикреплённый к нему научный руководитель яростно отговаривал его чуть ли ни от каждого из них. В конце концов Джон понял, что чем меньше он будет обращать внимание на советчиков вокруг, то тем с большей пользой он проведёт время в этом учебном заведении.       Некоторые предметы технического профиля вёл один и тот же вулканец неопределённого возраста. И хотя в академическом минимуме было заявлено, что это продвинутые курсы, Джон отчаянно скучал на каждом из них, успевая решить чуть ли ни все задания по теме, в то время как половина студентов лишь начинала вникать в теоретическую часть. Именно тогда преподаватель предложил ему перейти на ускоренный курс обучения, сказав, что это единственное логичное решение для «такого блестящего ума». В этот момент Джон впервые почувствовал, что приблизился к своей мечте на дюйм ближе. Уже через неделю он с отличием сдал экзамены по вводной части, а ещё через полгода прошёл итоговую аттестацию по всему основному курсу, получив диплом инженера, — то, на что большинству требовалось не менее трёх лет. Таким образом он успел сделать многое из того, чтобы приблизиться к своей цели, и даже уложился в крайне сжатые сроки. Правда, это совершенно не оставило ему ни времени, ни сил на то, чтобы завести хоть сколько-то значимые социальные связи, не говоря уже о друзьях… Обидно, но, видимо, над этим он поработает позже. Сейчас же оставалось определиться, чем занять себя ещё на год, пока «Энтерпрайз» бороздит просторы Вселенной.       4.9       По получении диплома Джон решил, что не будет подавать заявку на распределение. Всё равно, по словам одного из адмиралов, сейчас не было кораблей, которые бы набирали экипаж на миссии до года. Поэтому Джон решил, что посвятит это время научным разработкам, которые будет не стыдно включить в своё резюме.       Быть «частью системы» оказалось не так уж и плохо. Во всяком случае, статус преподавателя основ робототехники позволил Джону переехать в более тихий район и увеличить процент личного комфорта. Даже его игуана, которая, как и все игуаны, воспринимала любые новинки в штыки, кажется, как-то подобрела после переезда. Ей определённо больше нравилось новое, более просторное жилище, как и новые предметы мебели, по которым она с удовольствием возила хвостом и когтями, которые дербанила, слюнявила и производила прочие манипуляции, доказывая, что именно она, а не Джон, здесь главная. Как ни странно, это способствовало улучшению их отношений. С тех пор, как Джон переехал, он перестал бороться с некоторыми привычками бестии и стал больше идти с ней на компромиссы — ну или делал вид, что шёл — и результат не заставил себя ждать. Раджни смилостивилась. Она по-прежнему не давала себя погладить, начиная шипеть, раздуваться и норовя цапнуть побольнее. Но теперь она хотя бы не брезговала сидеть рядом с ним на письменном столе: вывалив хвост, ящерица грелась в свете настольной лампы, лениво прикрывая глаз.       Впрочем, это только сейчас, по прошествии определённого времени, Джон мог насладиться заслуженной стабильностью и плодами своего поистине ослиного упрямства. Как он и ожидал, за своё право работать в Академии тоже пришлось немало побороться, даже несмотря на хвалебные отзывы комиссии, принимавшей его выпускные экзамены. Теоретически он мог бы вести любой предмет, но почему-то те вещи, которые его интересовали больше всего, оказались недоступны. Так как он специализировался в инженерной области, то первое место, куда он попробовал устроиться, была кафедра разработки и усовершенствования вооружения тяжёлых крейсеров. Впрочем, попасть туда оказалось невозможным по причине того, что штат был полностью укомплектован. Его не приняли даже в качестве лаборанта. Тогда Джон попробовал подать заявление в отдел генетических разработок и снова получил отказ по той же причине. Можно, конечно, было попробовать податься на какую-нибудь командную специальность — одну из тех, что закончил Кирк — но для этого необходимо было пройти тест Кобаяши Мару. Однако и тут Джона ждала неудача: после того, как он заполнил для психологов кучу анкет, они объявили, что не возьмут его на эту программу из-за каких-то индивидуальных особенностей его психотипа.       Вконец разозлившись, он решил обратиться напрямую к адмиралу де Перейре, которая оказалась единственной, кто был готов его принять. Участливо выслушав, адмирал, видимо, сжалилась над ним, потому что через несколько дней ему всё-таки предложили то самое место, на котором он теперь работал. Адмирал настойчиво порекомендовала обращаться именно к ней в случае возникновения каких-либо вопросов, и это даже показалось Джону несколько странным после всего бюрократического кретинизма и захлопывающихся перед самым носом дверей, с которыми ему пришлось столкнуться в последнее время. Сама адмирал де Перейра, с которой он больше всего общался по поводу своих планов, отчего-то округлила глаза, когда Джон заявил, что мог бы податься на кафедру истории Земли двадцатого века, даже несмотря на то, что это была не его специальность. Разумеется, это была шутка, но реакция на неё де Перейры была более чем странной. В результате долгих переговоров они с адмиралом сошлись на робототехнике, и у Джона оставалось ещё куча времени для того, чтобы заниматься собственными научными проектами. Так, в одном из разделов оптики он нашёл вещь, которая показалась ему очень перспективной, и Джон вложил в неё несколько недель упорных трудов. В теории его гигалинза могла бы работать как защитный механизм на любом крейсере Федерации — эдакий плащ-невидимка. Правда, был один нюанс: разработки были идеальны лишь в теории, и их необходимо было испытать. В успехе своего предприятия Джон не сомневался, ведь главное дело было сделано. Он мог предложить команде «Энтерпрайза» первой опробовать его изобретение.       Впрочем, до возвращения Кирка оставалось ещё где-то полгода — слишком много, на взгляд Джона. Он и так уже весь извёлся, думая об их с капитаном будущей встрече. Правда, рабочая рутина так или иначе отвлекала. Джон по-прежнему раз в месяц посещал своего врача, и тот казался в общем доволен прогрессом Джона, хотя и как-то печально качал головой всякий раз, когда речь заходила о чём-то более личном. Джон не мог похвастаться тем, что он проводил вечера пятниц в шумной компании или с кем-то наедине. Но зато у него была мечта. Цель.       Джон уже давно понял, что доктор с Бетазеда умеет читать мысли, поэтому старался не думать о своём увлечении капитаном, с которым даже не был знаком. Он прекрасно понимал, что это было, наверное, не совсем нормально, по-юношески глупо и вообще совершенно нелепо, и всё же ничего не мог с собой поделать. Мысль о том, что ему есть, к чему стремиться, давала ему силы жить и работать, а не сходить с ума от одиночества. Видимо, доктор чувствовал нечто в этом роде, поэтому всякий раз старался убедить Джона в том, что нужно проводить больше времени в социуме, в котором можно «найти для себя вполне реальное и осязаемое счастье». Наверное, именно поэтому Джон всегда радовался, когда встречи с врачом заканчивались. Он не собирался искать для себя что-то «вполне реальное» в этом самом «социуме», который совершенно не интересовался им самим. Вернее, как раз социум всё время ставил ему палки в колёса во всех его начинаниях, так с чего Джону было идти навстречу враждебной среде, которая так не хотела его принимать?..       Отдельной нитью прослеживалась мысль о его семье. Ведь когда-то у него должна была быть семья, разве нет? Он чувствовал, что она была… Но то, что с ним до сих пор никто не связался, наводило на не очень весёлые размышления. Джон пытался разыскать хоть что-то, свести вместе хоть какие-то концы относительно своей прошлой жизни и прошлых связей — своих и своей покойной матери. По вечерам, когда вся работа заканчивалась и он в одиночестве сидел за компьютером в полутёмной комнате, он проводил часы в базе данных Федерации и в общей сети, пытаясь найти хоть что-то, хоть кого-то, кто дал бы ему намёк на его прошлую жизнь… Но пространство было абсолютно пустым. Чистым. Стерильным. Как будто кто-то подчистил всю информацию о нём, о его матери — обо всём… И не за что было зацепиться, некого было искать. Если бы кто-то на том конце начал искать его… Но нет.       Иногда Джон долго не мог заснуть, пытаясь представить, какой была его мать — единственный родственник, о котором он знал хоть что-то. Они были очень похожи, если судить по тем нескольким фотографиям, что хранились в общей базе данных. Мысли о том, что бы он сказал ей, если бы она была жива, долго терзали его, пока вконец не выматывали. Когда он понимал, что пространство оставалось глухо к его мольбам послать ему хоть одну родственную душу из его прошлой жизни, он начинал думать о золотоволосом капитане, бороздящем просторы Вселенной. Хотя бы этот человек существовал в реальности. И до него даже можно было дотянуться… Джон чётко воссоздавал в своём воображении каждую чёрточку лица, тембр голоса, цвет прядей, каждая из которых, казалось, имела свой особый оттенок… Как правило, к этому моменту фантазию было уже не остановить: он раз за разом представлял себе встречу с Кирком и то, как они окажутся наедине… С этими мыслями Джону удавалось заснуть лишь под утро в смятой от бесконечных метаний постели. Он увидится с ним. Обязательно увидится. Теперь в этом не было никаких сомнений.       В очередное такое утро Джон понял, что времени до прибытия «Энтерпрайза» осталось на самом деле не так уж и много. Адмирал де Перейра сказала, что если Джону понадобится помощь, то он может обращаться. Что ж… Джон попросит её поспособствовать его личной встрече с капитаном. Наверное, полугода хватит на то, чтобы уговорить адмиральшу?