Один за двоих

В густых зимних сумерках мы покидаем лагерь, выставив лишь охранение. Бойцы моего взвода действуют спокойно, слаженно, как на учениях. Сказалась ежедневная муштра, которую так ненавидели свободолюбивые повстанцы. Впереди идет Йохан, я замыкаю, не выпуская из виду Таню и Аркашку. Парень норовил сбежать к Сергею, но я не пустил. Рядом с Аркашкой шагает хмурый широкоплечий Йорих - у него не забалуешь. Таня сосредоточенно топает рядом, устала, ноги увязают в сугробах, но не жалуется. Я сам подтянул на ней щитки брони («Какой ты заботливый, Дан!»), заставил нацепить шлем («Я в нем такая некрасиваяааааа!»). Все это лишний вес, я понимаю, как ей трудно, и не сержусь, когда приходится вытаскивать девочку из заснеженных ям. Наша позиция в овражке у родника. Отлично укрепленная и замаскированная огневая точка, таких по лесам разбросано множество. Нам с Сергеем не давал покоя крот в селении, и настоящую схему укреплений не видел никто, кроме нас двоих. - Йохан, твое отделение дежурит первым, - говорю я, - в полночь сменит отделение Игоря, остальным отдыхать. Они даже не разговаривают, занимая койки, настроение у всех подавленное. Танюшка притихла в уголке, только Аркашка возбужден. Он то рвется в лагерь, то начинает что-то напевать себе под нос, то дергает за рукава бойцов, приставая с расспросами. Наконец, становится тихо. Я подхожу к прикрытой сеткой бойнице - слышно, как снаружи шумит ветер. Порыв ветра холодит разгоряченное лицо. Снова ожидание. Черт, когда же оно закончится? Иди же сюда, дон Алвано, я жажду встречи с тобой! Ночью началась бомбежка. Грохот раздался прямо над головой, посыпались комья земли, воздух наполнила едкая пыль. Вскакиваю и кричу: - Воздушная тревога! Без паники. Взвод, стройсь! Бойцы выстраиваются в шеренгу. - Вырубить генератор, провести осмотр оружия. Привычные действия отвлекают их. Сейчас главное - сохранить холодную голову, не допустить паники. Грохот раздается ближе, земля ходит ходуном, от поднявшейся пыли трудно дышать. - Респираторы надеть. Тишина в казарме резко контрастирует с далекими еще разрывами. Лес гудит, воют винты истребителей, холм, будто живую агонизирующую плоть, сотрясает дрожь. - Дан, мне страшно, - сквозь какофонию шума прорывается голос Танюшки, - нас ведь не заметят? Внезапно такая злость берет: - Страшно?! А о чем ты думала, когда отец тебя в тыл отправлял? Думаешь, в игрушки тут играем? Нет, девочка, тут война! А теперь марш в казарму чистить винтовку. - Но Дан… - Обращаться ко мне по форме и только в случае необходимости. Она отпрыгивает от меня, как будто я превратился в тигра или медведя. Глазищи распахнуты, даже в полутьме, освещаемой аварийной лампочкой, видно, как блестят слезы страха и обиды. Танюшка забивается в уголок, коленками зажимая здоровенную винтовку, кто-то из ребят кидает ей защитную маску. Холм снова встряхивает. - Дан, что эти сукины дети делать? - Йохан не очень гладко говорит по-имперски. - Вакуумные бомбы, - говорю я, и с усмешкой, - по ложным целям. Йохан кривит толстые губы в улыбке. Братья Хольд нравятся мне своим неизменным хладнокровием. Лес стонет, раскуроченный взрывами, с надрывным плачем валятся вековые сосны. Я стою у бойницы, где воздух свежее. С детства не выношу замкнутые пространства, если придется просидеть в этом каземате несколько суток, я окончательно сойду с ума. Тоненькое подвывание слышится даже через грохот. Оглядываюсь: Аркашка забился под стол с переносной радиостанцией, обхватив руками коленки. Вытаскиваю его оттуда за шкирку и бешено сопротивляющегося отправляю в казарму. В боевом отсеке остается только отделение Йохана. Подхожу к Танюшке, она похожа на испуганного котенка, сажусь рядышком на корточки. - Умеешь молиться? - Да… господин взводный, - шепчут припухшие от рыданий губы. - Молись. Встаю и ухожу, до утра уже не отхожу от бойниц и радиостанции. Утром разрывы стихают. - Дан! - хрипло кричит в передатчик Сергей, - Дан Райт! - Да, командир, - отзываюсь я, стаскивая с лица маску, - докладываю: потерь нет, разрушений нет, взвод готов к бою. - Понял тебя… Он хочет спросить про Таню, но сдерживается. - Потерь личного состава нет, - повторяю я. - Отдыхайте. Я передаю приказ отдыхать, а сам иду к Танюшке. Девочка уснула, сидя в углу, спиной к ледяной стене и в обнимку с винтовкой. Аркашка снова подбегает ко мне, довольный, что, наконец, прекратился страшный грохот, который он принял за падающие с неба звезды. - Дядя Дан! Отпусти погулять! Здесь воздух плохой, совсем дышать нечем. Бедняга, думаю про себя, у парнишки те же проблемы, что и у меня, запускаю пальцы в немытую кудрявую шевелюру (шлем он давно стащил). - Нельзя, Аркашка, - говорю, - там снаружи злые, жестокие враги, они убьют тебя. - Я спрячусь, - хитро подмигивает он, - быстро убегу. - И приведешь врага сюда! Нельзя, терпи! Ты же мужчина. Аркашка надувается, как воздушный шарик, но тут же выпускает пар и насвистывает что-то веселое. На столе уже стоит котелок вареной холодной картошки, черный хлеб, луковицы и соль в бурачке. Завтрак. Бойцы уплетают нехитрое угощение и травят байки. - И не врите, - сердито возражает кому-то Игорь, с хрустом разгрызая сочную луковицу, - локхи не чудовища, я вырос с этими милыми созданиями. Они добрые, ласковые зверушки… - …которые одним легким движением челюстей перекусывают бедренную кость, - хихикает Макс, известный балагур, звякая ложкой в стакане с чаем, - заливай больше, любитель домашних животных. - Локхи вывели в Нарголле, это дьявольское семя… Я падаю на койку и забываюсь в коротком сне.