«Как своенравен мир её дремучий! В ожесточенном пении ветров Не слышит сердце правильных созвучий, Душа не чует стройных голосов»
Н. А. Заболоцкий, «Я не ищу гармонии в природе…»
Я снова бродила по коридорам, нервно ускоряя шаг, не находя себе ни места, ни спасения. Не стоило ожидать, что от Волка я смогу слишком долго утаивать свой секрет, но чтобы настолько быстро… Он хитёр, он умён, он знает, чего хочет, и знает, что ему для этого нужно. Я не зря его опасалась. Моё «шестое чувство» в который раз не подвело. Волк узнал всё — не только мой настоящий пол, но и кто я, что здесь делаю и от кого скрываюсь. Это именно он был «третьим лишним» в нашем разговоре со Сфинксом, именно его присутствие я чувствовала тогда, но снова, не веря этому ничем не подкреплённому чувству, проигнорировала его и снова совершила ошибку. На этот раз ошибка была куда серьёзнее, чем обычно. Теперь Волк знал меня всю, у меня не осталось от него тайн, и от этого я оставалась беспомощной перед ним — именно от этого чувства я и бежала сейчас. И что мне делать? Он скомпрометировал меня, как этого и следовало ожидать, он поставил условие — либо я избавляю его от Слепого, либо же все быстро узнают мои секреты — все до единого — конечно же, после этого стоит лишь отсчитывать минуты до приезда моей семьи. Он хочет, чтобы я убила Слепого. Он не говорил «убей», он сказал «избавься» и добавил: «Я не убийца, я просто хочу избавиться от него». Но это и означало убийство, и в этом не было сомнений, ведь я не могла никаким другим способом избавиться от Слепого. Конечно, я перепугалась от этих его заявлений, переволновалась и ещё долго отходила, но при этом мне стало немного спокойней, ведь я поняла, что вся его радость и дружелюбие, связанные со мной, были обманом. И то его искреннее счастье, когда я вернулась из Могильника… Он был среди толпы, что наблюдала за нашей дракой, и он видел, на что я способна, и именно поэтому он шантажирует меня подобным способом, ведь если бы он не был уверен, что я смогу сделать то, что он попросит, он бы не стал меня просить об этом. А может, и стал. Но без той уверенности, которая есть у него сейчас. Сейчас я была очень похожа на Македонского, который в последнее время стал крайне нервным. Я так же вздрагивала от каждого шороха, у меня дрожали руки и голос, всё валилось из рук и исчезало из памяти — даже те мелочи, что обычно надолго оставались со мной. Я не удивлюсь, что состояние нашего местного ангела также связано с Волком, что он так же чем-то провинился перед ним и тот жаждет расплаты. Мы были как два последних неврастеника: мы разбивали посуду, а голос наш постоянно срывался. Шакал всё переживал за нас, не понимал, что с нами происходит, и предлагал свою помощь, а Волк следил, почти злорадствуя, я ловила его усмешки и беспечные ответы. Их было двое, заботящихся и переживающих — Шакал и Глоссария. Последняя постоянно преследовала меня, хотя побаивалась жителей «взрослого» коридора, она всегда находила силы, чтобы прийти ко мне. Мне следовало рассказать Сфинксу, пожаловаться ему, но… но я сильно сомневаюсь, что он поверит мне, что он поверит какой-то девчонке, которая всё это время обманывала его и которая всё ещё считалась «новеньким». Он ни за что не поверит, что его близкий друг мог сделать что-то ужасное — и от этого было невыносимо больно — мне никто не поверит. А знали бы они, как он легко сказал, что хочет избавиться от Слепого. Он улыбался, а я кричала: — Я не могу этого сделать! И снова усмешка, и он крутит в руках что-то непонятное, не поднимает головы и снова повторяет, что я должна, а я кричу, почти умоляю его, но он не слушает и не собирается слушать, он знает свою цель и идёт к ней до последнего, жадно используя людей, вроде меня. — Я не могу. Он ничего не сделал! Почему ты хочешь убить его?! — я почти плачу, но он не поднимает головы и смеётся. — «Убить». Я не говорил «убить». Я не убийца, Талант, и я не буду убивать его. Это сделаешь ты — если так сможешь избавиться от него. Я молчу, поджимаю губы, потому что знаю: если продолжу говорить, то голос начнёт срываться на жалобные вопли. — А «почему»? Хм… — руки его замирают на мгновение, а потом начинают крутить предмет в обратную сторону. — Он занимает моё место. Его не должно быть здесь. Серебристая челка закрывает глаза, но я уверена, что его улыбка искренняя и глаза его тоже улыбаются. — Только это? — шепчу я, потому что так не будут слышны мои слёзы. — Он не виноват в том, что живёт с тобой в одной стае. — Если бы мы были просто соседями, Талант… Но мы не просто соседи, мы враги, мы претендуем на два одинаковых места, и для нас они очень важны. В одном он уже опередил меня, я не могу позволить этому повториться. Могу поспорить, ты чувствовала это. Не заметить их соперничества невозможно и я киваю, соглашаясь с его словами. С первых дней моего появления здесь я чувствовала невыносимое напряжение между ними, которое оба тщетно пытали скрывать: Слепой был как-будто бы всегда спокоен, а Волк - расслаблен. — Я объясню тебе, что это значит, — продолжает он, — это обида, ужасная, мстительная. Это то самое чувство, когда хочется провалиться сквозь землю, чтобы твой проигрыш никто не заметил. Но когда его и вправду не замечают, ты злишься ещё сильнее, потому что никто и представить не мог тебя на том месте, на котором оказался твой соперник, то есть тебя недооценивали, не думали, что ты сможешь. И после этого ты со всем рвением пытаешься доказать, что они ошибались, пока не понимаешь, что это только начало и что скоро ты можешь лишиться чего-то более важного, чего-то, что смог отвоевать так давно, что забыл, как ты это сделал. И тогда ты потеряешь всё. Он поднимает голову, и мы пересекаемся с ним умоляющими взглядами. — Но когда всё зависит от одного человека, ты не можешь ничего сделать, потому что люди — не вещь, они сами принимают решение. Наверное, во мне должно было проснуться сожаление к Волку, но он просил, нет, он велел мне сделать слишком жестокие вещи, которые я не могла выполнить. Я понимала, о ком и о чём идёт речь: то, чего Слепой уже добился — это вожачество, а кого добьётся — это Сфинкс. Место вожака и место близкого друга Сфинкса — вот главные причины вражды Слепого и Волка; это знали все жители Четвёртой, а может, это уже давно стало известно и за её пределами — эти двое даже не пытаются скрыть свою нелюбовь. Иногда Волк мог сидеть в Четвёртой, пить кофе или курить, и в определённый момент начинал пялиться на Слепого, который со всем ему присущим невозмутимым видом сидел на подоконнике или у подножья кровати. В этот момент Волк не просто смотрел на него, лицо его искажалось, а в комнате воцарялась такая яростно-гнетущая атмосфера, что было жутко представлять себе, о чём думал Волк. Даже Шакал часто чувствовал эту напряженность со стороны Волка и начинал его окликать, что редко когда удавалось и заканчивалось чем-то летящим в сторону Волка. Слепой же в эти моменты оставался тем же и, я могу быть в этом уверена, чувствовал эту перемену, но оставался непринуждённым и выглядел как обычно. Возможно, это была лишь видимость и он был готов среагировать в случае чего, а может, он не брал в расчёт такого человека, как Волк, и был уверен в его сдержанности или слабости. Слепой чувствовал и мой страх — теперь это уже была не опаска, а чистый страх, — он заглядывал мне в лицо, приближался и подсаживался ближе, желая выведать его причину. Но могу ли я ему сказать? Он сможет защитить меня, нет, пожелает защитить? Не позволит Волку рассказать мой секрет другим? Мне оставалось только гадать и прятаться от Слепого, как прятался он сам. Я не знаю, как давно продолжается их ненависть, не знаю, как меня вообще занесло в этот конфликт, но я не смогу выполнить желание Волка — убить Слепого, как бы последний временами не раздражал, я не могу «расправиться» с ним. Ведь частично, а может, и полностью по его заслуге я смогла вжиться в здешний коллектив: теперь я не была просто молчаливым слушателем, сидевшим между Стервятником и Слепым, я не была невзрачной незнакомкой и не пряталась по углам, завидев людей. Я была кем-то, кем-то важным в Доме, я имела здесь какое-то значение, и за это я могу благодарить только Слепого. Поэтому я не могу исполнить желание Волка, из-за него все мои мысли только и заняты Слепым. Пока у меня было время на бездействие, время, пока мне не снимут гипс — это около двух недель, и дальше мне придётся с этим что-то делать. Волк не из тех людей, которых можно обвести вокруг пальца, он будет контролировать меня, а если придётся, то и преследовать. Он будет продолжать мучить меня, пока я не сделаю то, чего он хочет. Но я не смогу сделать этого ни сейчас, ни потом. Я обязана Слепому и не могу так поступить с ним. Вопросы остаются без ответов, а я каждый раз с иронией вспоминаю тот день, когда сбежала из дома. Я пряталась и таилась, боясь, что кто-нибудь узнает меня и немедленно вернёт домой. Сейчас меня преследовало чувство, очень похожее на дежавю. Время бежит с поразительной скоростью. Мне сняли гипс, и это могло бы быть радостным событием, если бы не Волк, в бегах от которого я и была сейчас. Его желание неисполнимо, по крайней мере я не смогу его исполнить. И что мне остаётся? А остаётся мне только убегать от него, избегать, прятаться — всё равно суть одна, как это не назовёшь. Пока я пряталась, Волк не мог пригрозить мне снова, поэтому я забиралась на чердак или уходила в подвал, взяв с собой фонарик и термос, сутками сидела в самых отдалённых местах Дома, хотя по сути рутина оставалась неизменной: в своих укрытиях я курила, читала и пила чай — тем же самым я занималась бы, будучи в Четвёртой. Изредка мне даже удавалось ночевать вне общей спальни — в своих убежищах или в Кофейнике. Но моё присутствие часто выдавала Глоссария — она появлялась буквально из ниоткуда и прыгала ко мне, заранее извиняясь и спрашивая, как я себя чувствую. К несчастью, я была совсем не в том состоянии, чтобы премило улыбаться и смеяться вместе с ней, вместо этого я всё время оборачивалась, а временами и голос мой подводил — начинал дрожать, так что волнение Глоссарии только усиливалось. Зато в этом её хождении за мной было небольшое преимущество — пока Глоссария была рядом, Волк не мог в открытую поднять свой вопрос, и ему приходилось говорить образно, расплывчато, в общем, так, чтобы поняла это одна я. Но мой ответ был всегда одинаков, и в определённый момент я уже даже перестала бояться, что он меня раскроет — так привыкла к его заявлениям, но меня всё ещё сильно пугала его «просьба». Иногда я думала над этим настолько усердно, что по ночам меня терзали кошмары — жуткие и странно живые, будто они вовсе и не были снами, а являлись самой обычной (но от этого не менее страшной) реальностью. В них я так же, как и в тот день, стою напротив Слепого, но толпы вокруг нет, только Волк — он стоит слева от меня. Слепой не шевелится и ничего не говорит, он обращён ко мне, и только я теряюсь и нервничаю, не понимая, что мне делать. Волк давит на меня, молчаливо или громко, я всё ещё чувствую это и не могу ничего поделать. Единственное, что мне остаётся — сделать то, чего он хочет. Я делаю шаг вперёд — ничего в окружении не меняется, из-за чего волнение только усиливается — проделываю всё то, что я делала в тот день: рывок, толчок, прыжок — и снова сижу на его плечах. Страх оглушает, в ушах стоит лишь стук собственного сердца. Нагибаюсь к ушам Слепого и тихо шепчу: — Пожалуйста, подыграй мне. В ответ — ни слова, но я знаю, что он слышал меня, и этого вполне достаточно. Делаю странный, может, несколько неряшливый жест, который со стороны должен выглядеть как настоящий, не наигранный. Этим движением я должна была сломать шею своего противника, но лишь для видимости. Однако Слепой не спешит подыграть мне — он не падает и не двигается, как не двигался с самого начала. Я чувствую лишь прожигающий мою спину взгляд Волка. Меня накрывает паника. Почему? Почему он не может притвориться?! Он хочет умереть? Я не понимаю и уже давно перестала что-либо понимать. Видимое расплывается, а в ушах стоит шум, чем-то сильно похожий на помехи; на мгновение мне кажется, что время остановилось, а вместе с ним замерли и Слепой, и Волк. Глубокий вдох, закрываю глаза и делаю такой страшно привычный для меня жест — уже не поддельный, а самый что ни на есть настоящий, живой, почти дышащий. Слышится мерзкий хруст, и я переваливаюсь назад, выставляю руки перед собой — тоже привычное движение, отточенное сотнями тренировок. Я должна приземлиться на руки, но дрожь в конечностях не даёт мне это сделать — руки не выдерживают, и я падаю на землю. Ложусь на собственные колени, лицо в пол, а руки сжимают волосы. Я плачу, едва не завывая. Я не слышала ничего, даже собственного падения, но я знаю, что если сейчас подниму голову, передо мной будет лежать Слепой, и он будет мёртвым. Забываю своё окружение, того, кто сейчас нависает надо мной, всё моё сознание заполнено лишь одной мыслью: «Я убила его». Просыпаюсь. Я знаю, что проснулась и что всё, произошедшее минутой ранее, было только сном, но не открываю глаза, чувствуя влажные слёзы на щеках и судорожно всхлипывая. И самое страшное здесь — не этот сон, терзающий меня без малого неделю, а то, что он может стать правдой, что в определённый момент я сломаюсь под гнётом Волка и сделаю то, что он хочет. Выдыхаю, стараясь не думать об этом, и открываю глаза. Сейчас в моей голове мыслей уже не осталось. Совсем. Надо мной нависает нечто, что в алых утренних лучах кажется мне не похожим на человека; конечно, мне следовало понять, что это Слепой, но прежде чем приходит это понимание, во мне просыпается чисто детская реакция, и я начинаю визжать — визжать что есть силы, параллельно отползая подальше, пока не упираюсь в стену. Замолкаю — мой визг длился не больше четверти минуты, но за это время успели проснуться все — а Слепой выпрямляется и садится на свои же ноги, положив руки на колени. Я в крайне нелепой позе, Слепой сидит у моих ног — именно это пришлось лицезреть всем проснувшимся. — Какого черта? — четко выговаривает Чёрный. — Что за крик? — хмурится Глоссария, которой удалось выпросить наше позволение на ночёвку в Четвёртой. — Что случилось? — оживляется Табаки и выбирается из своего гнезда. — Что такое? Горшочек? Я тяжело дышу и изумлённо гляжу на Слепого. — Ничего, — говорит он и встает с постели, — можете спать дальше. Табаки провожает вожака неверящим взглядом, а затем спрашивает у меня: — Ты как, Горшочек? Всё в порядке? — Да, — я убираю упавшие на глаза волосы, — да, всё в порядке. Слепой выходит из спальни, шлёпая босыми ногами. Я отвечаю на вопросы Табаки, стараясь вслушиваться в звуки извне, а именно из коридора. Вопросы становятся громче и требовательнее, когда Шакал понимает, что я не особо стараюсь его слушать, и другие звуки, кроме голоса Табаки, становится невозможно различить, да мне уже и не нужно — хлопок коридорной двери услышан, а значит, Слепой уже вышел из Четвёртой. Остальные, что пытаются снова прилечь поспать, ворчат на Шакала, который и не думает утихать; я успокаиваю его, говоря, что слышала всё-всё, что он мне говорил, но он не верит и начинает дуться — я знаю, что он не может долго обижаться, и встаю с постели. Нахожу свои носки, в которых никогда не могла заснуть по причине мне самой неизвестной, следом нахожу обувь, запиханную под кровать, и, изрядно помучившись, выуживаю её оттуда. — Ты куда? — спрашивает Глоссария. — Я? Ещё никуда, — честно отвечаю я, ведь Слепого в любом случае искать бессмысленно. Она смотрит на меня озадаченно, будто это так странно, что я решила не спать дальше, а чем-то заняться. Сон мой как рукой сняло, так что я вряд ли, даже если засну, смогу долго проспать. — Пойдём умываться, — машу я Глоссарии, и девчушка послушно спрыгивает с постели. Мы выходим в ванную и, как я сказала ранее, начинаем умываться. В особенности, чистить зубы, что я делаю крайне долго, поэтому Глоссария минут десять просто стоит рядом со мной, не решаясь выйти к парням без меня, и ждёт терпеливо и молча. — О, какие люди… — мне даже не нужно оборачиваться, чтобы понять, кому принадлежит этот насмешливый тон. Волк говорит с таким удивлением, будто это так странно, что мы, состайники и соседи по комнате, встретились в ванной. — Ну как? Не поменял решения? — Нет, — говорю я, сплёвывая зубную пасту. — Уверен? — Да, — я достаю полотенце и утыкаюсь в него лицом на какое-то время. — Что здесь происходит? — слышится неожиданно суровый тон. Недолго Слепой бродил по коридорам. Я поднимаю голову и вижу стоящего в дверях Слепого и Волка. — Ничего, — усмехается последний и уходит. Я подхожу к двери, также решая уйти, Глоссария идёт следом. — Ничего не хочешь рассказать мне? — Слепой упирается рукой в дверной косяк как раз на уровне моего лица. Я отшатываюсь и смотрю ему в глаза. — Нет, — наклоняюсь, проскакивая под его рукой, и выхожу. Глоссария позади меня, взгляд грустный и непонимающий. Куда же делась её прежняя заумность и заносчивость? Девочка сильно изменилась с момента моего появления в Могильнике — это, конечно, неплохо, но временами я чувствую себя чересчур ответственной за неё. — Ну, что, пойдём? Тебе нужно возвращаться. — Угу, — она кивает. Мы выходим в коридор, и я довожу её до крыла малышни, там под удивлённо-поражённо-пугливые выкрики прощаюсь с ней и ухожу обратно. Возвращаться в Четвёртую, конечно, желанием я не горю, так что решаю где-нибудь пересидеть. Побродив по коридорам до звонка на завтрак, я отправляюсь на чердак, точнее, не совсем на него. По пути — где-то на середине пожарной лестницы, что ведёт на чердак — есть неплохое укрытие, очень уютное: место на стыке стен, где кто-то додумался поставить окна; уголок этот никем не использовался и уже как пару дней служил мне укрытием. Даже в критических моментах во мне продолжает жить дух романтики. Останавливаюсь на пересечении двух коридоров, оглядываюсь — никого не видать, кажется, ушли на завтрак — ну и чудно. Подхожу к пожарной лестнице и, воспользовавшись умениями, полученными от Стервятника, взламываю старенький замок. Вскарабкиваюсь по лестнице до заветного места, затем протискиваюсь между ней и стеной (да здравствует худоба!) и, держа ноги на лестнице, прислоняюсь спиной к стене, а затем просто зависаю в таком вот положении — рискованно, конечно, но зато какой вид! Достаю свой любимый и родной портсигар, который смогла заказать у здешнего Летуна. «Ой, главное — не уронить, главное — не уронить…» — думаю я и закуриваю, запихивая портсигар обратно в задний карман джинсов. Неожиданно слышится тихий и мелодичный свист флейты с чердака, я поднимаю голову вверх — и что я только ожидаю там увидеть? — и решаю вскарабкаться наверх, чтобы увидеть играющего. К моему удивлению, сожалению, потрясению, несчастью и ещё куче похожих вводных слов, на чердаке оказывается никто иной, как Слепой. — Ты просила предупреждать о своём присутствии, — говорит он и откладывает флейту. — А, да… — соглашаюсь я, правда, не припоминаю, чтобы говорила это вслух. Я полностью забираюсь на чердак и сажусь рядом со Слепым. — Что это было сегодня утром? — Я смотрел твои сны. — Смотрел… что? — я скалюсь и пытаюсь заглянуть ему в лицо, скрытое под волосами, будто это придаст ему честности. Я, честно, слышала, что у людей, лишенных одного из чувств, остальные обостряются, но чтобы видеть сны… И самое жуткое здесь, что если бы я не задумалась над этим, то поверила бы. — Можешь не верить, — усмешка, — но мне нужно было знать причину твоего… состояния. — Ты волновался обо мне? — я улыбаюсь, почти смеясь, потому что мне удалось поймать его на слове, которые он отбирал с особой, присущей ему тщательностью. Слепой не отвечает. Снова поднимает флейту к губам и начинает играть, перебирая длинными пальцами по крохотным отверстиям с явным знанием дела. Мне не хочется прерывать его игру, а доводить его мне не хочется ещё больше, так что я снова достаю свой портсигар и закуриваю, смирно выжидая, когда он созреет для ответа — я не намерена отступать. Сигареты выкуриваются быстро — человек я нервный, так что это вошло у меня в привычку, — а на языке остаётся неприятная горечь. От самых крепких я медленно перехожу к легким, но от их чрезмерного количества уже начинает подташнивать, поэтому я откладываю портсигар и, сложив руки лодочкой, кладу на ладони голову, а локти — на колени, и принимаюсь ждать дальше. Время идёт, Слепой играет, а я сижу рядом. Ноги уже начали затекать, и мне следует только гадать, насколько долго я буду выбираться из позы лотоса, прежде чем встать. Прошёл уже час, не меньше, и меня медленно, но уверенно клонит в сон, поэтому, не дожидаясь, пока засну, я решаю прервать его игру. — Знаешь, — как бы между прочим начинаю я, — я решила уйти. Может, вернуться домой, а может, куда ещё. Слепой прерывает игру и опускает руки. Я едва сдерживаю триумфальную улыбку победителя, зная, что он её почувствует — не важно как, главное, он сможет сделать это. Дальше мне остаётся только ждать его ответной реакции. Я совру, если скажу, что не думала об уходе, ведь если Волк сдержит своё слово, то ждать прихода моей семьи придётся недолго, но я не решалась уходить, тем более не шло речи и о том, чтобы возвращаться назад. Как только я вернусь, мне жизни дома не дадут. — Ты должна быть здесь, — тихо говорит Слепой и встаёт, медленно направляясь к люку. Я жду продолжения. — Ты нужна Дому. — Пауза, и за секунду, прежде чем скрыться, он добавляет: — Ты нужна мне. Такого я не ожидала, и его слова невольно вызывают улыбку напополам со смущением, то есть это огромная улыбка до самых ушей, из тех самых, после которых долго болят щеки. Я встаю с места медленнее, чем мне бы хотелось, и заглядываю в люк — Слепого уже не видно. Этого следовало ожидать. И как ему это удаётся? Оставлять вопросы без ответов.