«Розы красные, фиалки синие. Если я шизофреник, то я тоже!»
Эдмунд Спенсер, «Королева духов»
— Талант, — звучит его мягкий голос. Лицо Слепого слишком близко к моему, глаза открыты, и никаких особых эмоций я не улавливаю, но голова перестаёт работать в самый неподходящий момент. Мысли исчезают, а звуки притихают. Я слышу лишь отдалённый шум ветра и собственное сердце, которое, кажется, вот-вот выпрыгнет из груди. Меня сковывает ступор — я не могу ни двинуться с места, ни даже повести руками. Не так я представляла себе наш поцелуй. Чего ты ждёшь. — Ты слышишь это? Мне нужно полминуты, чтобы понять его слова. Романтика тут же испаряется, но не грусть приходит взамен, а надежда — он тоже слышит это? Этот шум леса, окружающий нас? Я подаюсь вперёд, и теперь ему приходится отстраниться. — Ты про ветер? — Да. И его слова эхом отдаются в тишине. На мгновение мне кажется, что я оглохла: лесные звуки исчезли так же внезапно, как появились. — Что это? — я ослеплённо гляжу по сторонам, где мне ничего не увидеть. — Как ты сделал это? Он хмурится и молчит, отводит голову в сторону, будто в глубокой задумчивости. — Что это, Слепой? — тон становится требовательнее. — Это Лес, Талант. Ты можешь выходить на Изнанку. — Что? Что ещё за «наизнанку»? — На Изнанку, — он выговаривает чётче. — Это… Это место, куда могут выходить некоторые жители Дома. В моей голове каша. Я не могу осмыслить ни одного его слова. Они звучат глупо, но это вовсе не смешно. — Какое ещё место? Слепой, я ничего не понимаю. — Талант, очень сложно объяснить то, что для тебя в новинку, а для меня уже давно стало рутиной. Я замолкаю. — В Доме это называют Изнанкой. Это другой мир, временная петля или же наша общая галлюцинация — ты можешь называть это, как хочешь, смысл не изменится. Дом даёт нам право выходить на Изнанку, решает, как далеко мы можем зайти и сможем ли выйти. Дорога — самая ближняя к нам часть Изнанки, Лес — тот, что слышала сейчас ты — самая дальняя. Он останавливается, давая мне время выговориться. Хотя он мог бы предположить, что всё сказанное им сейчас выглядит со стороны, как бред сумасшедшего. — Хм… То есть Дом живой, и он даёт мне послушать самую задницу Изнанки?.. — Его слова вызывают у меня лишь усмешку. — Прошу тебя отнестись серьёзно. Я даю себе несколько секунд на повторное осмысление слов Слепого и пробую последовать его совету, но во мне возникает противоречие логичного и рационального и той сказки, которую сейчас поведал мне Слепой. Но сам он, кажется, абсолютно уверен в своих словах. Я стараюсь сделать серьёзный вид. — Все могут связаться с Изнанкой? — Нет. — В Четвёртой все знают об Изнанке? — Большая часть. — А вожаки? — Исключая Помпея и Джина. Наш диалог выглядит очень контрастно: мои вопросы-восклицания и его сухие лаконичные ответы. От этого я недоумеваю, ведь похоже, будто сейчас я более заинтересована в разговоре, чем он сам. Но, с другой стороны, я могу понять его, если принимать его слова о рутине за чистую монету — когда-то я и сама пыталась объяснить профану в художественном плане, чем же отличаются профессиональные краски, вроде акварели, от остальных — это оказалось непосильным и неблагодарным трудом. — Хорошо, Слепой, — теперь мой голос звучит сухо, но не от безразличия, а от настоящей сухости во рту; неожиданно я отнеслась к его словам слишком серьёзно, и сейчас мне стало по-настоящему страшно, — как я могу избавиться от этого? — От Леса? — его вопрос кажется каверзным, будто я спросила что-то очень глупое. — Да. — Никак, Талант. Дом избрал тебя, и ты должна быть благодарной. Как мне быть благодарной перед ним? За что? За то, что я ловлю галлюцинации по поводу и без, за чувство, что слетаю с катушек, или, может, за то, что я могу слышать эту странную речь от Слепого? Хорошо, может, за последнее я и могу сказать спасибо, но за всё остальное могу лишь ненавидеть. Почему вожак так легко говорит об этом, почему это не раздражает его самого? Уверена, ему и без этого достаточно сложно контактировать с реальным миром, а с этим… с этим безумием это и вовсе становится невозможно. — Но зачем всё это? Зачем мне слушать Лес? И зачем мне быть избранницей Дома? — Глупая, — он усмехается, — ты можешь пользоваться этими благами. Ты должна быть рада, немногие оказываются достойными этого. Меня пробивает. Энтузиазм утихает, как и желание слушать дальше. Он считает глупым то, что я не хочу быть связана с этим. Я выскальзываю из его хватки — Слепой не реагирует на это — и бреду куда-то в темноту, откуда, по моему мнению, я и пришла, бросаю короткое «спасибо, что объяснил» и ухожу. Мне не лучше. Мне не хуже. Мне — никак. Через несколько минут я выхожу из темноты на свет, в мальчишеский коридор — не знаю, как именно мне это удалось, голова была заполнена этими безнадёжными мыслями, что я не могу избавиться от наваждений Леса и покровительства Дома, и что, как бы это не казалось сумасбродным, я полностью верю в существование и первого, и второго. А выбирать-то и не приходится. Может, такие мысли лучше, чем думать, что сходишь с ума… Хотя олицетворять то, что не является живым, и приписывать ему какие-то осмысленные действия тоже не совсем нормально. Я прохожу в Четвёртую — через прихожую в спальню и оттуда в ванную комнату. В спальне людно: Лэри, Македонский, Волк, Сфинкс, Горбач, Шакал — все они провожают меня недоумевающими взглядами, последний даже решается что-то сказать, но не говорит, издав лишь краткий всхлип. Думаю, я выгляжу слишком странно, а может, просто непривычно для них. «Где твоя жизнерадостность, Талант? Где позитивный настрой?» — наверное, именно это хотел сказать Табаки, но не сказал. Не понимаю, почему. Закрываю дверь — не на замок, он давно уже сломан, а просто прикрываю. Раздеваюсь по дороге к душевой кабинке, включаю тёплую воду; кран вне кабинки — это очень неудобно, так как для того, чтобы изменить температуру, приходится открывать дверцу. Захожу под слабую струю душа. Я бы хотела сказать, что мне грустно, что я чувствую печаль или обиду — но этого нет. Я ничего не чувствую. Это называют апатией, да? Никогда раньше не чувствовала что-то подобное. Хотя и сталкиваться с тем, с чем я столкнулась сегодня, мне никогда не приходилось. Сажусь, струя воды бьёт в спину — обычно в такие моменты и именно с таким настроем люди начинают пить. Выпивки рядом нет, но вспоминаю, что коробочка снаффа осталась лежать на раковине. Открываю дверцу и выхожу из душевой кабинки, не выключая воду. Не волнуюсь о том, что кто-то может зайти — как-то уже стало всё равно. Вытираю руки туалетной бумагой и закидываю её в унитаз, прохожу по сброшенной одежде — теперь она мокрая, но это тоже меня не волнует. Нахожу совсем небольшую пластиковую коробочку, отданную мне Стервятником. Ногти отросли, так что открыть её не составляет труда; скручиваю из обёртки от мыла небольшую трубочку. Без тёплой воды становится холодно. Беру коробочку и возвращаюсь под душ, сажусь у порожка, где закрывается дверца, и высыпаю дорожку прямо на него. Вдыхаю. Неплохо. Чувствую сильное расслабление, голова освобождается от мыслей, которых и так было немного. Опираюсь о кафель. Сижу так. Дверца всё ещё открыта, на порожке стоит коробочка и самодельная трубочка, которая начинает раскручиваться. Слышу, как открывается и закрывается дверь в комнату. Короткий визг Шакала о том, что я здесь. Шагов не слышно. Слепой. — Оставь меня, пожалуйста, — молю его я. Он молчит. Подходит ко мне и нагибается, заставляет встать, резко потянув за запястье. Левое. Лопатка отдаётся острой болью. Я айкаю и отдёргиваю руку, он отпускает меня и захлопывает дверцу душевой. Включается ледяная вода. Мгновенно приходит ясность ума, я съёживаюсь под сильным напором воды и колочу в дверцу — Слепой держит её с другой стороны. Уже кричу о пощаде, покрываясь гусиной кожей и пытаясь увернуться от воды, будто она была кипятком. Дверца открывается, Слепой подхватывает меня и даёт полотенце. — Одевайся и выходи, — командует он и уходит. В контрасте с водой в комнате очень жарко. Но состояние «ничего» ушло, за это я даже могу поблагодарить Слепого, несмотря на то, каким способом он этого добился. Как же приятно чувствовать эту лёгкость. Одежда промокла, включая утягивающий бинт, а в полотенце я выйти не смогу. Звать Слепого обратно? Это ещё более странно, даже на дефиле в полотенце на груди состайники отреагируют лучше, чем на зов Слепого. Проблема. Ненавижу апатию. На крючках для полотенец замечаю что-то длинное и тканевое — что-то из одежды. Подхожу ближе, попутно вытирая волосы полотенцем. Это оказывается рубашка — чья, определить не могу — слишком большого размера, и для того, чтобы затеряться моей фигуре, — то, что надо. Надеваю рубашку — она достаёт мне едва ли не до колен, не говоря уже о рукавах. Не буду отрицать, что её мог прихватить с собой предусмотрительный Слепой, ведь до этого я её не видела, хотя и состояние моё не было приспособлено к замечанию подобных мелочей. Но рубашка оказалась очень к месту. Складываю свои промокшие вещи в корзину для грязного белья — разберёмся с ними позже. Полотенце отправляется на плечи, удачно прикрывая выступающие бугорки. Ещё раз всё поправляю, убеждаясь, что ничего лишнего не видно, и, надеясь в случае чего на яркую поддержку Табаки, «надеваю» улыбку и открываю дверь. Босая, промокшая, но с ясным разумом, я выхожу в спальню. Там никого нет. Кроме Слепого. Вожак сидит за столом в окружении всяких вкуснях и преспокойно — собственно, как и всегда — потягивает сигареты. Он никак не реагирует на моё успешное возвращение. Слишком тихо. Выдыхаю. — Где все? — с переигрыванием уверенно говорю я, вспоминая, как комната полнилась состайниками. — Я попросил их уйти, — хрипло отвечает он. «Попросил, значит… Интересно, как много людей пострадало от этого». — Садись, — указывает он. Я повинуюсь. На столе блюдо с бутербродами, чайник со свежезаваренным чаем, пачка сигарет и лежащий на ней коробок спичек, и самое интересное — ароматный кофе. Он привлекает меня больше всего по многим причинам: от него пахнет гвоздикой, которую обычно добавляют в мясо, а не в кофе, и он в той самой большой кружке, которая сначала была моей, но потом её успешно прихватил себе Слепой — в общем, это и есть та самая причина, по которой я не решаюсь взять кофе и опробовать его. Слепой берёт кружку и переставляет её поближе ко мне. Я киваю и по-дурацки улыбаюсь от того, что он снова так точно прочёл мои мысли. — Ешь, пей, кури и радуйся жизни, — сухо говорит он, и моё внутреннее чутьё уверенно твердит мне, что всё это приготовил он сам именно для меня. Приготовил сам и для меня — эти словосочетания, собранные в одном предложении, заставляют меня встрепенуться всем своим существом и счастливо засиять. Мне и думать не приходилось, что Слепой способен на что-то настолько трогательное. Представить, что он волновался о моём состоянии, что выгонял состайников из комнаты и готовил, что старался сделать всё это для того, чтобы я по крайней мере не свела счёты с жизнью... Насколько же это мило. Я беру кружку с кофе — огромную синюю кружку; чтобы получить её, я когда-то давно покупала невкусный чай, потому что она шла «в подарок», на ней герб Великобритании и надпись «настоящий английский чай». Я не согласна с мнением, что настоящий чай — это английский чай, ведь британцы с ноткой кощунства разбавляют этот наипрекраснейший напиток молоком, но от этого кружка не становится менее удобной и обаятельной. Вожак тоже заметил это. Пробую кофе. Очень сладкий и очень ароматный. Молоко, мёд, шоколад, корица, гвоздика — и уверена, что это далеко не все составляющие этого кофе, но ничего из этого не лишнее, и даже моя нелюбовь к корице не мешает мне наслаждаться этим напитком Богов. Улыбаюсь и прикрываю глаза. Как же сейчас хорошо. — Я люблю тебя, — спокойно говорю я. — Я знаю. Молчание. Я как-то излишне расслабленна и в какой-то степени рада. — И ты ничего не скажешь? — вопрошаю я. — Нет, не скажу, — Слепой встаёт, треплет мои волосы и выходит из спальни в прихожую. Любит он вовремя уходить. Оставлять вопросы без ответов. И каждый раз спасать меня. А я люблю его. С какой-то стороны это даже странно — влюбиться в такого, как Слепой. Но влюбляются в поступки. Не во внешность и не в привычки, а именно в поступки. Он каждый раз спасал меня, пытался решить мои проблемы и даже объяснить что-то из того, что происходит вокруг. Я верю ему. Я доверяю ему. Сейчас меня не отвергли, но и не приняли. Мне дали понять, что я нужна и я важна, и оставили наедине с собой. Сейчас я точно поняла, зачем именно вожак всех выгнал из Четвёртой. Здесь стало непривычно тихо. Очень тихо и настолько же спокойно — как оказалось, мне сильно не хватало этой тишины. Ни возни, ни копошения, ни болтовни, ни криков — ничего этого нет. Я поудобней устраиваюсь на табурете, опершись о стену — теперь я гляжу точно в дверь. Подношу кофе к губам и смотрю на комнату со стороны. На спокойную, тихую, абсолютно статичную комнату. Она кажется довольно просторной, когда в ней никого нет. Она не прибрана: кровати не заправлены, а вещи разбросаны где попало, но без людей она всё равно выглядит чище и светлей. Как спокойно. Я отставляю кофе на стол и складываю руки на поясе. Прикрываю глаза. Я одна. Я нужна. И мне хорошо.