То, что осталось за кадром

      Быть врачом — нелегко. От тебя зависят жизни, здоровье, спокойствие людей, которые идут к тебе за помощью, поддержкой, и даже если ты понимаешь, что дело дрянь, ты будешь улыбаться, стараясь сохранить спокойствие своего пациента, потому что это твоя профессия. «Noli Nocere», говорит древняя мудрость. Не навреди. Несмотря ни на что, несмотря на усталость, злость, дикую боль и страшное желание отдохнуть.       Быть врачом-акушером еще и страшно. Ведь всегда есть шанс, какая-то дикая и до дрожи страшная вероятность, что что-то пойдет не так, что процесс сорвется, что придется отвечать за смерть ребенка. А страшнее этого, пожалуй, нет ничего. Понимать, что только что, на твоих руках, умерло дитя, которое не успело толком увидеть мир — это страшнее смерти. Потому что осознание, что ты не дал новорожденному созданию жизнь — невыносимо. Это ответственность, это напряжение, это мысленные мольбы, это святая надежда на то, что все пройдет хорошо и ты сможешь выдохнуть с облегчением, полной грудью.       Но быть врачом-акушером и принимать роды у своей невесты — вдвойне дико, потому что в данном случае ты боишься сильнее в три раза: твой ребенок, твоя любимая, твое спокойствие. И тебе кажется, что ты стареешь на год едва ли не каждую минуту, и руки трясутся, и сердце бьется так бешено, что надеешься, как бы не отключиться в данную секунду, и ты стараешься при этом еще улыбаться, чтобы успокоить ее, чтобы сказать, пообещать, поклясться, что все будет хорошо. — Киллиан…       Ее голос дрожит, она вращает глазами, пытаясь вдохнуть, и давится воздухом, скрипя зубами и сдавленно рыча, вонзив ногти в простыню, изо всех сил сдерживая крики. Он бежит рядом с носилками, крепко сжимая ее руку и ужасаясь тому, с какой силой она сжимает свободной рукой его руку, бледнея и покрываясь красными пятнами. — Киллиан… — Все хорошо, любимая. Все будет хорошо… Я рядом, рядом…       У него самого голос дрожит едва ли не сильнее, чем у нее, а страх-то явно больше, потому что она пока в полной мере не понимает, что происходит, она просто боится боли, а он… Он боится того, чем может закончиться эта боль. — Ты обещаешь? — ее глаза прожигают его насквозь, и он давится хрипом, до крови закусив губу. — Я клянусь, родная, клянусь, — он целует ее руку и, в последний раз вдохнув, открывает дверь операционной.       Его дыхание сразу успокаивается, потому что здесь он в первую очередь врач, а не жених и не отец рвущегося на солнечный свет ребенка. Он врач, человек, который даст начало новой жизни, который должен все сделать максимально быстро и безболезненно для роженицы, избавив ее от лишних страданий.       Эмма кричит и корчится, когда ее кладут на операционный стол, и начинается работа. Какие-то механические движения, отработанные многолетней практикой, определенная последовательность, слова, требования, вся команда работает, как слаженный механизм, понимающий друг друга едва ли не с полуслова, даже полувзгляда.       Очередной крик, но врач его почти не слышит. Он работает, полностью погруженный в работу, не думая ни о чем и отметая все мысли. Пока нельзя думать, нельзя переживать, полная концентрация, и больше ничего.       И вдруг плач ребенка. Он замирает, только через секунду поняв, что все закончилось, что он держит на руках свое собственное дитя. Слезы наворачиваются на глаза, когда он видит этот комочек, комочек счастья, и он дрожит, держа в руках сверток. Сердце бешено бьется в груди, и Киллиан задыхается, чувствуя, как щеки болят от широкой улыбки. И ему кажется, что еще никогда он не был… — Киллиан?.. — он поднимает глаза и смотрит на бледное, покрытое потом лицо Свон. — Все… все в порядке? — Да, любимая, — шепчет он, подойдя к ней, с щемящей любовью глядя на крошечную девочку. — Она… она прекрасна… — О, Киллиан… — шепчет она, прижимая к груди ребенка и плача, кусая от счастья губы. — Я… я так тебя люблю… — А я тебя, родная, — выдыхает он, поцеловав ее в висок. … так счастлив.