Механизмы Фрэн

      Они стояли у небольшого, старенького домика с накренившейся крышей, выкрашенного в желтый цвет, и плакали.       Ванечка не переставал лить слезы еще с того момента, когда они вышли из трамвая, Яо же начал плакать только совсем недавно, в основном потому, что бесконечные рыдания друга довели и его до истерики. Стоя у низеньких деревянных дверок, мальчики ревели, захлебываясь в своих слезах и задыхаясь, и в их маленьких, грешных душах клубились счастье, страх, надежда и сомнение.       Что, если Мама не откроет? Что, если Мама отправит их обратно в больницу, наругает, не примет? Что, если все было напрасно и они не найдут покой за этими дверями?       Ваня не верил в то, что мама может не принять его, но вполне допускал, что она может не поверить во всю эту безумную историю про людей и лес, и отправить беглецов обратно под крыло Доктора.       А Ванечка этого очень-очень не хотел.       И еще, глубоко в себе, он боялся, что мама не полюбит Яо.       Наконец дети устали плакать, им стало дурно, и, переглянувшись и взявшись за руки, они постучали в дверь.       Стало тихо.       Ваня снова начал всхлипывать и хлюпать носом, испугавшись того, что мама так долго не открывает; Яо сжал зубы и решил постучаться еще, но вдруг послышался щелчок замка, дверь приоткрылась, и на пороге появилась Мама, милая, любимая Мама.       Мама!       Ванечка вырвал свою руку из ладони Яо, бросился к Маме, прижался лицом к ее животу. Ванечке не верилось, что все наконец-то закончилось, что он добрался до дома, что он наконец-то вновь увидел свою маму; Ванечке снова захотелось плакать, но на этот раз — от счастья, от восторга, от истинного блаженства, которое он испытывал, вдыхая сладкий Мамин запах.       Мама удивленно вскрикнула и схватила сына, прижимая его к себе.       — Ванечка! Это ты?       Ваня поднял зареванное лицо и простонал:       — Я-а-а!       А потом вдруг засмеялся.       И Мама тоже засмеялась, и нежность осветила ее красивое лицо мягким светом; присев подле сына, она принялась ощупывать его, гладить, тискать, и улыбаться, ни на секунду не мрачнея; а Ваня тихо хныкал, смеялся и выглядел совсем счастливым.       Наконец, Мама убедилась, что Ванечка ей не померещился, что он не сон, и она снова встала, взяла Ваню за руку и посмотрела на Яо.       Яо покраснел до кончиков ушей.       — Ой! — воскликнул взволнованно Ванечка. — Мама, познакомься! Это Яо! Яо, любовь всей моей жизни!       Яо было приятно это слышать, и он засмеялся, немного расслабившись, а Мама, пусть и выглядела удивленной, но простерла к нему руку и произнесла:       — Иди ко мне, бедняжка.       И Яо шагнул к ней, прижимаясь лбом к теплому, мягкому телу, обвивая тонкими руками ее стан и счастливо улыбаясь.       Ваня и Яо наконец-то пришли домой.       Первым делом Мама отвела детей в ванную, где они разделись и вскрылась маленькая тайна Вана Яо, однако, не смутившая Маму; стерев с юных путешественников многодневный слой грязи, она переодела их, одолжив Яо зеленое платье Оли, Ваниной старшей сестры — Яо это не волновало — а затем хорошенько, от души накормила обоих детей, и уложила на дневной сон.       А проснувшись и Ваня, и Яо почувствовали себя больными.       Лежа на выцветшем, пахнувшем мочой серо-голубом диване, накрытые тяжелым перьевым одеялом в желтоватом пододеяльнике, мальчики кашляли, чихали и переговаривались, а Мама мерила им поцелуями температуру, заваривала чай с медом и малиной, грела молоко с маслом, и давала нюхать лук, меняла холодные полотенца на лбах и обтирала тела уксусом, когда совсем было плохо; у мальчиков болели горла, горели ладони и кашель рвал глотки, но, даже несмотря на это, они, лежащие на грязном диване в свете одиноко торчащей из потолка лампочки, были счастливы так сильно, как не были уже много дней.       Благодаря Маминой заботе болезнь отступала. Яо было немного удивительно то, что Мама заботилась о нем так же, как и о Ване, но он никому этого не говорил, и скоро начал думать, что эта Мама — и его Мама тоже. Все в ней казалось ему родным и знакомым, дорогим, любимым: и ее большая, мягкая грудь под оборками ночной сорочки, к которой она прижимала его ночью, когда стало совсем дурно; и ее округлые, мягкие бока, которые она разрешает обнимать; Яо нравились ее светлые, почти белые волосы, убранные в толстую косу, ее бледное, с синими мешками под глазами лицо, ее усталая улыбка, протертые до дыр под мышками платья и рваные туфли, которые она обувала, чтобы выйти в магазин…       Яо очень сильно полюбил Маму.       Однажды, уже после того, как мальчики отболели, как-то утром Ваня прибежал на кухню, где Яо уже пил чай, и забрался на стульчик.       — Мамочка! — воскликнул Ваня. — Мамочка, а где Наташа?       Яо показалось, что на лице Мамы промелькнул испуг.       — Я отправила ее к вашему дяде, Ванечка.       — К дяде? А зачем?       — Чтобы она там пошла в школу, Ванечка.       — Там? А почему не с нами?       Мама поставила перед Ваней тарелку с кашей и наказала есть и не болтать.       А Яо почему-то очень четко запомнил этот разговор.       И начал понимать, что что-то не так.       В саду у Мамы не росло цветов, только овощи, чеснок, щавель; за грядкой с щавелем и находился крупный, раскидистый куст крыжовника, под колючими ветвями которого дети устроили тайный штаб.       После обеда они забрались в него, легли на устланную тряпками землю, и Ваня принялся что-то рассказывать, а Яо, натягивая подол своего платья на колени, молча глядел сквозь ветви крыжовника на голубое небо.       Но вскоре вдруг перебил друга:       — Ваня! Тут что-то не так, ару.       — Где? — переспросил Ванечка беззаботно, разглядывая пойманного им жука.       — Повсюду, ару! Например, в Маме.       — Что же в ней такого странного?       — Она не спросила, откуда я, ару.       — Ну и что? Она просто сразу поняла, что ты — наш, родной!       — Да, но… послушай, ару! Мы совсем не выходим из дома.       — Мы гуляем по двору.       — Верно, но Мама не отпускает нас на улицу, ару!       — Яо, — Ваня поглядел на друга с осуждением. — Мамочка строгая, но справедливая!       — Ваня…       Иван ему не поверил, и Яо перестал пытаться его убедить, но сам волноваться не прекратил. Было во всем этом действительно что-то странное, что-то, чего Яо в свои годы еще не понимал, но чувствовал каким-то шестым чувством. Если в первые недели после путешествия дом Вани казался ему райским местом, то теперь, сравнивая это жилище с тем, что помнил о своей старой квартире, Яо начал замечать, что многие вещи уже просятся на свалку. В комнатах стоял стойкий запах мочи и пота, который Яо не чувствовал, просыпаясь, но хорошо ощущал, возвращаясь с прогулок; на столе были только каша да овощи с огорода, редко — варенье, которое, по словам Вани, Мама варила сама; а возвращаясь с магазина, она обычно приносила только хлеб и чай.       Конечно, Яо понимал, что в бедности нет ничего плохого, и вполне осознавал, что Мама живет одна, не ходит на работу и, следовательно, не имеет много денег.       Но волновало его другое: почему Мама не моет пол и не подметает спальню? На полу у дивана, где спали мальчики, уже валялись целые косы из переплетенных с пылью волос — Маминых и Яо.       Или, например, почему Мама не стирает одежды? Яо точно помнил, что его Мама стирала трусы и футболки как минимум раз в неделю, а вот Мама Вани ни разу даже не предложила мальчикам сменить белье — а самому заговорить об этом Яо было стыдно, к тому же, сама потребность носить трусики Ваниной старшей сестры его нервировала, и напоминать об этом самому себе лишний раз не хотелось. ёИ вот именно это казалось Яо самым странным: он носил одежду Оли! Конечно, Ванечкины вещи бы на него не налезли, Яо был слишком долговязым, а Ваня — пухленьким, но в первое время он надеялся, что Мама постирает и вернет ему его шорты или даст чьи-нибудь брюки, однако, так и продолжал носить платье. Он уже не нервничал при этом так сильно, как когда папа Кику впервые отобрал у него штаны, но, глядя на себя в засаленное серое зеркало в ванной, Яо все больше и больше путался в том, мальчик он, или же девочка, и невозможность сказать хотя бы самому себе, кто он, Ван Яо, такой, выводила его из себя.       А однажды Ваня сказал:       — Яо, ты бы не могла подержать мне стульчик? Я хочу достать игрушку с антресолей.       И, услышав это «могла», Яо окончательно в себе запутался.       С антресолей была вытащена большая безголовая плюшевая кошка, и Ваня увлеченно принялся соблазнять ею ковер, а Яо, подтянув носочки, побежал на кухню, где Мама готовила пирог — невиданную роскошь для их стола.       — Мама, — Яо забрался с ногами на стул и подпер голову ладонями. — Мамочка, а можно вас спросить, ару?       Она приоткрыла дверцу духовки, и горячий пар ударился ей в лицо, оставшись на щеках алым румянцем.       — Конечно, Яо.       — Мама, — Яо прикусил нижнюю губу. — Мама, а я мальчик или девочка, ару?       Мама нахмурилась, выпрямилась, и поглядела на Яо своими чудесными, добрыми глазами, напоминавшими Яо утреннее небо:       — Что за глупые вопросы ты задаешь?       — Ну, я не знаю ответа сама, ару, — попытался объяснить ситуацию мальчик. — Я запуталась совсем, ару.       Мама покачала головой, присела, надев на руки забавные рукавички, вынула из духовки пирог и поставила его на плиту.       — Не говори глупостей, милая, лучше доставай тарелки и накрывай на стол. А потом позови брата, будем кушать.       Яо вздохнул, повел плечом и спрыгнул со стула. Расставив по столу три тарелки и три вилки, он позвал из комнаты Ваню, снова сел на стул, и Мама положила ему большой кусок пирога.       Ваня рассказывал о том, как тетя Кот влюбилась в дядю Ковра, и как у них скоро родится семь котовров, а Мама объясняла ему, что тетя кот называется «кошка» и даже напела песенку про какой-то кошкин дом.       А Яо, вонзив вилку в пирог и отломив кусочек, нервно сглотнул слюну и окончательно для себя решил, что с Мамой что-то не так.       Вкус яблочного пирога с фасолью в томате еще долго не покидал его после этого дня.       Уверенность, что здесь творится что-то странное, крепла с каждым днем.       Хорошо, что кашу в общем-то можно есть и с картонной тушенкой, и с огурцом — эти вкусовые сочетания не отпугивали Яо, и он мог нормально питаться. То, что Мама не убиралась и не стирала тоже не сильно мешало жить. Тяжелее всего для Яо было то, что Ваня заметно отдалился от него и отказывался замечать, что что-то не так. Целыми днями он играл в игрушки и не приглашал к себе Яо, а когда тот сам вызывался присоединиться, то игра быстро сходила на нет по Ваниной инициативе, и вновь за игрушки он брался лишь тогда, когда Яо занимался другими вещами.       Так дело дошло до того, что мальчик стал целыми днями сидеть в старом кресле у окна и читать по кругу одну и ту же книгу со сказками.       А в душе созревала обида.       С того дня, когда Мама испекла странный пирог, минуло несколько недель. Яо было мерзко ощущать запах, идущий от его собственного немытого тела, но, когда он попросил у Мамы разрешения искупаться, та ответила, что воды нет. Ваня тоже пах не розами, и спать с ним в одной постели было уже тяжеловато; а солнечная погода сменилась бесконечным дождем, из-за которого все трое были заперты в одной комнате (в маминой спальне протекала крыша), и Яо стало совсем невыносимо — он вдруг понял, что и Мама не моется и не меняет белья, и что взрослые тети могут очень неприятно пахнуть.       А затем одной ночью Ваня промочил простыни.       — Ваня, ару, — Яо сидел в кресле, поджав ноги, а внизу Ванечка, оседлав голой попой безголовую кошку, изображал из себя рыцаря. — Ваня, ты хорошо себя чувствуешь, ару?       Мальчик поглядел на друга удивленно и буркнул:       — Отлично.       — Ваня, ару, — снова повторил Яо. — Ты никогда раньше не мочил простыни, ару.       — Ну и что.       Плюшевая кошка под пухлыми детскими бедрами напоминала волосатую сардельку.       — Ваня, ару, — Яо прижал коленки к подбородку. — Ваня, ты меня любишь, ару?       Во взгляде Вани мелькнуло недоумение, и Яо с облегчением приготовился услышать «конечно люблю, дурак!», но вместо этого вдруг раздалось:       — О чем ты? Конечно я тебя не люблю, Яо.       И Яо ничего не понял.       Спрыгнув с кресла и не разбирая дороги, он побежал на кухню, где, как он думал, Мама варила щавелевый суп, но Мамы там не оказалось, только кастрюля с зеленоватым варевом тихо булькала, стоя на плите.       И Яо решил обратиться к своему последнему другу в этом мире.       Подойдя к стене и прижавшись к ней ухом, он несколько раз глубоко вздохнул и жалобно принялся звать Человека-мышь, чтобы тот пришел, успокоил и согрел Яо своими длинными теплыми пальцами, и посоветовал ему, что делать дальше, ведь он всегда давал мальчику только дельные советы.       Но стена ответила тишиной.       — У-у-у, — тихо звал Яо. — У-у-у… У-у-у…       Но никто не отвечал.       — Яо, — Мама появилась на пороге кухни, с распущенными волосами и гребешком в руке. — Яо, что ты делаешь на полу?       — Ничего, ару.       — Встань и возвращайся в комнату.       — Хорошо, ару.       — И, будь добра, приведи себя в порядок, — Мама протянула Яо свой гребешок. — У нас будет гость.       — Гость, ару?       — Гость. Очень важный гость, Яо, — Яо подошел к Маме, и Мамина теплая рука мягко легла на его голову. — Будь умницей, причешись и заплети себе что-нибудь милое.       — Как скажете, Мама, ару.       Гребешок был жирный и липкий на ощупь.       Вернувшись в комнату, Яо увидел, что Ваня вытащил из безголовой кошки всю набивку, и теперь играл в зиму, раскидав ее по всей комнате.       — Тебе не холодно зимой без штанов, ару? — спросил Яо с мирной улыбкой, подходя к креслу, но ответа так и не дождался, и, вздохнув, принялся причесывать свои волосы.       С кухни доносились Мамины шаги, будто она ходила по кругу или из стороны в сторону.       Яо хотелось плакать, но он себе этого не позволял. Он не понимал, почему Ваня вдруг разлюбил его, он боялся таинственного гостя, о котором сказала Мама, он опасался будущего и не знал, как жить дальше, и чувствовал, как этот маленький, грязный дом понемногу сводит его с ума даже получше, чем психушка, из которой они с Ваней когда-то сбежали.       Там у Яо был Ванечка, а тут у Яо был только старый гребешок и грязное зеленое платье.       Собрав висящие сосульками от грязи волосы в жиденькую косичку, Яо подобрал под себя ноги, положил голову на подлокотник кресла и принялся считать зубчики у гребешка, не зная, чем еще себя занять. Ваня бегал по комнате и подбрасывал к потолку белые комки поролона, и даже сейчас, такой неразговорчивый и колючий, он был для Яо самым родным и дорогим существом во всем мире, на всей планете, во всей Вселенной…       От скуки Яо провалился в сон.       Из дремы его вырвал незнакомый мужской голос, раздавшийся вдруг в относительной тишине:       — Вот вы где, беглецы.       Яо открыл глаза и поднял голову.       В дверях стоял высокий, широкоплечий старик, высохшим, худым телом, густыми седыми волосами и такой же седой бородкой, морщинистыми руками и темно-коричневыми губами на светло-розовом морщинистом лице.       Яо протер глазки руками и попытался понять, кто это.       Из-за спины незнакомца вышла Мама в красивом вечернем платье, подошла к дивану и села на него, вытянув вперед стройные ноги.       — Они — хорошие детки.       Яо сел в кресле, обнаружил, что его юбка задралась почти до подмышек и стыдливо одернул ее, и огляделся в поисках Вани. Тот оказался под столом, прячущийся за полувыпотрошенным телом безголовой кошки и явно перепуганный.       Яо ничего не понимал.       — Здравствуй, Ван Яо, — произнес старик.       — Здравствуйте, ару, — поздоровался вежливо Ван Яо, хотя его сердечко испуганно колотилось в груди, а разум уговаривал тело броситься бежать.       — Как ты себя чувствуешь, Ван Яо?       — Прекрасно, ару.       Мужчина покачал головой.       — Хорошие девочки не лгут взрослым.       Яо стало до боли в сердце страшно.       — Я… немного устала, ару.       — Уже лучше. А как ты себя чувствуешь, Иван Брагинский?       — Р-р-р, — отозвался из-под стола Ваня. — Му-у-у. Мя-а-ау.       — Вот, хороший мальчик.       Старик подошел к нему и нагнулся, чтобы погладить, но Ваня, будто зверь, бросился на него и укусил за руку.       Гостю это не понравилось, и он отвесил Ванечке сильный подзатыльник.       — Не надо, ару!       — У-у-у, — заплакал Ванечка и упал. — У-у-у… Му-у-у!       Яо хотел бы спросить, почему Ванечка вдруг начал издавать такие странные звуки, но слишком боялся гостя.       А тот, заложив руки за спину, принялся прохаживаться по комнате и говорить:       — Знаешь, Ван Яо… Я не люблю непослушных детей вроде тебя.       — Я-я п-послушная, ару!       — Послушная? — старик изобразил злое лицо. — Нет, ты не послушная. Послушные дети вроде Ивана Брагинского поступают так, как я им велю, а не сопротивляются мне, как ты.       Яо ничего не понимал.       — Послушные дети, — продолжал гость. — Видят кошмары и начинают бояться. Послушные дети поступают так, как им приказывают чудовища из ночных видений. Послушные дети не сопротивляются мне и не борются за свой рассудок!       Яо было страшно.       — Я не понимаю, ару…       — Не понимаешь? — старик остановился у кресла, на котором сидел Яо, и положил высохшую, морщинистую руку на его спинку. — Почему ты не слушалась тех, кто приходил в твои сны?       — Ко мне никто не приходил, ару.       — Не приходил? Не говори глупостей. Ты видела их каждую ночь, мерзких, белых, гниющих…       — Мои сны красные, ару.       Гость нахмурился сильнее.       — В этом доме никто не может видеть красные сны.       Яо смолчал и повесил голову, но про себя он снова повторил, что его сны всегда были красными.       Мама встала с дивана, отчего пышная юбка ее красивого платья зашуршала.       — Яо — хорошая девочка, — попыталась убедить она старика. — Яо не делала ничего плохого…       Старик взмахнул рукой, на лице Мамы отразился страх, и она вжалась в спинку дивана, замычав, и Яо был готов поклясться, что слышит, как колотится сердце в мягкой маминой груди.       — Га-ав, — произнес Ваня. — Гав-гав, му-му…       Старик перенес свою руку со спинки кресла на плечо Яо.       — Раз ты была такой плохой девочкой, — Яо глядел на него со страхом, но в то же время чувствовал где-то глубоко в себе, что обладает неким неясным преимуществом. — То мне придется тебя наказать.       В дверном проеме появились двое, один низкий, другой высокий, одни худой, другой пухлый. Их лица были замотаны белоснежным полотном, тела обнажены, а в руках они несли рыболовные сети — в книжке, которую Яо в последнее время без конца читал, старик вылавливал такой сетью золотую рыбку.       Двое ступили в комнату, и Яо их не узнал, а Ваня снова загавкал.       Яо хотел броситься бежать, но седой гость вдруг сжал его плечо железной хваткой, и практически пригвоздил рукой к креслу, а один из вошедших, низкий и худой, пошел прямо на него.       — Гав! Гав! Гав-гав-гав! — надрывался во всю глотку Ваня, колотя руками по полу и беспорядочно суча ногами.       Яо на каком-то уровне подсознания понял, что надо бежать.       — Отпусти, ару!       Его маленькие зубки стиснули руку старика, тот вскрикнул и разжал пальцы; воспользовавшись этим мгновением свободы, Яо вскочил, запутался в ногах, упал с кресла на пол, но тут же поднялся и попытался побежать.       К сожалению низкий и худой человек успел схватить его за край юбки, дернуть, отчего ткань затрещала, а его спутник, пухлый и высокий, схватил Яо за талию и поднял над землей.       — Нет, ару!       — Гав, гав, гав! Мяу! — орал что есть мочи Ванечка.       Низкий и худой развернул сеть, которую он держал в руках, и собрался накинуть ее на Яо, тот испуганно зажмурился и поджал к груди колени; но ничего не произошло.       Раскрыв глаза, Яо увидел, что Мама, бледная, растрепанная, набросилась на низкого и худого сзади, вцепилась ногтями в его голову, а зубами в плечо, и, принявшись рвать белую ткань, которой было замотано его лицо, сорвала ее и бросила на пол.       И Яо увидел сам себя.       Таинственный взрослый Яо извернулся и набросился на Маму, швырнул ее на пол, ударил тонкой ногой в живот; маленький Ванечка, продолжая лаять и мяукать, сорвался с места и бросился на него, пытаясь повалить, но громила, державший Яо, поймал его одной рукой за ногу, поднял, подбросил и отшвырнул на диван, будто мячик для пинг-понга.       Ручка Ванечки болезненно хрустнула, а Яо вдруг поднял голову и видел краешек ткани, которой был замотана голова высокого и пухлого.       И, хотя в этом не было особой нужды, дернул за нее.       И увидел лицо Ванечки.       Пока взрослый Яо сражался с Мамой, что будто львица рычала, кусалась и рвала его кожу ногтями, маленький Яо, висевший на руках взрослого Вани, соображал, что делать. В его руке все еще был зажат край ткани, которая теперь лежала на шее взрослого Вани, будто намотанный в несколько оборотов шарф, и, не найдя ничего лучше, Яо со всей силы потянул ткань на себя, глядя на то, как она впивается в шею таинственного врага и начинает душить его.       Не было похоже, что взрослый Ваня испытывает от этого какие-то неприятные ощущения, но, попытавшись все же вырвать из руки Яо ткань, он на жалкое мгновение ослабил хватку, и, ударив его пяткой пониже лобка, Яо все же вырвался на свободу, и бросился на взрослого себя, чтобы отбить маму.       Старик наблюдал за всей этой битвой с ледяным равнодушием.       Взрослый Ваня сделал шаг к Яо, схватил того за лодыжку, поднял над землей и отбросил в сторону, а маленький Ваня, услышавший жалобный крик друга, поднял голову и сполз с дивана, чтобы броситься на выручку.       Взрослый Яо бил маму кулаками по животу и груди, ритмично, основательно, будто взбивал тесто; когда Ваня попытался подбежать к нему и навредить, чьи-то руки схватили его за ворот футболки и подняли над землей.       Он оказался лицом к лицу с самим собой.       — Га-ав! — закричал Ванечка испуганно.       Взрослый Ваня состроил странную гримасу, взмахнул ребенком, будто мешком, и бросил в сторону.       Ванечка откатился к шкафу и затих, от боли не способный больше двигаться.       И лишь после этого седой старик пришел в движение.       — Какие же вы нехорошие дети, — произнес он строго, медленно и лениво прохаживаясь по комнате, и взрослый Яо перестал бить маму, а взрослый Ваня замер без движения. — Плохие, плохие дети. Разве можно быть такими непослушными и своенравными? Разве можно так расстраивать Дедушку?       Ваня поднял голову и поглядел на него.       — Раз уж ваша мама не может воспитать вас, — Мамина пухлая ладонь захрустела под каблуком его туфли, но Мама даже не вздрогнула. — То Дедушке придется сделать это за нее.       Пройдя по комнате, он остановился у Яо, что лежал на полу и глядел на Дедушку с ужасом. Старик медленно, плавно поднял полы своего пиджака, спокойно расстегнул пряжку ремня, вынул его из штанов, и сложил в два раза.       Яо попытался отползти, но к нему подоспел взрослый Ваня, что наступил на спину мальчика и задрал юбку его платья.       — Ах, — выдохнул Яо. — Не надо, ару!       И Ванечка увидел, как слезы побежали по его щекам.       — Надо, надо, Ван Яо, — покачал головой самопровозглашенный Дедушка. — Ты плохая девочка, очень плохая девочка. Но Дедушка научит тебя быть хорошей. Дедушка научит тебя, как себя должна вести настоящая принцесса.       Ремень свистнул в воздухе, Яо вскрикнул жалобно, а на его ягодице остался алый след от удара.        — Не надо! — вскричала Мама, открыв глаза. — Не надо, не бейте!       Но взрослый Яо тут же снова ударил ее, и с губ Мамы тоже слетел стон.       Для бедного Ванечки все окружающие звуки слились в один-единственный нескончаемый поток отчаяния. Свистел ремень, стонал и плакал Яо, кричала и плакала Мама, через боль умоляя Дедушку не бить Яо, гремела старая посуда в шкафу; Ваня не считал удары, но прикидывал, что их число перевалило за пятнадцать, а плач Яо стал напоминать мышиный писк; Ване самому было очень больно, страшно, жутко, мерзко, холодно, дико; его всего трясло от одного только осознания того, что происходило на его глазах, слезы сами собой бежали по лицу, руки дрожали, горло сжимали рыдания; наконец, хоть он и считал этот жест проявлением слабости, но не выдержал, и отвернулся, не желая хотя бы смотреть на ужасную сцену.       В душе Вани клубились все существующие негативные эмоции, но главенствовал среди них, конечно, страх. Никогда, никогда в жизни Ванечка не был так напуган, не боялся так сильно: за Маму, за Яо, за себя, за будущее, за прошлое, за мысли, за мир, за небо, за землю, за все, что окружало его, и все, что окружать его не могло…       За спиной по-прежнему раздавались звуки ударов ремня о попу Яо, его плачь и мамины стоны, а Ванечка открыл слезящиеся глазки и посмотрел на стену под шкафом.       Больше всего он боялся за мир, мир, которому угрожали Механизмы Фрэн.       И вдруг, среди серых комков пыли, волос и старого мусора, на покрытой цветочными обоями стене, он увидел что-то странное, настолько странное, что на минуту даже страх отступил от его души.       На обоях была нарисована маленькая дверца, в форме арки, никак не больше десяти сантиметров высотой. Обои были желтые, а она — белая, словно снег, и только ручечка с одной ее стороны была красной.       За подобной дверкой обычно изображали мышиные норки в мультиках, но в доме Ванечки мышей не водилось, и он не мог даже предположить, что дверца делает здесь.       Предположить не мог, боялся, опасался, но зачем-то все-таки протянул руку и коснулся ручки маленькой двери.       И к удивлению своему обнаружил, что она выпирает, будто головка вставленной в стену булавки.       Приподняв голову, Ваня посмотрел, не наблюдает ли за ним кто-нибудь; но Яо и Мама плакали и не открывали глаз, взрослый Яо был слишком занят избиением мамы, взрослый Ваня слишком увлечен экзекуцией Яо, а Дедушка слишком погружен в наказание, чтобы глядеть на Ванечку; и тот, снова взглянув под шкаф, осторожно потянул ручку дверцы на себя.       Сперва она не поддалась, словно и в самом деле была только нарисована, но Ваня не сдался, вложил в свою руку больше силы и потянул настойчиво; и вдруг прямо на его глазах дверка пришла в движение, отделилась от стены, раскрылась, распахнулась; а за нею Ваня увидел черную тьму, и разочарованно выдохнул, отпустив ручку.       Но на глубине тьмы вдруг появилась белизна.       Откуда-то издалека, оттуда, куда не мог достать Ванин глаз, к дверце под шкафом шли существа, белые, маленькие, с ноготок размером; они перебирали забавными ручками и ножками, заметали следы хвостиками, низко держали головы с черными бусинками глаз и смешными волнами вместо лица; но, чем ближе они подходили к дверце, тем более человечным становился их облик, и только глаза продолжали напоминать все более и более крупные черные бусины.       Ваня поднялся, сел, поглядел на Дедушку, вытиравшего пот, а из-под шкафа высунулся первый белый человек.       Дедушка взглянул на него с ужасом.       — Что?..       Человек вылез из-под шкафа, выпрямился, встал; его руки и ноги стали растягиваться в стороны, напоминать ленты, переплетаться, а следом за ним вылез другой человек, и его голова начала загибаться назад, изо рта показался длинный язык, а ноги загнулись кругом, будто колеса у тележки.       И оба уставились своими черными глазами на Ваню.       А Ваня, хоть ему и было страшно, поднял ручку и пальчиком указал на Дедушку.       И произнес:       — Съешьте…       И сам удивился тому, что способность говорить вдруг вернулась к нему.       Люди продолжали вылезать из-под шкафа, но теперь не останавливались, а шли к Дедушке. На лице старика был написан величайший ужас, руки тряслись, по щекам бежали слезы; а люди, подползая к нему, исчезали в районе его живота, и с каждым залезавшим в него человеком Дедушка становился все бледнее, а глаза его глядели все безумнее.       И скоро он начал хохотать.       — Аха-ха, аха-ха, ах-ха-ха-ха-ха!       Он смеялся, а из глаз его текли слезы, а высохшими морщинистыми руками он рвал волосы на своей голове; а когда очередной человек исчез в его животе, Дедушка вдруг впился зубами в свою руку, откусил кусок собственного мяса, прожевал и проглотил.       Яо поднял голову и уставился на то, как Дедушка ел самого себя.       Конечно, скушать себя целиком он не успел. Обглодав руку и ногу он упал, истекая кровью, затрясся и затих, а взрослые Ваня и Яо вдруг оказались вовсе не Ваней и не Яо, а людьми, белыми, высокими, худощавыми и с длинными, завязанными в узлы шеями.       И тот, что был раньше Ваней, обратился к Ване настоящему:       — Ты открыл дверь, дверь, дверь, дверь, дверь, — его голос напоминал бульканье кипящего киселя. — Я буду служить тебе, тебе, тебе, тебе, тебе.       — Ты открыл дверь-ш-ш-ш, — заявил тот, что был раньше Яо, и его голос напоминал треск разорванной бумаги. — Я буду служить тебе-ш-ш-ш.       Ваня глядел то на мертвого Дедушку, то на Яо с синей от синяков попой, то на избитую маму, и, наконец, изрек:       — Уберите… деда.       Бывшие Ваня и Яо наклонились к телу Дедушки, обвили его длинными, поросшими коротенькими щетинками руками, и принялись рвать зубами его плоть и кости, покуда от тела старика не осталось ни следа — даже кровь бывшие Ваня и Яо слизали с пола белыми языками.       А настоящий Ваня тем временем подбежал к настоящему Яо.       — Яо!       — Ваня, ару, — Яо поднял на него опухшее, зареванное лицо, и впился пальчиками в плечико друга. — Ваня, ты меня любишь, ару?       — Люблю, конечно же люблю! — заговорил горячо Ваня. — Ты прости за то, что я сказал, это человек из моих снов приказал мне соврать тебе! А я так сильно его боялся, что ничего не мог…       — Человек из твоих снов, ару?       — Человек, да, из снов, да… Он приходил каждую ночь и пугал меня, очень сильно пугал! Он всегда выглядел как ты, и я начинал бояться тебя даже днем… И к Маме он тоже приходил! И Мама боялась! И из-за страха ее головка работала из рук вон плохо…       Ваня заключил Яо в объятия и осторожно погладил по ягодице.       — Но ты… Разве ты не видел снов?       — Нет, ару, — прошептал Яо. — Мои сны красные, ару… А… А гавкать тебе тоже сказал человек из снов, ару?       — Да, — кивнул Ваня. — Он запретил мне говорить… Но теперь я сам открыл дверь! Теперь я сам управляю людьми! Теперь я ничего не боюсь!       Яо прижался лбом к плечу Вани и несколько раз жалобно всхлипнул.       — Что теперь будет… С моей попой… и Мамой, ару?       Ваня опустил Яо на пол, встал, поглядел на избитую Маму, на бывших Ваню и Яо, что стояли рядом с тем местом, где раньше лежал мертвый Дедушка, и на шкаф, под которым, как оказалось, находилась дверь.       И изрек, уверенно и спокойно:       — С мамой все будет хорошо… А твою попу я больше в обиду никогда-никогда не дам!       И за грязным окном комнаты вдруг неожиданно и нежеланно хлынул крупный град.