Мой рок

      Тэгун не хотел признавать самому себе, но в душе он искренне боялся оставаться без поддержки Воншика. Этот роскошный, но мёртвый дом и грядущие дела так тяготили его поначалу, что он даже не мог нормально засыпать. Но в скорее стабилизировавшееся расписание начало приносить свои плоды. Утром он ел в гордом одиночестве на кухне или же у себя в комнате, куда, порядком расслабившаяся в отсутствие хозяина, Иери с радостью приносила всё сама. Она оставляла поднос на крохотном столике и всё кружилась-кружилась рядом, как яркая бабочка, в чьей воле было порхать по цветам без устали до самой ночи. Она восторженно комментировала только-только начавшую звучать на радиостанциях песню и всё забавно хмурила личико, находя название группы неподобающе тёмным.       Dead cherry. Мертвая вишня. Тэгун искренне полагал, что в эти два слова можно вместить чуть больше, чем могло представиться сразу. Он ассоциировал вишню и её цветение с собственным вдохновением и силой музыки. И, в тоже время, никогда не мог представить дерево собственных творений полноценным. Оно не цвело, лишь изредка тянулось к свету и нежности, но всё-таки оставалось предательски мёртвым. Он так ощущал себя и, если бы понадобилось, долго и упорно объяснял бы согруппникам свой выбор, но они согласились на такое название сразу же, впрочем, как и Воншик, звонивший за это время лишь единожды. И никто не просил объяснений, но Иери… она бы, пожалуй, их ещё и не поняла. Слишком юна и романтична она ещё была для восприятия столь тёмных не познанных ей сторон, яркие глаза цвета корицы светились детской радостью даже от любого подобия улыбки Тэгуна, а звонкий смех нередко полнил его, залитую солнцем, комнату.       Но зато она неплохо разбавляла одиночество парня своим зачастую незримым и ненавязчивым присутствием. Тоже самое делал и Хонбин, пусть он оправдывался не тем положением в этом доме и не позволял себе зайти куда-то дальше кухни и столовой, но он всегда давал о себе знать по утрам, оставляя послание на подаваемом Тэгуну блюде. Это могли быть всё те же нотки из соуса или же изящно сложенные в виде силуэта гитары фрукты, это могло быть что угодно очевидно связанное с музыкой и самим Тэгуном, что становилось для Чона крохотным звоночком — он больше не одинок.       Он проводил много времени в студии и даже с удовольствием слушал лекции воодушевившегося преподавателя вокала, мысленно обещая себе, что записи он коверкать позволит, но вот выступление в живую… он несомненно сделает его особенным. Порой он позволял себе заглядывать в гости к Хонбину и Хакёну, и это времяпрепровождение оказывалось самым весёлым. Здесь не было надобности опасаться сделать что-то не так, подводя взрослых и занятых людей, здесь можно было полностью оставаться собой, импровизировать с совместной игрой и дорабатывать звучание уже написанных песен, число которых ещё не сдвинулось с отметки трёх, но уже сейчас казалось внушительным и не плохим для начала.       Чон следовал советам Санхёка, принимая участие в коротких интервью и незначительных фотосетах. Порой, по совету младшего, ему приходилось появляться на разного рода вечеринках, где с ним здоровались и со всей почтительностью общались совершенно незнакомые ему люди. И он отвечал на все поздравления сдержанной улыбкой, чувствуя себя неловко, но на подсознательном уровне понимая, что даже у такого рода полученного внимания будут своим плоды. Санхёк обменивался номерами с разными людьми представительного вида на таких встречах и с довольным видом что-то спешно черкал в своём блокнотике, он не позволял Тэгуну пить, но зато сам охотно скреплял новые знакомства и старые встречи с участниками таких вечеринок бокалом шампанского. К самому Тэгуну обращались не иначе как к восходящей звезде, и он даже поверил в это, пока однажды не увидел на сцене посещённого ими мероприятия группу молоденьких девушек, одинаково ярких и прекрасных в такой же мере, но неуловимо разных при более внимательном рассмотрении. Они уверенно держались на сцене, заводили толпу бесстрастных вроде бы людей и голос вокалистки пронзал своим сильным звучанием едва ли не до самого сердца.       — Это мои девочки, — гордо выдавал Санхёк тогда, осторожно тыкая обомлевшего Тэгуна в бок. Тот искренне не верил до этого момента, что женская группа в принципе может так сильно подать себя в жанре рок-баллад, но убеждался в этом прямо своими глазами. Верил, доверяя собственному слуху, чувствуя как сильна подаваемая теми атмосфера.       Это было хорошей мотивацией, ощутимым таким толчком для дальнейшей работы над собой. Конечно, большую роль играли деньги, вложенные в развитие этого коллектива, но ведь и Чон имел это сейчас. Ему оставалось лишь работать над собой, слаженно репетировать со своей группой, чтобы в будущем, возможно, так же мощно зажигать толпу. И от мыслей о подобном сердце всегда заходилось учащённым стуком, а кончики пальцев в нетерпении покалывало крохотными разрядами тока.       По вечерам, после репетиций, он нередко запирался в подвальном помещении собственной студии Воншика, уже дома, и изводил сотни альбомных листов, придумывая что-то особенное. Что-то своё, яркое и чувственное, но прекрасно понимал, что ещё далёк от идеального результата. И в такие дни, чуть подавленный и изможденный, перед сном, он находил утешение в интернете, забивая в поисковик название группы и своё имя — не настоящее, а то что было подарено ему при втором рождении, где он был уже не любителем игры во второсортных барах Чоном Тэгуном, а Лео — стильным, загадочным и подающим большие надежды музыкантом. Он просиживал много времени на официальном сайте группы, который заменил прошлый сайт Чона. Здесь ещё было мало информации, и имелась лирика лишь трёх записанных песен, но уже были ободряющие комментарии новоявленных фанатов, число которых неожиданно перевалило за пару сотен. И даримых ими слов поддержки должно было уже сейчас хватить на несколько лет вперёд. И всё же Чон ощущал растущую в глубине души жадность и желание большего. Ему хотелось не только читать, но и видеть весь этот восторг вживую, а потому он каждый раз засыпал с мыслью, что завтра обязательно свершит что-то особенное.       А спустя какое-то количество дней и ночей, проведённых в огромном чужом доме, он уже не чувствовал на себе того колючего внимания камер и тяготящей тишины. Здесь могло быть уютно. И когда, несколько измотанный усердной работой, Чон в очередной раз перед сном позволял себе выбрать бассейн, а не студию, он, пожалуй, никак не ожидал, что позже, уже поднимаясь обратно, окажется встречен Иери. Он успел привыкнуть даже к ней, но, как-то неправильно. Как привык и, к примеру, к нелепой, но наверняка дорогущей вазе, стоящей у лестницы на самом верху. Девушка встречала его явно нервничая, пряча взгляд и совсем не пытаясь рассмотреть его наверняка подтянутое после постоянных тренировок тело. Она прижимала к себе толстый глянцевый журнал и водила пальчиком по краю всё той же вазы, и, приближаясь, мужчина видел, как подрагивают пальцы горничной.       — Тэгун оппа, вы здесь такой красивый, — неожиданно выдала она, когда тот уже думал, что пройдёт мимо так и не получив объяснения её присутствию здесь. В голосе девушки сквозило откровенное восхищение, а руки переметнулись к глянцу, безошибочно открывая нужную страницу, прежде чем протянуть журнал старшему.       Он покорно перенял предлагаемую ему вещь и даже удивился, обнаруживая на снимках себя. Он почти забыл про ту первую фотосессию, что предназначена была для рекламы спортивных нарядов, должно быть. И, мысленно, он не мог не согласиться с девушкой — на снимках он действительно вышел достаточно красивым и, что уж там, статным молодым человеком. Если бы он не знал, что это и есть он сам, то наверняка бы поверил, что этот человек всю свою жизнь отдал спорту. Но это был он, немного растерянный, но определённо выглядящий неплохо, что было скорее заслугой фотографа-профессионала и умелой нуны-стилистки. И даже так, нахождение себя в подобного рода популярном каталоге приносило удовлетворение и… гордость? Отдавая журнал обратно, впечатлённый, он даже не обратил внимание на то как его собственные пальцы задели руки горничной, а та лишь тихонечко всхлипнула и зажмурилась чуть сильней, продолжая бормотать что-то невнятное себе под нос:       — …пожалуйста. Пожалуйста, если бы вы могли. Я понимаю, что требую многого, но это ведь всего лишь один раз, сейчас, а потом я вновь стану для вас лишь тенью, как и положено приличной прислуге, пожалуйста…       — Пожалуйста, что? — он искренне надеялся, что не будет выглядеть сейчас наглецом, который не слушал своего собеседника всё это время, но, кажется, переиграл с мягкостью. Девушка вспыхнула румянцем смущения, а её ресницы затрепетали быстро-быстро.       — Поцелуй, — девушка потратила всю себя на эту просьбу и теперь не могла скрыть волнения также умело, как и раньше. — Всего один, прошу. Я никогда раньше ни с кем не… и мне так хочется, чтобы это были именно вы, я так хочу…       И, по-честному, Тэгун должен был уйти, он даже сделал пару шагов по направлению к своей комнате, но тихий всхлип приковал его к месту, к воздуху, к замершему времени, в котором был лишь он и неожиданно смелая девушка, которой всё-таки хватило сил на то, чтобы перешагнуть не прописанные запреты и собственное смущение. Чон мог бы сказать, что это была лишь жалость по отношению к ней, но внутренний голос жадно нашептывал, что украсть первый поцелуй у очень даже симпатичной девушки не так уж и плохо. Тем более когда хотела она, тем более, когда мыслей о Воншике становилось так много, что хотелось самому себе доказать обратное. Доказать, что ему ещё интересен слабый пол, более интересен, чем старшие доминирующие над ним мужчины.       Он развернулся порывисто, в момент, когда Иери уже не ожидала иного ответа кроме отказа, притянул её к себе, отмечая хрупкость талии под ладонями, и сам прижался к её губам, приоткрытым в удивлении, а оттого и более желанным. И вообще-то, в силу своего характера, он не привык целовать малознакомых девушек, даже если те ему были симпатичны. Но, когда он отстранился, глаза Йери светились такой восторженной детской радостью и надеждой, что Чон попросту не мог отказать. Ему казалось, что он дарит девушке не поцелуй вовсе, а глоток настоящей жизни.       И когда та продолжала невнятно шептать уже благодарности, больше всего на свете ему хотелось заткнуть её очередным, более уверенным поцелуем, чувствуя как плавится податливое тело под его руками. Он не заметил, когда крохотные ладошки накрыли его обнажённую спину, он не услышал, когда открылась входная дверь, но каким-то поистине нечеловеческим чувством ощутил на себе пристальный взгляд, от которого весь нахлынувший было восторг рассыпался прахом. Мягко отстраняя девушку он, наверное, больше всего ожидал, что когда он обернётся, Воншик подойдёт и ударит его, но тот лишь сухо поздоровался и прошел к лестнице, ведущей на второй этаж. Ничего нового, будто бы он и не покидал собственный дом на неделю, а вышел за его пределы лишь на пару минут. Будто бы привык заставать полуобнажённого Чона в объятиях прислуги.       — Неловко вышло, — шепнула девушка, когда её хозяин уже скрылся наверху, в глазах Иери уже отчётливо плескался страх. Нет, он не гасил испытанного восторга, но рушил всё то волшебство, что довелось ей познать секундами ранее. — Наверное, меня уволят теперь, но… Я не жалею ни о чём. Спасибо.       Последнюю благодарность можно было прочитать только по чуть раскрасневшимся от поцелуя губам. Но на этом всё и заканчивалось. Она ускользала прочь обещанной тенью, оставляя Чона в ещё большей растерянности. Он не ощущал вины, но совершенно точно знал, что обязан подняться наверх и прояснить ситуацию, а, возможно, и попросить за девушку, чтобы та, наивная в своих желаниях, не лишилась наверняка прибыльной работы.       Длинноворсный ковёр холодил ноги, но Тэгун и не подумал откладывать визит к старшему, тратя время на приведение себя в порядок. Ему отчётливо казалось, что именно сейчас он упускает последние секунды для совершения чего-то важного. И до спальни Воншика он добирался едва ли не бегом, замирая только у самой двери, переводя дух и заходя без стука.       — Можно войти? — он спрашивал это несвоевременно, но чуть раньше, чем лишался дара речи, потому что заставал Воншика совершенно непривычным — усталым, раскинувшимся в кресле со стаканом наверняка крепкого напитка в одной руке и сигаретой в другой.       — Ты что-то хотел, Чон Тэгун? — интересовался тот до такой степени отстранено, что по спине младшего поползли мурашки. Воншик не смотрел в его сторону и полный безразличия, всё больше заставлял верить Чона в то, что и взгляд там внизу, в холле, ему привиделся.       — Как прошла твоя поездка?       — Удачно, но несколько утомительно. Слышал, что ты делаешь успехи в большом мире, ты молодец. Ещё немного и я буду гордиться тобой. И Хёком, он ведь помогал тебе всё это время?       — Да, он сделал для меня очень многое, — переминаясь с ноги на ногу у входа, Тэгун ощущал, как что-то между ними неуловимо изменилась. Этот холод и отстранённость, они стали другими. Они совершенно не нравились Тэгуну, как и решительно всё, происходящее этим вечером. — Многое, как и вы.       — Ты.       — Что?       — Обращайся ко мне на "ты". Всегда, — Воншик в очередной раз затянулся и потушил сигарету в золочённой пепельнице, выпуская дым неспешно, точно бы наслаждаясь им до самого конца. Ещё один глоток напитка и он всё-таки поднял взгляд на младшего. — Санхёк был прав, упражнения пошли тебе на пользу. Хорошо выглядишь.       — Спасибо, — глупый ни к чему не ведущий разговор — Тэгун уже начинал ненавидеть себя за то, что вообще затеял всё это и всё-таки не мог уйти, не добившись чего-то, что успокоило бы его тревогу, которая сейчас всё ещё продолжала расти. — Я написал ещё одну песню…       — Всего одну? — неподдельное удивление и опустевший стакан Кима звонко ударился своим толстым дном о столешницу.       — На самом деле больше, конечно, но у остальных, пожалуй, не тот уровень, что может понравиться тебе, но эта… я хотел бы показать её, — говорить о собственном творчестве было проще, чем о любой другой составляющей нынешней жизни Чона. Тэгун даже перестал ощущать себя до такой степени скованным, как раньше, и позволил себе сделать полноценный вдох. — Посмотришь?       — Чуть позже. Приму душ и спущусь к тебе сам. Хорошо? — у Чона был выбор. Не так давно он обещал себе, что не пустит Воншика в свою комнату никогда больше, но… ещё раньше он и заверял старшего, что никогда не поднимется в эту спальню. А теперь не хотел уходить, даже когда выгоняли так отчётливо и мягко. Он боковым зрением отмечал тяжелые шторы над кроватью и не чувствовал должного отвращения, что могло бы вызвать это всё ещё мрачное место.       — Хорошо, — вынужденно согласился он и поспешил уйти прочь, пока его странные мысли не принесли очередного глупого предложения. Он был практически уверен, что Воншик не спустится к нему, но всё же спешно кутался в халат, находил листы, исписанные той самой песней, что ещё казалась ему достойной и тут же смущался. Она была недостаточно хороша, слишком… просто слишком. И попытки переписать её прямо сейчас не заканчивались ничем. Все возможные для замены строки будто бы выбили из головы Чона, и теперь он просто сидел на кровати, уставившись в собственную писанину и рифмованные строки на бумаге. И, пожалуй, дело было совсем не в стихах, а в том, как ощущал себя Тэгун сейчас. Так, будто бы он допустил ошибку.       — Можно? — стук в дверь, тихий низкий голос и ощущение близости Воншика. Чон вздрогнул, понимая, что потерялся во времени, ожидая, и одновременно с тем не надеясь сегодня увидеть старшего совершенно. Тот был одет в свой привычный домашний наряд, состоящий из тёмной растянутой кофты и джинс, и совсем не походил на человека только-только принявшего душ. Но он был более свеж, а замеченная ранее Тэгуном усталость плескалась лишь в глазах, вместе с малой толикой хмеля.       — Это точно удобно для тебя в это время? — не удержался от вопроса Чон, понимая, что, в принципе, Воншик вернулся лишь часом ранее от силы и наверняка большего всего хотел бы забыться сном. Он корил себя за некоторый эгоизм, и вновь опускал взгляд на листы, понимая, что дело не в этом вовсе, а в том безразличии, с которым Воншик заведомо опускал любые темы связанные с увиденным им. И делал это так ненавязчиво, но неоспоримо, что Чон прикусывал губу каждый раз, когда чувствовал необходимость затронуть эту тему самостоятельно.       — Для тебя я свободен в любое время, — Ким даже улыбнулся чужой попытке быть ненавязчивым и продолжил, чуть более откровенно: — Я скучал по твоему голосу, даже имея возможность слышать тебя по радио.       — Тогда вот, — Чон протянул листы, но старший не опустил взгляда на них, продолжая пристально вглядываться в глаза Тэгуна. Тёмные и полные тревоги, они завораживали.       — Спой сам, — кивая в сторону гитары, Воншик продолжал улыбаться уже более уверенно. Ему нравилось заливающее скулы Тэгуна смущение, нравился запоздало отведённый взгляд и всё, что могло бы нравиться в совершенно чужом, но интересном и притягательном человеке.       А Чон на эту просьбу лишь выдохнул рвано. За последние дни его песни слышали многие, и он почти смирился с мыслью, что интимное ранее действо становилось совершенно публичным. Но сейчас, когда в укутанной в вечернюю дрёму комнате, не было никого кроме Воншика, всё вновь становилось неловким и до такой степени смущающим, что он даже не сразу вспомнил о находящемся в комнате инструменте. И о том, что написанные стихи действительно ещё придётся петь. Вот так, наедине, это становилось слишком личным, и он даже вздрогнул, когда присевший рядом Ким сам подал ему гитару.       — Давай, сделай это для меня, — их пальцы встретились и задержались в скользящем касании на мгновения больше, чем было позволено, чтобы не потерять самообладания и даже Воншик не сдержал тяжелого выдоха. Ему нелегко было играть безразличие, когда к младшему тянуло так сильно, до желания сжать его в болезненно крепких объятиях, до желания целовать долго и исступленно.       Но гитара становилась той самой нужной сейчас преградой, а первые неуверенные ещё и пробные аккорды огораживали Тэгуна в тот самый кокон неприкосновенности, который он и сам начинал ощущать, чувствуя себя в безопасности, в том самом её понимании, что ещё могло успокоить и помочь отдалиться от будничной суеты и терзающих тревог. Он запел, чуть прикрывая глаза, и голос его не дрогнул:       Бесконечностью чёрствых лун,       Отмеряя упрямо срок,       Звёзды, сбившись в густой табун,       С неба давят черничный сок,       И по крохам сплетая ночь       Травы прячут в густой туман,       Его выглотать, превозмочь,       До рассвета, что вечно пьян.       Алым заревом по щекам,       Только позже на вдох. Пока       Сумрак стелется по рукам       И поклажа моя легка:       Пара строк за душой и в путь,       Искать мира и свет в конце.       Если хочешь, тогда забудь,       И морщинками на лице       Не оставь яркость прошлых дней,       Не таи радость прошлых лет,       Если кажемся мы родней,       Значит нас уже просто нет.       Тэгуну казалось, что он допевает строки на едином выдохе, отдаёт всего себя этой песне и тихим переборам, что жадно тянули жизнь из его тонкопалых рук, он зажимал гриф чуть сильней и болью врезающиеся в пальцы струны ещё удерживали его здесь. В мире, где тревога ластилась к плечам, в мире, где был лишь он, Воншик и нагнетающая панику тишина. Ему казалось, что старший молчит слишком долго и сейчас наверняка забракует все строчки до единой, они были нелепы, даже если и шли от самого сердца — он готов был признать это, но отложив гитару прочь и, открывая глаза, он никак не ожидал поймать на себе столь восторженный взгляд. Такими принято было захлёбываться, смущаться их и спешно отводить глаза, но он отчего-то не мог, впитывая в себя чужой немой восторг, как лучшую похвалу.       И он бы ни за что не признал, но за поцелуем он потянулся первым. Просто, сокращая и без того маленькое расстояние до старшего, накрыл его, горьковатые от алкоголя и сигарет губы, своими и едва сдержался, чтобы не отпрянуть прочь. Это было даже не разрядом тока — мощной сметающей сразу волной, эмоциональным взрывом, что крошил изнутри и плавил-плавил-плавил, заставляя растекаться по чужим рукам с пугающей покорностью. Он бы ни за что не признал, предпочитая верить, что этот порыв лишь нашедшее выход скопление совсем иных чувств, где волнительное томление застилало глаза, но он был благодарен, что его не отстраняли, принимая в объятия так охотно. Так жадно.       — Думаю, она будет звучать ярче, если заменить акустику на иную гитару, ту, что с металлическими струнами. Тогда Хакёну и Хонбину будет легче поддержать тебя там, на сцене, — быстро шептал Ким в самые губы так и не отстранившегося младшего, но уже не держал, довольствуясь чужой неутолённой потребностью быть рядом. — Мы могли бы, прямо сейчас…       Тэгун шумно втянул воздух, пропуская слова о том, что в запасах Воншика, конечно же, есть упомянутая гитара. Он думал об ином, о том, что именно сейчас они могли бы многое другое, и совсем не то, о чём говорил старший. Вот только их мирок разбивался чужим стуком в дверь, таким неуместным и пугающим, что Чон едва сдержался, чтобы не накричать на незримого нарушителя спокойствия.       — Простите, хозяин, у нас небольшая проблема, требующая вашего личного вмешательства, — на пороге оказывалась Сыльги, совсем забытая Тэгуном, не попадающаяся столько времени на глаза, она выглядела скорбно, точно бы тёмный гонец, принёсший недобрые вести. И когда она, вошедшая, поднимала взгляд на Воншика, тот уже стоял у края кровати, собранный, оставляющий Тэгуна в неловком положении, так похожем сейчас на состояние приласканного, но тут же брошенного котёнка.       — Подожди меня здесь, — бросал старший мужчина, даже не оборачиваясь, скрываясь за дверью вместе с управляющей. Вот только теперь Чон мог позволить себе ослушаться совета. Разумно обувал мягкие домашние тапочки, не спеша повторять геройства с босоногими прогулками по ледяному полу, и тоже спешил к выходу, чтобы застать обоих у лестницы, ведущей в студию и бассейн. Они не спускались, но вниз смотрели так пристально и растерянно, что к Тэгуну разом подкатило опустившее было волнение и тревога.       Он приближался быстро и, должно быть, бесшумно, потому что Воншик слишком уж запоздало остановил его, сжимая в объятиях и не давая оказаться чуть ближе к краю. Вот только Чон успел увидеть осколки злосчастной вазы, кровь и крохотное тельце застывшее там внизу в неестественной позе. Вне всяких сомнений, эта кукольная фигура могла принадлежать лишь Иери.       — Я же сказал тебе, сидеть в спальне, — недовольно прорычал Ким, становясь совсем не тем добреньким старшим, к которому начал привыкать Тэгун. Это был другой человек — опасный, хоть и разыгрывающий из себя заботливого мужчину. Это был монстр, расчётливый и не оставляющий на сомнения и единого шанса.       — Ты… ты убил её, — дрожащим от собственной пугающей уверенности голосом зашипел Чон, понимая, что хватка становится болезненней, а настойчивое подталкивание обратно к комнате никак не может быть объяснено одним лишь беспокойством. — Ты…       — Слушай, сейчас ты будешь вести себя тихо. Заткнёшься и не издашь ни единого звука, пока я тебе не разрешу. А будешь кричать, Сыльги поставит тебе успокоительный укол, — уверенно заявил тот и небрежно, но с силой затолкнул Чона внутрь неожиданно крохотной комнатки, в которую превратилась спальня Тэгуна.       Хлопок двери и звук запирающегося снаружи замка. Тэгун чувствовал, что всё повторяется по новой, но никак не мог смириться с этим. Те же чувства, что и при первом визите в дом рушили накрывшее было ощущение защищённости. Страх. Безысходность. И полная неуверенность в собственном будущем. Сжимаясь на постели в комочек и прячась под одеяло с головой, он становился уверен только в одном — Иери убил он сам. Своей наглостью, своей слепой добротой. Он думал, что дарит ей жизнь, а на деле приносил за собой лишь смерть. Пусть и не своими руками, но всё же.       И он уже готов был услышать от Кима оправдания в том, что произошедшее — несчастный случай. И заранее не верил ни единому слову старшего.